Александр Староверов
РодиНАрод. Книга о любви
5
…Ни будущего, ни прошлого, ни настоящего, ни кипящего на огне медленном, ни ползущего и ни летящего, ни золотого и ни медного, ни самого завалящего, ни пропавшего и ни пропащего, ничего нет в пустоте, когда ты нигде. Мы летим, Пуля, мы вьем волну. Кто нами рулит, в ком я тону? Пуля, лялечка моя, скажи, не молчи, что за лучи нас огибают, мы погибаем? Мы в бреду? Лекарство увело нас в царство Морфея? Мы евреи в египетском плену? Неужели правда, мы евреи? Время, как чаек разбавленный, до неразличимости, разрушает связь следствия и причинности. Ручеек течет вспять. Нас двое, или пять, или сто пятнадцать? Нам надо остаться, остановиться, присниться, на худой конец, друг другу, но нас кружит чья-то десница, она нас кружит по кругу. Память исчезла, а боль осталась, и страсть превратилась в старость, облезла гордость, только инородность, чуждость всему процветает и мотает нас по пустым закоулкам. Как холодно здесь, Пуля, как гулко и неприкаянно. Я нечаянно услышала тут чьи-то слова: «Тоска и блевота, блевота и тоска». Это про кого, про нас? Это протокол пошлого прошлого? А может быть, это веселящий газ, и он укокошил нас, укокошил он? Скажи, Пулечка, что это сон, умоляю, скажи.
– Ом-м-м, Пульхерия. Ом. Лекарственная кома.
– А может, у нас не все дома? Может, кто-то ушел на войну и мы, сироты, наблюдаем, как роты шагают в плену у очень страшного мордоворота. Он воротит морды сучковатым колом, он голый, у него рога и копыта. В его красных глазах забыта тайна от мира, он все время орет: «Майна» и никогда: «Вира». Забивает колом солдатиков, по головам бьет и в землю. Наших с тобою, Пулечка, братиков, я немею, я внемлю ему со страхом. Он и нас забьет одним махом. Очень страшный он…
– Ом, Пульхерия. Это просто сон.
6
Большой черный лимузин с мигалкой на крыше – это вторичный половой признак альфа-самца. У Петра Олеговича такой был. Все как у людей, даже машина сопровождения присутствовала. Дорога до офиса корпорации на берегу Москва-реки занимала максимум полчаса. Он часто размышлял по пути на работу, почему все-таки московская знать предпочитает группироваться на отдаленной Рублевке, а не жить в центре захваченного ею города. Сосны, свежий воздух – это все ерунда, отмазка для лохов. Могли бы сосны и у Кремля посадить, и воздух можно очистить хитрыми японскими фильтрами. И дворцов понастроить можно не хуже рублевских. Терпеливые и покорные холопы все пережуют. И сосны, и фильтры, и дворцы. Тогда зачем тратить лишние полчаса на дорогу? Ответ пришел не быстро, примерно на третьем году пользования лимузином и мигалкой. В иррациональном, казалось бы, обычае имелся большой смысл. Черные стремительные лимузины вонзались в ожиревшее сердце столицы, как монгольская конница Чингисхана в свежий захваченный город. Радость, упоение своей победой и удачливостью делали конников непобедимыми. Даровала им божественный драйв и уверенность, позволяла по праву вершить судьбы покоренных народов. Пассажиры лимузинов мало чем отличались от бойцов великого хана, за исключением одного нюанса. Конники все-таки захватывали города не каждое утро. Сегодня упоительная дорога почему-то не радовала. Какой он, к черту, конник? Жигало он опущенный, не хозяин жене своей, не властелин над детьми своими. Ну, приедет он на работу, впадет в неистовство, насладится страхом иудейским в глазах трепещущих подчиненных. А в голове все равно будет звучать: жигало, жигало, жигало! Срочно требовалось подтверждение своей мужской, а главное, денежной состоятельности. Пересчитать злато, почахнуть над ним, просмотреть приятно греющие руки банковские выписки, пропитаться мистическими токами, исходящими от денег, вот какое лекарство сейчас ему было необходимо. Он вытащил телефон, нашел в записной книжке странную аббревиатуру МАГАДАНДР и надавил на нее пальцем.
