Александр Староверов
РодиНАрод. Книга о любви
Через год Игорь признался, что он лейтенант КГБ, работает на Лубянке, а история про мастера лампового завода – это легенда для наивных комсомолок вроде меня. Я и раньше догадывалась, слишком он был непрост для обычного фабричного парня. Отношения наши к тому времени утряслись и вошли в спокойное, если так можно выразиться, русло. Каждый прочно занимал отведенное ему место. Свидания как таковые закончились. Игорь просто говорил мне:
– Жди на Пушкинской с восьми до одиннадцати.
Я ждала, и он приходил или не приходил, что случалось чаще. Когда хамство достигало апогея и я, с трудом наскребая по сусекам остатки достоинства, пыталась взбрыкнуть, он выкладывал последний козырь:
– Родина, Пулька, в опасности. Государственная необходимость заставляет меня вести непростой, не всем понятный образ жизни. Ну, ты-то меня понимаешь?
Я делала вид, что понимаю, и все шло своим чередом. Как-то раз Игорь приказал ждать с девяти до одиннадцати около его дома. Я ждала. Ключей от своей комнаты он мне не доверял, объясняя это большими государственными секретами в его комоде. Я ждала, я была послушной девочкой. В пять минут двенадцатого он показался из-за деревьев. Сердечко, как всегда, затрепетало от радости. «Вот хорошо, что не ушла, – похвалила я сама себя. – А то бы разминулись». И уже хотела радостно кинуться ему на шею, прикоснуться к его удивительным рукам и тяжелым распускающимся бутонам ладоней, но вдруг увидела идущую рядом с ним девушку. Оборвалось что-то внутри, нитка какая-то лопнула по самому главному, скрепляющему меня шву. Я осыпалась внутрь, но осталась стоять на месте. «Может, это просто прохожая, – пыталась уговорить я себя, – может, рядом просто идет?» Нет, девушка держала его под руку. «Тогда соседка. Соседка, он говорил, что у него молодая замужняя соседка в коммуналке объявилась». Они подошли поближе, и стало видно, что Игорь обнимает девушку за талию. «Тогда сестра, он рассказывал о сестре в Пскове, встретил ее на вокзале и сейчас домой ведет, сюрприз мне устроить решил, познакомить с сестренкой». Не решаясь заговорить первой, я провожала проходившую мимо меня парочку глазами, полными ужаса и мольбы.
– Игорь, – кокетливо обратилась к моему властелину спутница. – А чего это девушка на нас так странно смотрит?
– Которая, – засуетился он, – эта?
– Эта, эта, со странными выпученными глазами. Это твоя пассия бывшая, что ли?
– Да нет, ты что, это соседская девчонка Пулька – дурочка, с головой у ней не все в порядке. Смотри, я ей сейчас конфетку дам, она обрадуется и очнется.
Он протянул мне леденец в пестром фантике, я машинально взяла, а они пошли дальше. Из раскрытой двери подъезда до меня донесся противный смех и масленые слова девицы:
– Леденец, ха-ха. А мне ты дашь леденец, ха-ха-ха? Смотри-ка, лицо у нее и впрямь разгладилось. Дурочка, а леденцы сосать любит. Ха-Ха-Ха-Ха…
Дверь в подъезд захлопнулась, голоса смолкли. Я стояла в сгущающихся майских сумерках и держала в руке конфету. Лопнувшая по самому главному шву нитка раскрыла мое нутро, и мне почудилось, что сжавшиеся от ужаса внутренности вывалятся сейчас на асфальт, смешаются с пылью, пропитают ее бурой застывшей кровью. Чтобы оттянуть катастрофу, я развернула фантик, вытащила леденец, положила в рот и стала яростно перекатывать его языком. Это что-то напомнило мне. Что-то очень знакомое и приятное. Я представила, как там, наверху, кокетливая девка так же перекатывает во рту, у себя во рту… Это же мне принадлежит по праву! Только мне! Нельзя!!! От обиды я зарыдала, завыла на всю улицу, но вдруг покраснела, размякла и оборвала вой похабным стоном. В липкой от сладкой слюны гортани стало душно и горячо, и не только там. Я плакала и текла, плакала и текла. Как последняя сука текла во время течки. Я понимала, что прощу ему все, и это прощу. Я понимала, что я очень нехорошая, и не я должна прощать, а меня. Я все про себя понимала. На следующий день Игорь, неловко путаясь, объяснил, что это не то, что я подумала, а встреча с агентом государственной важности, и что я молодец, не раскрыла его перед агентом, и что… Он еще чего-то говорил, оправдывался и нападал, а я молчала. Я боялась словом или интонацией выдать свое счастье. Нельзя ему было показывать счастье, таким, как он, нельзя. Я молчала, а сама плавилась от гордости. Я снова нужна, я снова по-простому, по-честному востребована. Он меня не бросил, не бросил!
