Александр Станиславович Малиновский
Собрание сочинений. Том 2
III
Позвонила Влада Чарушина. Это – неожиданность для Ковальского.
– Вахтёр знала, что ты после ночной смены спишь, – пояснил посыльный, – но твоя знакомая упрямо требовала разбудить. Настойчивая. Говорит, вместе учились.
Спускаясь на первый этаж, Ковальский чувствовал, что будто идёт на встречу с уже, казалось бы, невозвратным прошлым. Взяв трубку, услышал бодрый и сочный голос:
– Ну, бирючина! Ты таким, вроде, не был. Спит, говорят! Прячешься, поди, от тутошних женщин. Уже запутался?
…Договорились встретиться. Она, оказывается, хорошо знала город. У неё здесь жила тётка, к ней изредка и наезжала.
«Что сделать, чтобы избежать разговора, подобного тому, который был в последний раз в общежитии, не дать повода к возобновлению прежних отношений?» – уныло думал Ковальский. Ему интересно было увидеть Владу, в этом он признался себе. Соскучился по однокашникам, по студенческому времени. А Влада оттуда, частица той жизни. Уже полтора года прошло, и ни разу никто не появился. Она – первая.
…– Ты знаешь, хочется выпить немножко за встречу, – произнесла Влада.
Ресторанный столик у окна, и Чарушина изредка поглядывала на улицу, словно кого-то ожидала.
– Давай, но только мне нельзя.
– Что так?
– Сегодня ночная смена.
– Скучно как…
Она так естественно огорчилась, что Ковальский вздрогнул: «Неужели думала, что приглашу к себе в общежитие?».
Александр непроизвольно для себя отметил, что перед ним красивая, очень эффектная женщина, которая осознаёт это и верит в себя. И пусть хоть десятки Ковальских будут равнодушны к ней – их дело. Она себе цену знает.
– Тогда и я не стану, – Влада потянулась за меню. – Тем более, я и не очень хотела, так…
Вырез светлой кофточки на её шее вытянулся, с левой стороны обнаружились узорчатая бретелька и край белоснежной сорочки. Будто несколько раз искусно отрепетировано. Так всё элегантно. И клинышек сорочки, и румянец на светлом лице, и влажные глубокие глаза могли в один миг привлечь мужской взгляд и заставить волноваться.
Ковальский отметил это спокойно.
Когда, приняв заказ, официант ушёл, Влада, как бы для порядка, спросила:
– Рассказывай, как тут развернулся…
– Работаю. Живу…
– Чувствую: скучно живёшь. А на личном фронте?
Он решил всё обозначить одним махом и сказал то, о чём промолчал тогда, в последнюю их встречу.
– У меня сын есть.
– Сын?! То-то я вижу, серый такой. Влип?! – На лице её обозначилось искреннее удивление: – Это когда же успел? Значит угадала, когда по телефону говорила, что прячешься. Развернулся в этом городишке пошире, чем в областном! – Она непринуждённо засмеялась. – Наконец-то тебя посадили на якорь. Нашлась одна. Я ей завидую – не промахнулась! Такой муженёк будет! Уж ребёнка-то не бросишь – женишься, как миленький. По-другому не сможешь. Ты в общем-то – потенциально положительный семьянин. Я поняла тебя. А донжуанство твоё возрастное, это пройдёт. Такие потом, перебесившись, бывают очень смирненькими. Надоела своим разговором, сидишь, позёвываешь?
– Просто я после ночной. И снова сегодня…
– Ты работаешь по сменам?
– Да, начальником смены в цехе.
– И надолго?
«Наверняка у неё кто-то есть, чувствуется. Уверена. Спокойна. Даже не стала уточнять про сына. Хорошо! Мне проще», – подумал он, не успев ответить на вопрос.
– Долго так собираешься работать? – переспросила она.
– Я не тороплюсь вверх. Хочется всё самому потрогать руками. Знаешь, нам по основному процессу, пиролизу, всего две лекции читали. А тут целая технология производства олефинов! От одного моего цеха зависит весь завод! Я забегаю в заводскую библиотеку: десятка два уже первоисточников посмотрел. Нам мало давали в институте. Общие принципы и навыки работы самостоятельно.
– Это и важно. Таким, как ты, упёртым, что ещё? Сам докопаешься. Ты – трудяга!
…Они беседовали не спеша. Многое вспомнили. Чаще – с улыбкой. Оказывается, она трудится в областном комитете по охране природных ресурсов. Но ей не нравится.
– Скоро уеду. Куда, пока не могу сказать… А наш Инок – в Казани со своим шефом. И уже в этом году будет защищать диссертацию. Каково? Вот нарезает обороты!
– Мы из неторопливых.
Она всё-таки выпила рюмку водки. И он оценил это как знак: «Прощается со мной».
На автобусной остановке Влада сверкнула глазами:
– Нарочно придумал, что тебе надо в ночь, чтобы от меня отделаться?
Александр опешил. Не мог понять, шутит или ей это действительно важно?