– Здравствуйте, Петр Олегович, – мгновенно раздался в динамике подрагивающий от уважения голос. – Как я рад вас слышать. А видеть вас я был бы еще больше рад. Давно вас жду. Заждался. Забыли вы нас совсем. А мы так ждем. А вы нас забыли, а мы…
Петр Олегович намеренно молчал. Абонент на другом конце линии совсем сдулся, но продолжал выдавливать из себя ничего не значащие местоимения.
– А мы… а вы… нас… я…
Раболепство собеседника обычного удовольствия почему-то не принесло. Несколько секунд он ожидал привычного кайфа, но, так и не дождавшись, отрывисто, не здороваясь, пробурчал:
– Через десять минут у тебя.
– Но я не в офисе, Петр Олегович, извините меня, пожалуйста. Хотя бы сорок ми…
Пассажир лимузина резко оборвал разговор. Загадочная аббревиатура МАГАДАНДР прощально мигнула и погасла. Сокращение означало «Магаданпромбанк Андрей»[1].
С банкиром Андрюшей Куличиком он сблизился на почве общей страсти к вертолетам фирмы Robinson. Ушлый парнишка содержал нечто вроде небольшого аэродрома на Новой Риге. Через пару месяцев дружеского, непринужденного общения Петр Олегович догадался, что Андрюшка, в принципе, ненавидит полеты. А аэродром завел исключительно для привлечения состоятельных клиентов со связями. Тогда он присмотрелся к банкиру повнимательнее. Чем-то он ему самого себя в молодости напомнил. Еще через годик Петр Олегович стал осторожно подключать банк Андрея к некоторым побочным откатным темам. Банчок был не то чтобы большим, но в этом и состояла его главная прелесть. Кто подумает, что сам великий и ужасный дядюшка ПО снизойдет со своих высот до такой ничтожности и будет мыть государевы миллиарды в каком-то Магаданпромбанке? А и не надо было ему, чтобы кто-то так подумал. Разность весовых категорий с Андрюшей привносила в скучный процесс распила бюджетных денег нотку забавного абсурда. Голубоглазый и статный блондин банкир боялся его, как наивные островные туземцы белого человека с огненной водой и палкой, метающей молнии. И обожествлял его примерно так же. Поэтому туземцу – стеклянные бусы, чтобы на жизнь хватало да крышу над умной головой, не протекающую до времени, а тот в благодарность, не морщась, был готов окунуться в потоки полулегального и нелегального дерьма, волшебным образом конвертируемого в золото. Ну и сидеть, если что, ему. Надо только вовремя слить умного, симпатичного, но такого наивного парнишку-банкира. Все, что тайком косорезилось от въедливого тестя, проходило через Магаданпромбанк. И в последнее время проходило все больше и больше. Лимузин Петра Олеговича доехал до банка, как и планировалось, за десять минут. Шлагбаум во внутренний двор почему-то не торопился подниматься. Из хлипкой будки вышел помятый охранник, одетый в форму не то опереточного фашиста, не то прислужника лорда Дарт Вейдера из «Звездных войн».
– А на вас пропуска нет, – сказал охранник, опасливо косясь на мигалку, – надо, того, позвонить.
Ребята из машины сопровождения рванулись было к глупому разряженному петуху, но Петр Олегович остановил их жестом. Ситуация его забавляла.
– Надо, так позвоним, – весело сказал он. – Мы люди скромные и культурные. Доложи руководству номер машины. Иди, звони, хозяин ждет меня.
– Андрей Маратович? Куличик? Так он еще в банк не подъехал.
– А чего, он у вас тут один работает, и швец, и жнец, и на дуде игрец? Заместителю позвони или кто у вас там есть…
Охранник ушел в будку звонить. Через минуту он, осторожно ступая, выдвинулся из будки и виновато сказал:
– Извините меня, пожалуйста, но на стоянку нельзя. Не велено на стоянку. Это для руководства стоянка. А в банк проходите. Велено пропустить. Уж извините, пожалуйста, велено так.