– Ты вот что, – устав мямлить невразумительный бред, сказал Игорь, – жди меня сегодня у памятника Маяковскому с семи до десяти. Хорошо?
– Хорошо, – ответила я, не удержалась и поцеловала его в шею.
Два года, голубчик, два страшных и прекрасных года я была под пятою моего властелина. Я узнала себя с таких сторон, с которых человек себя знать не должен. Я падала в бездну. На других парней и смотреть не могла. Что они мне могли дать? Любовь? А что такое любовь по сравнению с бездной? Я успела закончить институт и стала работать в школе, учительницей. Я даже получила малогабаритную, но зато отдельную квартиру в Кузьминках. Все радости, все события, для нормального советского человека эпохальные, проскакивали мимо. Квартира, работа, ученики и новые друзья скользили по ледяным краям бездны и тонули в темноте. Жизнь свернулась в крохотную красную точку лазерного прицела, и этой точкой был ОН. После случая у его дома другие женщины стали скучной обыденностью. Игорь даже как-то попросил у меня ключи от моей новой квартиры.
– Понимаешь, – сказал задушевно, словно собутыльнику, – дочка у соседей вымахала в телку сисятую, семнадцать уже ей. Согласная она на все, только стесняется, все-таки родители за стенкой. Дай ключи, будь человеком, а?
И я дала, я дала, голубчик. А что делать? Потерявши голову, по волосам не плачут. Бездна, ледяная и скользкая. По-своему Игорь привязался ко мне, можно сказать, полюбил. Ну, как к домашнему животному, голубчик, привязался. Ласковая, послушная теплая собачка, и трюки всякие делать умеет, и постирать, и другое. И квартира отдельная опять же. Редкий по тем временам вариант. Это сейчас бабы ради самого завалящего члена на ушах танцевать готовы. А тогда, несмотря на острую послевоенную нехватку самцов, старались себя блюсти. Любопытно, голубчик, но я не чувствовала себя жертвой. Все понимала про него, но еще больше понимала про себя. И в принципе была счастлива, как никогда после. Охо-хо… горе от ума, и от тела предательского, и от честности чрезмерной. Нельзя честному человеку на свете жить, лучше повеситься сразу. Так честнее будет.
На двадцатисемилетие Игоря я решила сделать ему подарок. Думаю, это стало последней каплей, окончательно определившей мою судьбу. А может, и нет, голубчик. Не знаю, да и какая теперь разница? Я готовилась, накрыла стол у себя в хрущевке, надела самое красивое платье и неумело накрасила лицо. Он пришел поздно, умеренно пьяненький, и с порога стал расстегивать ширинку. По пьяни у него всегда случался приступ стояка.
– Подожди, – сказала я. – У меня для тебя сюрприз.
Я повернулась к нему спиной, подняла платье выше пояса и встала на колени. Под платьем ничего не было.
– Выпори меня, – сказала, уткнувшись лицом в похолодевшие ладони.
Он и раньше меня поколачивал. Обычная бытовая история с минимальным эротическим подтекстом. Мужик самоутверждается, баба выворачивается. Старинный и набивший оскомину брачный ритуал. Зачем я решила вытащить на свет традиционный садомазохизм, присущий всем русским людям? Не знаю. Угодить хотелось ему сильно, придумать, подтвердить тысячу первым способом свою востребованность. Из омута в омут нырнуть хотелось. Вроде когда падаешь без парашюта, и земля уже близко, и ужас пика достигает, но вдруг открывается люк в земле, и падаешь в него вместо ожидаемого столкновения. И ужас сменяет еще больший ужас, такой беспредельный, что оборачивается своей противоположностью, извращенным и от этого еще более острым счастьем.