– Ладно, ладно – отпускаю. Всё! Теперь уже навсегда!
Когда подошёл автобус, Влада у всех на виду поцеловала его в губы, притянув энергично за ворот куртки. И вскочила на подножку. Красивая и чужая.
– Ну, вот и всё, – неопределённо произнёс Ковальский.
Весь остаток вечера он хандрил, но, когда приехал на завод и принял смену, открылось второе дыхание. Вернувшись утром и проспав полдня, удивился: встреча с Владой была будто и не с ним. А если и была, то как во сне. Или как увиденный в кино кусок чужой жизни… в их невольном исполнении… Кто-то, против его воли, сотворил эту встречу. Поди угадай, для чего…
IV
Через два дня после свидания с Владой, едва войдя в общежитие, Ковальский услышал незнакомый завораживающий голос. Этот голос доносился из красного уголка, дверь которого открыта. Ковальский быстро приблизился и заглянул: зал полон. Мужчина лет сорока, рослый и смуглый, читал стихи.
Поражал его необычно высокий лоб и уверенная, покоряющая интонация. Когда он закончил, все громко зааплодировали. Послышались возгласы: «Ещё!».
– Хорошо, – сказал человек с высоким лбом, – прочту.
И снова зазвучал выразительный голос:
Многообразно зло природы!
Среди коричневых ночей,
Как тонкостенные триоды,
Мерцают головы врачей.
Он тоже вздрагивает,
Скальпель,
Он тоже, собственно, не бог!..
Перчатки содраны, как скальпы,
С усталых рук,
И левый бок
Щемит и жжёт —
Там бродит сердце,
Как непутёвая вдова.
Врачи, мои единоверцы,
Роняют горькие слова
О том, что снова опоздали.
В глаза не хочется смотреть…
И я смотрю в такие дали,
Что вижу собственную смерть…
– Кто это? – негромко спросил Александр подошедшего вахтёра.
– Владимир Шостко, наш. А этих, которые за столом сидят, писателей не знаю. Кажется, Павлов и Вятский. Так в объявлении значится.
Ковальский потихоньку прошёл в конец зала и сел.
…А где-то трещали фрегаты, фелюги
И вылезала наверх матросня
Крепить паруса,
Задраивать люки
И отпевать хрипловато меня.
Теперь-то он признал Шостко. Два его сборника у Ковальского были. Стихи поражали непохожестью на те, что обычно попадались на глаза. Но в своём общежитии увидеть поэта не ожидал, хотя и знал, что живут в одном городе и работает он врачом на «скорой помощи». Ему и в голову раньше не приходило попытаться встретиться.
Когда вечер закончился, Ковальский решил, что надо обязательно подойти к Шостко. Нельзя, чтобы так просто он ушёл. Живой поэт!
И подошёл.
– Владимир Владимирович, я – Ковальский Александр, инженер. Живу в этом общежитии, если не возражаете, можем подняться ко мне.
– Зачем? – бодро откликнулся поэт.
Ковальский сам удивился своему ответу:
– Поговорим. Есть водка и сало! Извините!..
Шостко непринуждённо расхохотался.
– И потом, я пробую писать стихи. Их накопилась целая тетрадка, – словно продолжая извиняться за грубую приземлённость сказанного, выдохнул Александр.
– Да? – Поэт посмотрел внимательно сверху вниз. – Тогда пойдём!
…«Не начинать же сразу со стихов», – думал Ковальский уже в комнате, доставая сало и водку.
Они выпили за знакомство и Александр подметил: «Пьёт, как нормальный мужик, и крякнул хорошо, по-русски».
– Владимир Владимирович, вы сейчас очень хорошие стихи читали, мне понравились. Но вот в сборнике вашем есть стихотворение, по-моему, называется «Монолог железа»…
– Есть такое! И вы помните?
– Я, может, что-то не понял, но вы говорите, что железо спасёт людей, мир?.. Это сомнительно. Есенин уже сказал, что, скорее, будет наоборот. И сам погиб от железного мира…
Шостко вскинул брови:
– Вы так прочли?
– Ну, да, а как иначе?
– Но там не мой монолог, а монолог железа…
И дело моё прекрасно —
Сделать их неприступней,
Чтоб не дразнила убийцу
Незащищённость спин, —
продекламировал поэт.
– А всё-таки?
– Доживём до… там у меня обозначен 3007 год – увидим.
Выпили ещё по одной и ещё…
– Сало хорошее. Откуда?
– Из деревни. Отец солил.
– Вы – деревенский?
– Да.
– Странно, по внешнему виду не скажешь…
– У вас тоже вид не соответствующий, – проговорил Ковальский. – Похожи на технического специалиста, заводского интеллигента.
Александр, спохватившись, ожидал, что гость воспримет его слова как дерзость и приготовился к этому. Но получилось наоборот.
– Молодчина, угадал мой комплекс. Я сам недоумеваю, куда меня занесло?..
«Он, кажется, несколько захмелел…» – про себя отметил Ковальский.