Первой мыслью Петра Олеговича было развернуться и уехать. И потом не отвечать на звонки Андрея дня три. А потом ответить и коротко послать на хер. А потом снова не отвечать. В другой день он бы уехал не задумываясь, но сегодня, после странного ночного сна, не захотел. Жалко ему стало Андрюшу-банкира. Ведь окочуриться может реально от страха. Инфаркт хватанет, и привет. У молодых да ранних это сейчас быстро. Подумаешь, заместитель у Андрюши тупой попался, новенький, наверно, пастуха не признал от неопытности. «Ну, забавная же ситуация, – сам себя отмазывая от непонятно откуда взявшейся жалости, думал Петр Олегович. – Веселая ситуация. Выйду, развлекусь. Как раз то, что мне надо после дурацких снов и семейных разборок. Не из жалости я, не от слабости, просто ситуация забавная…» Чтобы ситуация стала совсем забавной, он выгнал водителя из машины, взял у него ключи и, оставив лимузин перегородившим въезд на стоянку, один, без охраны, простой и демократичный, как Ленин в восемнадцатом году, отправился в банк. В приемной Андрюши его испуганно встретила кукольная секретарша с невероятной длины нижними конечностями.
– Ой! – придурковато воскликнула она. – А Андрея Маратовича нет, не предупреждал он о вашем приезде.
В ее глазах читалась детская обида, что же это шеф, козел, не сказал о приезде дорогого гостя, она даже подмыться не успела. Была когда-то у Петра Олеговича с ней проходная, ничем не выдающаяся ночка, после которой Светочка или Ниночка, он не помнил, как ее зовут, получила стандартную безделушку от «Тиффани». Несоразмерность усилий и вознаграждения так поразила юный, не раскрывшийся еще, наподобие бутона, мозг, что девушка даже пыталась аккуратно преследовать его. Слала фривольные эсэмэски и однажды подкараулила у офиса. Ей хотелось еще «Тиффани». Она со слезами на красивых глазах объяснилась ему в любви, а он совершенно без слез и хмуро объяснил Андрюше, что надо бы утихомирить амбиции зарвавшейся сотрудницы. Андрей утихомирил. Но каждый раз, когда Петр Олегович появлялся в банке, девушка смотрела на него с неизбывной тоской, как на Эдемский сад, утерянный безвозвратно и навсегда.
– Вот паршивец, – вздохнул Петр Олегович, – не предупредил, значит. А я думал, ты меня ждешь здесь, за своей красивой стойкой, в красивом нижнем белье, накрашенная, надушенная, а он не предупредил…
– Простите, извините, но он правда не предупредил. – Глаза секретарши вспыхнули надеждой. – Я быстро, я мигом, у нас и переговорная есть свободная. Там стол большой и диван. Я мигом, пять минут буквально. Чай, кофе, все принесу, все сделаю…
Встретить банкира, пяля его секретаршу, которую и тот наверняка потягивал, было бы оригинально. По-ковбойски, что ли. В стиле лихих конников великого Чингисхана. Излечить это могло от утренней прививки комплекса мужской неполноценности. Но вместо закономерного возбуждения Петра Олеговича накрыла апатия. «Да что же это такое, – думал он обреченно, – старые самки пошлы и отвратительны, молодые самки пошлы и глупы и тоже отвратительны. В пидорасы, что ли, теперь податься? Но они предельно пошлы и отвратительны. Все, все кругом уроды. И я урод. А тогда зачем все? Воистину тоска и блевота, блевота и тоска». В поисках точки опоры он оглянулся по сторонам. На стене висел подарочный календарь Магаданпромбанка, стилизованный под стодолларовую купюру. Вид поджавшего губы президента Франклина привел нервную систему в равновесие, а слоган, написанный под его портретом, окончательно развеселил. «Магадан – историческая родина денег» – гласил слоган. Петр Олегович представил, как грустные баксы по всему миру собираются в кучки. Перешептываются близнецы Франклины с поджатыми губами и решают, что пора. Пора! Момент настал. Нужно возвращаться на историческую родину. В Магадан. И течет ручеек баксов через все границы, и сливается в полноводную зеленую реку. И поют захмелевшие от счастья доллары знаменитую песню «Еду в Магадан. В Магадан …ля». Воображаемая картина была до того нелепой, что он не выдержал и рассмеялся.
– In money veritas, – сказал, хохоча и кивая в сторону календаря. И перевел на русский для непонимающего кукольного создания за стойкой: – Истина в деньгах. Ну а девушки… а девушки потом. Ты вот что, кофе мне принеси, разрешаю. А все остальное после. И позови мне какого-нибудь начальника, ответственного за пропускной режим. Хочу посмотреть в глаза смельчаку, который машину мою на стоянку не пустил.