Я стояла перед моим властелином на коленях, обхватив ледяными руками горящее лицо. Оголенную попу щекотал гуляющий по квартире сквозняк. Игорь не шевелился, казалось, он даже не дышал. Сколько так продолжалось, не помню. Долго, очень долго. Напряжение росло, словно неведомый пресс сдавливал секунды в крепчайший монолит, без просвета, без зазора, без продыху. Невозможно было существовать, не оставалось места для существования… Свист. Свист ремня прекратил мучение. Кожу на попе ошпарило благодатное, несущее свободу действие, и время двинулось дальше. Вакханалия началась, истерика. По-моему, я плакала, по-моему, он тоже плакал или рычал. Или это я рычала. Или молилась в экстазе, или умерли мы оба. Или воскресли?..
После, натягивая брюки, возвышаясь надо мной, помятой, в очередной раз покоренной и униженной, он небрежно сказал:
– Меня кандидатом в партию сегодня приняли.
– Поздравляю, любимый, – сказала я, обнимая его лодыжки.
Он пнул меня ногой в живот и раздраженно огрызнулся:
– Чего поздравляешь, дура, холостых в партию не берут. Указивка новая вышла.
«Сейчас скажет, что ему надо жениться, – испугалась я. – На какой-нибудь страшной дочке полковника или генерала. Для партии, для карьеры. Господи! Сделай так, чтобы он не женился или хотя бы чтобы я осталась его любовницей. Я знаю, что партийным офицерам КГБ запрещается любовница. Но сделай, в виде исключения, пожалуйста, умоляю. Я не смогу снова жить сиротой. Умоляю, сделай…»
– Что вылупилась, корова? – спросил Игорь. – Не поняла еще? Расписаться нам надо. Ты девка теплая, послушная, с квартирой. Зря я, что ли, два года тебя воспитывал.
Счастье, голубчик. Сейчас есть, когда сейчас есть, когда живешь, тогда и счастье. А без него мне никакого «сейчас» не было, без него меня самой не было. От резких, словно на американских горках, перепадов настроения я совсем растерялась. Спросила глупо:
– Так это предложение?
– Не предложение, дуреха, а приказ. Ну-ну, смотри, не обсикайся от радости. Еще начальство должно одобрить твою кандидатуру. Положено у нас так.
Я сидела у него в ногах, растрепанная, с красными следами ремня на голой попе, залитая его выделениями, и чувствовала себя победительницей всех соревнований и конкурсов на свете. Смогла, сумела, вытащила выигрышный, один на миллиард, лотерейный билет. Благодарность к моему властелину чуть не разорвала меня. Я замерла, сидя на холодном полу, хлопнула ресницами, смахивая с глаз набухшие слезы, а потом прильнула к его голым ступням и стала нежно посасывать пахнущие несвежими носками пальцы.
Голубчик, миленький мой голубчик, если вы думаете, что порка была дном моего падения, то ошибаетесь. У падения нет дна, я вам уже говорила. Оно свободное, это падение. Некоторые романтики называют это состояние невесомостью. Возможно. Нет веса, нет дна, no woman, no cry. Гагарин тоже думал, что летит над землей, а он падал. Это физика, голубчик, будь она неладна, все беды в мире от нее. Но я опять отвлеклась. Через месяц, когда начальство Игоря одобрило нашу свадьбу, он пригласил своих друзей отметить нечто вроде нашей помолвки.
– Смотри, Пулька, – сказал строго, – будь с ними ласкова, нам еще вместе Родину защищать.
Я старалась, голубчик, ой, как я старалась. В субботу взяла отгул в школе, позвала девчонок-однокурсниц, и мы сутки почти кашеварили на моей маленькой кухне. Я купила дорогущее платье в ЦУМе. Рано утром в воскресенье первый раз в жизни провела три часа в парикмахерской. Вышла кинозвездой с завитыми барашком волосами, стрелками на глазах и наманикюренными пальчиками. Увидев меня, Игорь произнес странную фразу:
– А ты ничего, даже жалко…
– Что, что-то не так? Что жалко?
– Жениться на тебе жалко, – засмеялся он. – Такая красота должна принадлежать народу. Обзавидуются мне мужики, на части разорвут.
Я поцеловала его в щеку и, счастливая от редкого комплимента, побежала готовиться к приходу гостей. Они пришли без опоздания, шесть неприметных молодых мужичков со смазанными простыми лицами. Почему-то у всех были тонкие губы и светлые, цвета алюминия глаза. «Расстрельная команда», – некстати вспомнилась мне фраза из книжки про войну. Но я отогнала неуместную мысль. Я пыталась быть приветливой и светской. У Игоря должна быть фантастическая жена, такая же фантастическая, как и он сам. Я принесла из холодильника водку и пригласила гостей за стол. Они сели синхронно, словно строевое упражнение выполнили. Мне стало страшно, за столом повисла неловкая пауза.
– Ну, выпьем за хозяйку дома, – разрядил обстановку Игорь. – За ее золотые руки, за сердце алмазное, за доброту и ласку, которой она нас сегодня обогреет.
Я едва пригубила стопку. Водка неприятно захолодила губы.
– Э, нет, – заметил мой символический глоток Игорь, – Не надо моих товарищей обижать. Сегодня пьем до дна.
Меньше всего мне хотелось обижать его товарищей. Пятьдесят граммов провалились в желудок, немного отпустило, страх куда-то ушел, и я стала накладывать гостям салаты. Через полчаса, после пяти тостов парни уже не казались мне расстрельной командой. Обычные ребята, а что до их неприметной внешности, так ведь работа у них такая, Родину защищать. Включили музыку. Когда я танцевала с Игорем, он просительно, что было для него странно, шепнул мне на ухо:
– Потанцуй с парнями, а то они вообще без женщин озвереют.
– Конечно, конечно, Игоречек, не волнуйся, – ответила я и на следующий танец сама пригласила одного из гостей. Заиграла медленная мелодия. Парень крепко прижал меня к себе. Ничего неприличного, но мне почему-то стало неловко. Танец закончился, мы сели, выпили и опять поставили музыку. Я запомнила эту песню, она тогда только появилась, Tombe la neige Сальваторе Адамо. Падает снег. С тех пор я не могу смотреть на снегопады, голубчик. И зиму переношу с трудом. И цвет белый ненавижу. Второй гость танцевал наглее, пытался ущипнуть меня за попу. Я терпела, ради Игоря я терпела. Снова сели и выпили. Но отдохнуть мне долго не дали. Опять поставили полюбившуюся Tombe la neige, и меня пригласил следующий гость. Он оказался самым наглым, сосал мокрыми губами шею, лапал за сиськи, а когда на глазах у всех засунул мне руку под юбку, я не выдержала, подбежала к стоящему спиной Игорю и закричала:
– Он меня лапал, лапал. Ты видел, он меня лапал!
Игорь медленно развернулся. Спокойно развернулся, неудивленно совсем.
– Пулечка, родная, не волнуйся, сейчас разберемся, – сказал он ласково. – Я не видел, я спиной стоял, но сейчас разберемся. Я никому свою невесту в обиду не дам.
Он гладил меня своими волшебными солнечными руками, а я плакала у него на груди, пачкая рубашку потекшей тушью. Так спокойно стало, так хорошо. Как будто он отец мне, а я девочка маленькая снова. Только не было у меня отца никогда, голубчик. Не заслужила. Игорь был. Игорь – это все, что отмерили мне щедрые небеса. Игорь – мой хозяин и повелитель.
– Я сейчас разберусь, – уверенно сказал он. – Это очень просто. Просто спросим у Николая, как у офицера спросим, как у коммуниста. И он нам просто все расскажет. Давай? Давай спросим?
– Да-вай-й-й-й… – всхлипнула я.
– Ну, вот и отлично. Коля, скажи мне, перед лицом наших товарищей скажи. Ты лапал мою невесту?
– Да ты чего, Игорек, охренел? – возмутился Коля. – Как я мог? Она же невеста твоя. Нервная она у тебя. Показалось ей.