Начальник нарисовался через три минуты. Вошел в переговорную, молодцевато выпятив пузцо, упакованное в мышиного цвета пиджак, встал по стойке «смирно», по-военному на одной ноте, представился и попросил прощения.
– Станислав Николаевич Фурченко, заместитель председателя правления по безопасности, извините меня ради бога, был не в курсе, совершил ужасную ошибку, готов понести заслуженное наказание!
Петр Олегович умилился. Ведь когда-то, не так давно, и сам шестерил у зажравшихся банкиров. И во фрунт вытягивался перед ними, и в глаза преданно заглядывал. «Эх, бедолага, – подумал он жалостливо. – Не повезло тебе в жизни. Унижаешься за копейки. Ну, ничего, сейчас мы здесь шоу устроим. Отомстим за все ненавистным эксплуататорам-кровососам. Не переживай». Он ласково посмотрел на безопасника и участливо спросил:
– В каком полку служили?
– «Детский мир» на Лубянке. Полковник в отставке.
– Что же ты, коллега, своих не узнаешь?
– Виноват, товарищ э-э… – Полковник замялся и вопросительно глянул на собеседника. – Товарищ э-э… генерал?
Петр Олегович благосклонно кивнул, пускай будет генерал.
– Виноват, товарищ генерал, промашка вышла. Готов понести заслуженное наказание!
– Чего ты заладил, наказание, наказание. Садись, давай лучше кофейку попьем, боевых товарищей вспомним, садись.
Полковник присел на краешек стула, и они постепенно разговорились. И общих знакомых нашли, и похохатывать стали. И вообще понравились друг другу. Петру Олеговичу приятно было встретить неудачливого коллегу из корпорации и вот так запросто с ним посидеть. Никаких чинов, просто одному повезло больше, другому меньше. Все бывает в жизни. Главное, людьми оставаться. Помнить о боевом нерушимом братстве рыцарей плаща и кинжала. Только в самой глубине сознания у обоих мигала противным красным светом бегущая строка: «Чушь! Чушь! Чушь это все полная! Нет никакого боевого братства, а есть волчара опытный и сильный, урвавший от жизни солидный кусок, а есть послабее, и кусочек у него в хиленьких клыках поменьше. И завидует один другому и боится. Но скрывает тщательно зависть и страх, а другой делает вид, что не замечает ничего. Потому что приятно, приятно, черт возьми, людьми себя чувствовать, а не волками. Пожить хоть несколько минут в благородной черно-белой графике, навеянной легендарным сериалом о Штирлице. Очеловечить, подогреть немного свою и собеседника волчью жизнь». На пике взаимной теплоты и расположения полковник осторожно спросил:
– А может, уберете свою машину от шлагбаума? Сотрудники выехать не могут, и у инкассаторов проблемы.
– А может, не уберу?
– А может, и не уберете, – философски согласился полковник. Понял, что лишку хватил.
На этих словах в переговорную ворвался красный и потный банкир Андрюша:
– Петр Олегович, извините меня, пожалуйста, – выпалил он, задыхаясь. – Я почти взлетел, за мной три машины гаишных гнались. Переехал все сплошные по пути, чуть в аварию не попал. Но пробки. Водитель до сих пор с ментами разбирается. На метро добирался, представляете? Машину бросил. Простите, но вы так неожиданно. В метро связь плохая, я не предупредил сотрудников, не получилось дозвониться. Простите. А ты что же, Стасик, – обратился он к безопаснику, – такого человека на стоянку не пустил. Совсем нюх потерял? Оштрафую, уволю на хрен. Петр Олегович, он хоть прощения у вас попросил, дуболом старый?
– Попросил. Ты на него не ругайся, он мужик хороший. Коллега мой бывший.
– Конечно, хороший, мы плохих не держим. Но вы все равно меня простите и его тоже. С меня ящик «Хеннесси ХО», в компенсацию, так сказать, морального ущерба.
– Не надо, Андрюш, ящик, вы лучше машину запаркуйте. – Петр Олегович небрежно бросил ключи от лимузина на стол.
– Да, да, конечно. Какие вопросы. Ты слышал, Стасик? Одна нога здесь, другая там. И чтобы сам, сам лично машину запарковал.