– Не врите, – заорала я, – все видели! Зачем вы врете?! Скажите ему, вы же видели, скажите…
Гости молчали, недоуменно кривили тонкие губы и отводили глаза.
– Вы видели? – после паузы похоронным голосом спросил их Игорь.
– Нет, нет, нет, – зашелестели парни. – Да разве мы бы допустили, если бы видели. Нет… нет… не видели…
Мне стало очень стыдно, я почувствовала себя сумасшедшей. Может, и правда мне показалось? Господи, ужас-то какой!
– Простите, извините, наверное, я неправильно поняла… – залепетала жалко, покрываясь бордовыми пятнами.
Игорь больно схватил меня за плечи и дернул к себе. Его лицо застыло, превратилось в светлый, белый почти гранит. Он отчетливым громким шепотом, почти не разжимая губ, прошипел:
– Что ж ты, сука, делаешь? Ты с товарищами меня поссорить хочешь? С боевыми товарищами? Ты, тварь, опозорить меня решила, да?
– Но я… но мне… показалось… Прости мня.
– Раком, сука! – рявкнул Игорь. – Быстро встала раком!
За два года он хорошо меня выдрессировал. Как собаку Павлова. Ослушаться его было немыслимо. «Ну, вот сейчас унизит меня и успокоится, – уговаривала я себя. – Тем более я и вправду виновата. Подставила его перед друзьями». Медленно, очень медленно я нагнулась и опустила голову в пол.
– Голову, тварь, подними! Посмотри в глаза моим товарищам.
Я подняла голову.
– А теперь, задрала платье и спустила трусы. Быстро, я сказал!
Остатки человеческого достоинства булькнули где-то глубоко внутри. Я замотала головой и тихо произнесла:
– Нет, нет, ты что, так нельзя. Нет.
Позы не изменила. Привычка слушаться своего властелина сковала тело. Сильно, до полуобморока, заныла спина. Пальцы похолодели и начали неметь.
– Молчать, тварь! – как Гитлер, срываясь на фальцет, закричал Игорь. Потом снизил тон и более спокойно, даже проникновенно продолжил: – Ты обидела моих друзей. Понимаешь? Ты должна искупить, загладить. Сделай это, и мы все забудем. Они никому не скажут, они настоящие офицеры…
– Нет, нет, нельзя, – в ужасе шептала я.
– А если нет, то не будет никакой свадьбы. Я не смогу, я просто не смогу на тебе жениться. Сделай, Пулечка, ради нас сделай. Мы будем с тобой долго жить, у нас детки родятся. Двое, девочка и мальчик…
– Нет, нет, неправильно, – бормотала я, зажмурив глаза.
Я просила бога, Карла Маркса, Партию, пол из линолеума, я всех просила, чтобы он остановился. Я надеялась. Я очень надеялась. Очень…
– Трусы сняла, сука! – после увещеваний снова рявкнул Игорь и ударил меня ремнем по попе. – Быстро! Кому я сказал, быстро!
Удар ремня сломал меня, как будто я не человек, а хрупкая детская игрушка из тонкой пластмассы. Торопясь и путаясь в оборках длинной юбки, я задрала платье и суетливо стянула трусы. Но я надеялась, даже с голой задницей надеялась, что он остановится. Потреплет мои волосы, прикроет голую попу, скажет: «Шутка, шутка это была, а ты и поверила, дуреха. – И даже когда он вонзался в меня, я надеялась. – Шутка, шутка, розыгрыш…»
– Музыку включите погромче, – сказал Игорь.
Он приладил меня к себе, как мастеровитый столяр громоздкий верстак. Крякнул удовлетворенно и начал РАБОТАТЬ. Туда-сюда, туда-сюда. Скупые, точно рассчитанные движения знатока своего дела. Заиграла музыка. Невероятно красивая песня на невероятно красивом французском языке оплакивала мою невероятно глупую и убогую жизнь. Tombe, будь оно все проклято, la neige…
Голубчик, я хотела честности, я получила ее сполна. Честность была передо мной, кривила тонкогубые рты и смотрела равнодушными белесыми глазами. Честность стояла позади и натягивала меня на свой честный осиновый кол. Tombe la neige, голубчик… Это было так честно. Меня, родившуюся в тюрьме, дочь замученных родителей, убогую сироту, обманом пробравшуюся в счастливую московскую жизнь, трахали, распинали и унижали семь бравых молодцов из ЧК. Белоснежка и семь гномов, русский холодный вариант. И Tombe la neige, голубчик. Все по-честному, они трахали мою мать, они трахали меня, они и мою дочь трахать будут. Голубчик, есть те, кто трахает, а есть те, кого. Я из вторых, я тогда поняла это очень четко и поклялась, что никогда, никогда, вы слышите, голубчик, никогда не будет у меня детей. Tombe la neige, все по-честному. Просто падает снег и вплющивает непокрытые темечки людей в мерзлую, злую землю. Просто падает снег, и все по-честному…
Я стояла раком, уперевшись руками в стол. Передо мной в полуметре сидели гэбэшные молодцы и внимательно, словно подопытное животное, на котором ставят важный эксперимент, рассматривали меня. Некоторые курили, другие негромко обменивались мнениями.
– Хороша девка…
– Холодновата что-то.
– Ничего, сейчас раскочегарится…
– Две минуты, спорим, что две минуты, потом поплывет.
– Спорим, засекаем.
– Надо ей дойки вытащить, у нее красивые дойки.
– Если помацать сиськи, быстрее будет…
Один из молодцов протянул ко мне руку, разорвал красивое дорогое платье и схватил грудь. Начал крутить соски, словно отверткой шуруп завинчивал. Без эмоций, голая техника. Крутил и заглядывал в глаза. Поплыла, не поплыла? Меня перемкнуло. Не от его механических движений, конечно. От другого. «Я же им совсем не нужна, – подумала я. – Совсем, совсем. Я для них инструмент просто, как отмычка или молоток. Сиськи и жопа на месте, и хорошо. Я и Игорю не нужна. А ведь я его люблю. Он мой властелин и повелитель, и он так спокойно, так равнодушно поделился мною. Потому что у меня есть сиськи и жопа. И они на месте. Я им не нужна, а сиськи и жопа пригодятся. Сиськи и жопа, вот мой смысл, вот мое предназначение. Боже мой, это же омут, самый глубокий и сладкий омут, в который я еще не ныряла. Но надо, надо нырнуть, там, может, дальше еще один, и еще… Как хорошо, как сладко и правильно, наконец я нашла свое место…»
– А что я говорил, потекла?
– Меньше двух минут, товарищи, я выиграл…
– Молодец, Игорь, хорошую шалаву подогнал…
– Однако пора и приступать, девка вон вся красная.
– Того и гляди, удар хватит…
– Ладно, поехали, раньше сядем, раньше выйдем.
– Поехали?
– Поехали…
Что было дальше, я помню плохо. Вот вы, голубчик, помните свои оргазмы во всех подробностях? Помните, наверно, что были. Ну максимум длинные или короткие, слабые или сильные. И все. А там был один сплошной непрерывный оргазм. Неприятная штука, скажу я вам. Выматывающая. В конце, кажется, я потеряла сознание. Когда очнулась, Игорь нес меня на руках по коридору и успокаивающе шептал:
– Все, все кончилось, они ушли, потерпи, сейчас легче станет…
Помню смутно, как блюю голая в ванне, а Игорь поливает меня из душа и нежно, очень нежно намыливает мое красное, в ссадинах и синяках тело. А потом мы сидели на кухне и пили водку. Он мне дал сигарету, я сильно кашляла, но все равно затягивалась, первый раз в жизни затягивалась горячим дымом.
– Скажи «А-а-а-а-птека», – учил он меня.
Я говорила «А-а-а-птека», и дым проникал в легкие. Загрязнял их, зато все остальное прочищал. Особенно мозг. Грязи я не боялась. Чего уж теперь…
– Скажи мне, любимый, – еле ворочая заплетающимся языком, спросила я у Игоря. – Нет, ты мне скажи, ты с самого начала задумал из меня подстилку вашу чекистскую сделать или хоть денек, хоть часок, хоть одну секундочку любил меня?