Полковник вскочил и, как футболист на мяч, рванулся к ключам. Петр Олегович в последний момент выхватил у него брелок из-под руки. Взглянул тяжело на банкира и тихо сказал:
– Ты не понял, Андрейка. Станислав Николаевич парковать машину не будет. Твой косяк, ты и паркуй. Сам, сам, сам. Лично, лично, лично.
Банкир подавился вздохом. Как рыба, выброшенная на берег, он открывал рот, недоуменно вертел головой и шевелил губами. Испуганный, вытянувшийся в струнку полковник ошалело таращил глаза на невиданное унижение своего молодого грозного начальника. Андрей продышался, побледнел и протянул руку к ключам. Потом отдернул. Потом снова протянул. Было видно, как он борется с собой, ненавидит старшего партнера, пугается, пытается скрыть ненависть и от страха, от унижения своего ненавидит еще больше. И опять боится, и снова ненавидит. Наконец он взял себя в руки, изогнулся угодливо, принял позу покорности и забрал ключи.
– Да, конечно. Мой косяк, я и запаркую, – сказал, сглотнув слюну. – Как говорится, мужик сказал, мужик сделал. – И хохотнул неловко. Посмотрел увлажнившимися глазами на Петра Олеговича, развернулся медленно и побрел к выходу. У самой двери он резко обернулся и даже сделал шаг по направлению к столу… но остановился на полшаге, постоял, кашлянул, сказал хрипло высушенным голосом:
– Я только хотел еще раз попросить прощения. Вы абсолютно правы. Мой косяк. Спасибо за урок. Я мигом.
Закончив говорить, банкир зашелся в приступе кашля, отплевался в кулак и выбежал из переговорной. Петр Олегович поднял глаза на стоящего по стойке «смирно» полковника, поковырялся ногтем в зубах и жестко, акцентируя глухие согласные «т» и «к», сказал:
– Вот так вот, Стасик. Вот так!
Банкир вернулся меньше чем через пять минут, аккуратно положил ключи от лимузина на стол и, стараясь сдержать сбившиеся дыхание, отчитался:
– Запарковал. В лучшем виде, прямо перед входом. Ни одной царапинки, не беспокойтесь, как жену в постельку уложил.
Петр Олегович представил, как несется он по многолюдным коридорам банка мимо изумленных сотрудников, выбегает из дверей, бежит на стоянку, садится в лимузин с мигалкой, путается в незнакомых кнопках и рычажках. Дрожащими руками, боясь нажать что-нибудь не то, хватает руль, судорожно трогается и едет на свободное место. А еще путь обратно предстоит. Мимо обалдевших охранников, мимо трепещущих девочек на рецепшен, мимо последней зачуханной операционистки. Мимо всех. Как у Бродского почти в «Пилигримах»: «Мимо ристалищ, капищ…» Вот такое нынче ристалище, вот такие сейчас пилигримы. Опошлилось все. Получило свою цену. И аккуратно лежит на полках глобального супермаркета, не оставляя никаких иллюзий. От философских мыслей отвлек безопасник Станислав Николаевич.
– Можно выйти? – стараясь ни на кого не глядеть, по-детски подняв руку, спросил он.
Андрей молчал. Да и не к нему безопасник обращался. Всем было очевидно, кто сегодня в переговорной альфа-самец. «Волшебное, волшебное чувство, – ловил кайф Петр Олегович. – Вот зачем деньги и власть нужны. Вот для чего». Унижение в спальне и за завтраком почти рассосалось, ночной сон казался забавным голливудским ужастиком. В горле запершило, по телу разлилась благодать.
– Иди, – царственно, как ему показалось, ответил он. – Иди, Станислав Николаевич, Андрей тебя ругать не будет, я прослежу. Еще и премию выпишет в размере месячного оклада за неукоснительное соблюдение пропускного режима. Ведь выпишешь же?
– Конечно, – процедил сквозь зубы банкир, – исполнительность надо поощрять.
Безопасник бочком, опустив голову, вышел. Петр Олегович решил немного смягчить ситуацию. Кнут, унижения – это, безусловно, хорошо, но недостаточно и опасно для долгосрочной манипуляции разрабатываемого объекта. Так его учили на курсах переподготовки в школе КГБ. Людям надежда нужна. Унизь, избей, отними все, но оставь надежду, а лучше сам подсунь ее измученному человеку.
– Жестко, Андрюшенька? – ласково улыбаясь, спросил он банкира.
– Нет, ну что вы. Все нормально, все правильно, я же понимаю…
– Не ври, теленок, ничего ты не понимаешь. Я приехал тебе сказать, что почти согласовал твою кандидатуру на пост моего советника в концерне, а ты…
У банкира в зобу дыханье сперло от счастья. Пределом мечтаний пылкого юноши было рулить непрофильными активами конторы Петра Олеговича. Он ему сам эту мечту подарил пару лет назад, когда заметил, что Андрюша стал чрезмерно много отщипывать от их совместных операций. Заболев идеей стать серым кардиналом крупного государственного оборонного холдинга, Андрей урезал свою комиссию до судорог в яйцах. Терпел ради светлого будущего, как идейные коммунисты в Гражданскую войну.
– Правда? – шепотом почему-то спросил он. – Вам удалось?
– Удалось. Одна инстанция осталась. ФСБ. Но это дело техники. Я по старым связям все улажу, хотя объективка на тебя плохая. Пишут, что жулик ты, Андрюша. Начинал с обнала, сейчас кровь сосешь из трудового народа кредитами с хитрыми оговорочками. Капитал, пишут, у тебя в банке дутый схемами мошенническими. Банкрот, пишут, ты почти что. А еще совести хватило в декабре одиннадцатого на проспект Сахарова выйти, на митинг, при таком-то бэкграунде.
– Да я не ходил, честное слово, мы с друзьями пообедать зашли, просто рядом были. Ну как рядом, метров двести, в переулках. Мимо просто проходили…
– А ты думай в другой раз, где ходить, с кем и когда. И вообще, не любят у нас в Конторе племя ваше иудейское.
– Я русский наполовину, – упавшим голосом оправдался банкир.
– Вот именно что наполовину. Нельзя быть чуть-чуть беременным. Слыхал такую поговорку? Ты, Андрюш, определись, кто ты по жизни и с кем.
– Я с Россией.
– Не то.
– Я с президентом.
– Недостаточно.
– Я в команде.
– Мало.
– Я с вами, Петр Олегович! – почти прорыдал он.
Петр Олегович сделал паузу. «Ну как их не презирать, либерастов этих недоделанных? – подумал презрительно. – Ведь за три копейки продаются. За обещание трех копеек. Еще и вякают, пальцы крючат, какие они самостоятельные, как всего сами добились. А сами, а сами…»
– Вот это теплее, – сказал он вслух, и напряжение в переговорной ослабло. – Да не ссы ты так. Объективка – это ерунда. Я же сказал, улажу. Меня другое беспокоит, рановато тебе еще большими делами заниматься. Не можешь ты с людьми работать.
– Почему не могу? Я могу, у меня коллектив большой, несколько тысяч…
– Несколько тысяч телок недоеных. Молодец, справился, гений менеджмента. Ты зачем людей попусту унижаешь?
– Кого?
– Да вот хоть безопасника. Он работу свою выполнял. Ты ему велел никого не пускать, он и не пускал. Ты что думаешь, он от унижения свою работу лучше делать будет? Нет, Андрюшенька, хуже. Он тебя от ненависти сдаст когда-нибудь и прав будет. Понты перед слабыми гнуть не надо. Они тебя и так боятся. Ты перед сильными и в прогибе достоинство попробуй сохранить. Вот это искусство. Понял?
– Понял, Петр Олегович.
– Ничего ты не понял. Ты сравни: ты его унизил, и я тебя унизил. Да, каюсь, унизил, специально, намеренно. Но ты унизил во вред, для гонора пустого. А я, потому что люблю тебя, дурака, добра желаю, человека из тебя сделать хочу. Теперь понял?
Банкир молчал. Лицо его постепенно разглаживалось, а потом на нем как отпечаток с негатива проявилась искренняя благодарность. Он понял. «Нет, все-таки я правильно в банк приехал, – любуясь парнишкой, думал Петр Олегович, – два кайфа за полчаса. За этим стоило ехать. Опустил парнишку, и он мне еще благодарен остался. И это я еще выписок не смотрел».