– Дура, я, между прочим, жениться на тебе хотел. Еще год назад хотел. Правда, честное слово. Пришел честь по чести к майору. Сказал, так и так, хочу жениться. Девка уж больно хорошая, покладистая, написал отчет, полагается у нас так. А меня через неделю вызывают и говорят, шлюха твоя невеста, и заключение психологов показывают. Я даже спорить пытался. Чуть взыскание не заработал. А они говорят, шлюха, и все. Ты думаешь, я скотина конченая? Думаешь, я сам бабу у тебя на глазах к себе домой привел? Они сказали так сделать. Сказали, ты вытерпишь, потому что шлюха. И ключи от твоей квартиры попросить, чтобы соседку трахнуть, они сказали. Я думал, ты не выдержишь. А ты терпела и терпела, терпела и терпела, как шлюха терпела, как…
– Я любила тебя, дурака, я жила для тебя, а ты…
– Да нет, Пуль, ты просто шлюха. Нравилось тебе. Сегодня и сама поняла небось, что шлюха. Чего теперь говорить… Сама подумай, зачем мне жена шлюха?
Я подумала и сказала:
– Незачем. – И заплакала горькими пьяными блядскими слезами. И прижалась мокрой щекой к моему бывшему повелителю. А он стал гладить меня и успокаивать:
– Ну чего ты так убиваешься? Ты не виновата, ты просто родилась такой. Не виновата ты. Мне психологи сказали – это от рождения. Просто такой темперамент.
– Такой темперамент, – повторила я и снова зарыдала.
– Не переживай, это тебе еще повезло, что на меня нарвалась. Ты об этом лучше подумай. Если бы не я, все равно шлюхой бы стала, только дешевой подзаборной. Ну видела, на Трех вокзалах такие околачиваются, за стакан портвейна минет делают. Мне психологи так сказали.
– Психологи так сказали, – снова повторила я, но на этот раз не заплакала. Слез больше не осталось.
– А так Родине послужишь, – продолжил Игорь. – Родине все нужны, даже шлюхи. Родина никого не забывает. Ты знаешь, какая у нас великая и добрая Родина? Ну, ты же знаешь. В ней всем место есть, даже шлюхам. Она и тебе место нашла. Спасибо надо сказать.
– Нашла, – сказала я. – Спасибо.
– Ну вот и отлично. Давай выпьем за нашу великую Родину, Пулька. И без обид.
– За Родину. Без обид, – согласилась я, выпила водки и сковырнула пальцем засохшую сперму с губы.
Вот и все, голубчик, теперь вы знаете. Теперь я сама знаю. Права вредная старая сука Пульхерия оказалась. Я блядь. Трудно жить, но буду. Неудивительно, что сошла с ума. Но ведь зачем-то я живу, голубчик? Зачем-то мучаюсь и вспоминаю свою позорную жизнь. Значит, есть, голубчик, смысл? Ну, хотя бы надежда на смысл есть. И пока она есть, я буду жить и вспоминать. Жить и вспоминать… Эй ты, старая сука, ты слышала, что я сказала? Ты права. Я сказала, что ты права. Ты этого хотела, да? Ты за этим меня тридцать лет мучила?
– Жизнь сложна и лажова, только жестко жевать эту жизнь, ею давятся снова и снова, выделяя из глоток слизь. Туго и тесно жить на свете, рождаются дети, а уже бляди и живут дальше Христа ради. Купаются в фальши, омываются дерьмом, но это их дом. Это их божий дом, и бог хочет сделать его краше. Под призором неба живут в позоре, добывают хлеб, жуют горе. Глазами моргают, икают страдающе, для богохульств отверзают уста. Млечный Путь загадили млекопитающие, полагающие себя венцом творения существа. Вещества почти не осталось. Жалость, Пуля, мир спасет, не красота, а жалость. Мне жалко людей, лебедей, блядей, червяков, птиц, цыплят, чистых, не чистых, чекистов, коммунистов, жуликов, святых, светлых и темных, узкоглазых, больных, здоровых, клопов, гениев, святых и грешников, насекомых мне тоже жалко, летучих голландцев, пьющих алко финнов, евреев, вечно проходящих мимо, муравьев, антилоп и цикад, львов, тех, кто прав, и тех, кто не прав. Мне жалко любого или любую. Я целую всю грязь этой земли, я и тебя, Пуля, целую. Живи. Живи. Живи.