– Вот теперь вижу, что понял, – сказал Петр Олегович благостно. – Учись, пока я жив. Это тебе не МВА в Гарварде получать, там такого не расскажут.
– Спасибо, Петр Олегович, я все понял. Я исправлюсь, я научусь. Спасибо вам.
– Ну, будем надеяться. Ладно, Андрюш, давай теперь покалякаем о делах наших скорбных.
Банкир протянул выписки. Петр Олегович никак не мог сосредоточиться на длинных, как будто загибающихся за край листа цифрах. В голове некстати вертелась фраза из виденного накануне сна: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». «А я и вправду часть, – думал он. – Нахамил Андрюша безопаснику, взрослому семейному мужику, дедушке почти что, унизил его прилюдно, а я восстановил справедливость, ткнул щенка в его собственные какашки. Может быть, вот он, смысл моей жизни, может, я бич божий, и в этом мое призвание?» Мысль ему понравилась. Она оправдывала все – и стукачество на самоуверенных мажоров в молодости, и посадки наглых бизнесменов в казематы, и даже совместные ночи с отвратительной женой Катькой в одной постели. Жизнь воина тьмы сурова и непроглядна, как и сами воины. Ежели цветочки на лугу собирать, как потом грязной работой заниматься? А кто-то ее должен делать тем не менее, работу грязную? К тому же работа неплохо оплачивалась. Обретенный только что смысл помог наконец рассмотреть длинные цифры. За истекший месяц он стал богаче на четыре миллиона восемьсот пятьдесят три тысячи четыреста двадцать одно евро. И тридцать два цента. Пустячок, а приятно. Особенно умиляли тридцать два цента. Вот ведь буржуи недорезанные, все посчитали, до крошечки. И не такой, кстати, уж и пустячок. Миллионы все-таки, не жалкие сотни, которые он получал в Тунисе, не одинокие тысячи, которые он зарабатывал у кровососов банкиров. Миллионы! Высоко он поднялся. Взлетел орел добрый молодец, расправил крылья коршуном и парит над миром, добычу ищет. Бичом божьим, карой небесной обрушивается он на мелких вороватых людишек. Рвет им сердце и печень, пьет теплую, отравленную жадностью и эгоизмом кровь, пугает мир клекотом страшным. Миллионы радовали, а в сочетании с обретенным смыслом жизни и имиджем доброго молодца – злого коршуна радовали вдвойне. Благость разлилась по организму, чувство правильно прожитой судьбы и жизни. Не без недостатков, не без ужаса, но правильной, гармоничной во всем. За этим он сюда и приехал. За благостью. Раньше люди за ней в храм ходили, а сейчас в банк. В банк оно надежней. Вклады застрахованы, государство зорко следит за рисками, а храм, что храм? Посмотришь на обожравшихся попов – операционисты те же, только образования меньше и культуры. Вчерашний день, никакого сервиса. И неизвестно еще, есть ли вообще их бог. А если есть, то их ли он?
Петр Олегович вертел стопку выписок перед носом, как церковный служка псалтырь. Водил по бумажкам пальцем, шептал еле слышно напечатанные цифры. Миллионы радовали долго. Минут пятнадцать. Пока он о миллиардах, записанных на жену и ее родственников, не вспомнил. «Господи, боже мой! – внутренне возмутился он. – Да что такое мои миллионы по сравнению с их сокровищами? Песчинка мелкая на дне морском. Как комиссия за отмыв для Андрюши. Я вообще для них, как Андрюшка. Используют они меня так же и сольют в отстой в конце концов. Наверное, и называют между собой похоже. Ласково-пренебрежительно: как там наш Петюнька, все каштаны из огня таскает, дурачок?» Петр Олегович резко кинул бумаги на стол и зло посмотрел сквозь банкира на далеких ненавистных родственников. Воображаемая семья во главе с тестем показывала ему языки и корчила глумливые, противные рожи. Андрей испугался страшного взгляда и затрепетал.
– Что, что не так? – приподнявшись со стула, спросил он. – Не может быть, чтобы ошибка. Я лично проверял, лично…
Петр Олегович с недоумением посмотрел на банкира и… И внезапно понял. Все, все они, все, кого он знал, – часть этой силы, что вечно хочет зла, а делает… а неизвестно что делает. Все абсолютно. И он, и Андрюша, и безопасник, и тесть, и жена, и дочка. Вообще все. Все работают у миллионорукого властелина бичами божьими и хлещут друг друга до мяса, до костей, до вен перерубленных. Нет безвинно виноватых. Заслужили. Он опустил Андрюшу, Андрюша безопасника. Безопасник оторвется на подчиненных, те на женах и детишках малых. А дети виноваты уже одним тем, что на свет этот, иронично называемый шутниками белым, появились. Какой он, к черту, белый – черный, с кровавыми потеками в лучшем случае. Все думают, что причина их бед и несчастий верхний, восседающий над ними и погоняющий их урод. А причина не верхний, нет здесь верхних. Круг это, прочный и непонятно где замкнутый круг. Ни верхних, ни нижних, только предстоящие и последующие. Равенство в принципе, но без всяких следов братства. Для него предстоящий тесть. «А для тестя? – внутренне дрожа от близости к истине, подумал Петр Олегович. – А для тестя… для тестя САМ. А кто же тогда для САМОГО?» Вопрос был опасным, и казалось, не имел ответа. Несколько минут Петр Олегович медитировал, глядя в одну точку на лбу умирающего под его взглядом банкира, но так и не пришел ни к каким выводам. От безысходности он почти согласился с распространенным мнением, что всякая власть от бога. Просто бог так решил, что наверху должен сидеть (о, господи, куда может завести нормального человека шаловливый мозг) урод. Нужно так, чтобы быстрее все крутилось. По-другому не получается. «Неужели так? – спросил сам себя Петр Олегович и сразу ответил: – Да, наверное, так». Чудовищные, богохульные мысли прервал банкир Андрюша. Он обхватил руками голову и, истерично рыдая, прокричал:
– Простите меня Петр, Петр О-ле-е-е-го-о-вич, я с вас, с вас лишние двадцать, двадцать пять ты-тысяч списал. Комиссия за прогон на, на пре-де-ле. Вот я, я и спи-сал. А вам не, не ска-зал. Простите… И на ми-ми ми-тинге я был. Со-со соврал я вам. Простите. Я я больше не буду-у-у-у-у…
Банкир выглядел ужасно. Лицо его покраснело. Из носа текли сопли. Даже жалко его стало. Петр Олегович попытался заглянуть успокаивающе ему в глаза, ободрить парнишку немного. Не получилось, он продолжал захлебываться от рыданий. В потемневших, антрацитовых на сером, зрачках Андрея Петр Олегович увидел себя. Отражение ему не понравилось. Из глаз банкира на него смотрел брезгливый, неумолимый и беспощадный верхний. Верхний был прав во всем уже потому, что он был выше, верхний смотрел на нижнего с презрением, видел его насквозь, все кишочки и грешочки его, всю ничтожность, жадность и неумение оценить перспективу. Верхний был зол и страшен. «Но я же не такой, – удивился Петр Олегович. – Почему он так меня воcпринимает? Я утешить его хотел…» И в этот момент он понял окончательную, финальную правду – круг замкнутый внутри человека находится. И верхний там есть, и нижний. Внутри. Середины только нет. Нормального человека нет. Только верхний, который все время бичом сечет нижнего и заставляет сечь окружающих от ужаса и беспросветности. А еще он понял, кто для САМОГО президента всея Руси является верхним. Все они, кто внизу, все вплоть до последнего алкаша-работяги, для него верхние. Хреновый ему народ попался, вороватый, терпеливый, буйный редко. Настойчиво требующий сильной руки, зубы скалящий от ласки. Народ-мазохист, который порет сам себя. Воет от боли и порет. Сидит САМ в кремлевской башне, слышит стон над огромной страной и понимает, что сделать ничегошеньки не может. Только пороть мазохистов или делать вид, что порет. Чтобы думали они, что все зло в кремлевской башне сосредоточилось. Чтобы не взорвались от внутренней извращенности и безнадеги. Страдает САМ больше всех, воет от бессилия и порет сам себя. Но нравится ему это, ведь он тоже человек, тоже русский. И тоже не может понять, что все верхние и нижние внутри его живут. Поэтому и придумывает себе внешних верхних. Темный, опасный русский народ, американцев всяких с оранжевыми революциями и иные заговоры мировой закулисы.