– Брат окончил авиационный и делает самолёты. У него, как у людей, нормальная жизнь… А я – поэт! – Он замолчал. Потом разлил по последней. Но пить не стал. – Сейчас прочту. Подожди водку трескать. Вот:
Поэтами становятся не вдруг,
Вначале это как-то даже весело:
Две тыщи строк!
На ветер!
Для подруг!
И лишь одна – та самая. Поэзия!
А вот ещё одна! Ещё! Ещё!
Так вот они какие, муки творчества!
Лишь у подруги впадинами щёк
Стоят скупые слёзы одиночества.
Выпили по последней и гость загорелся:
– Пойдём ко мне, у тебя больше нет – а у меня есть. Мне нравится с тобой разговаривать. Ты не поддакиваешь…
Ковальский попробовал отговориться, но Шостко настаивал. Вышли на улицу. Моросил мелкий дождь. Путь недальний. Поэт жил на площади около угрюмого кинотеатра имени XX партсъезда. Там цвели на газоне удивительные беленькие цветочки, медовый запах которых очень нравился Ковальскому.
Они шли по мокрому блестевшему асфальту:
– Прочти своё, – почти приказал поэт.
Ковальский порылся в памяти и, не сразу решившись, прочитал:
Я тополёк за пазухой принёс.
Я отогрел его в своей рубахе.
И вот теперь меня он перерос
И превзошёл и в силе, и в размахе.
И я в густой тени его сижу,
Перебирая жёлтый лист опавший.
Стоп: я на него сейчас гляжу,
Как на меня смотрел отец уставший.
– Что за «стоп»? Александр! Вы же не на дрезине едете и не в машинном зале у компрессора стоите на вахте!
Было уже заполночь и на пустынной улице голос гремел раскатисто:
– Нет в поэзии такого слова «стоп»!
Ковальский посрамлённо молчал, досадуя, что прочитал именно это стихотворение.
– Если мои не нравятся, слушай те, которые лучше моих, – объявил Шостко и звучно начал:
Я уйду в заливные луга,
Там братан рыжих тёлок пасёт,
И над тёплой землёю дуга
Семь цветов моей жизни несёт!
– Иван Никульшин! Как и ты – деревенский! Каково, а?
– Хорошо, – убито отозвался Ковальский.
– У Ивана первая книжка выходит. И я – её редактор!
Когда ввалились в квартиру и включили свет, из приоткрытой спальни донеслось:
– Володя, ну сколько можно, ей-богу, второй час ночи!..
Они в одних носках быстренько проскочили на кухню и Шостко пояснил:
– Мы на днях у Иванова-Паймена хорошо одно событие отметили. Вот она и это самое…
Скворчала на сковородке колбаса. Хозяин достал рюмки. Ковальский думал, как же завтра пойдёт на работу, спать оставалось совсем ничего. «Пока вернусь…»
– Владимир Владимирович, а как вы относитесь к Михаилу Герасимову, воспевавшему железные цветы? – спросил, сидя за столом, Александр.
– Как я отношусь? Его ценили Валерий Брюсов и Владислав Ходасевич. Он был одним из основателей литературной группы «Кузница». Председательствовал во всероссийском Союзе писателей. Это много значит. В поэзии он – мастер!
– Но разве «мастер» – это не сомнительная характеристика для поэта, – не возразил, а скорее, подумал вслух Ковальский.
– Может быть. Но цветы, выращенные Герасимовым, цвели вызывающе и ярко!.. Там, где сталкиваются природа и индустрия, находится искусство. И я это понял!
Последняя фраза резанула. «И он говорит о пользе такого столкновения для искусства? Надо Герасимова перечитать… Но я ведь больше и не о Герасимове спрашиваю, мне важно знать: такое «железо» – смерть для человека будущего или спасение? Шостко не готов продолжить этот разговор или он ему кажется не главным?.. Если Герасимов находился именно там, где искусство: на столкновении природы и индустрии, – то почему его стихи почти никто не помнит? А есенинские, в которых боль и печаль по утрачиваемой гармонии с природой, стали народными песнями?..» – вопросы не давали успокоиться, но Ковальский не сказал об этом новому знакомому. Есть ответы, которые надо искать самому, – это он давно уяснил.
…Расставаясь, договорились, что Александр принесёт свою тетрадку со стихами на станцию «Скорой помощи», когда будет дежурить Владимир Владимирович.
– А как вам туда звонить?
– Ну, как? Обычно – «ноль три».
V
Сосед продолжал «выдавать». Оказывается, за пристальный, долгий и многозначительный взгляд на собеседника Свинарёв носил прозвище «глубокий глаз». Постоянно державший в некоем напряжении, помимо его воли, синдром не столько собственной ценности, сколько личной значимости присутствовал у Николая во всём.
– Мне бы институт какой, пусть завалящий, кончить. Либо, хотя бы, техникум. Диплом нужен! Я бы тогда пробился наверх. Так-то у меня язык в порядке. Подвешен неплохо.
Николай гладил брюки на столе около окна, шумно брызгая изо рта на пожелтевшую марлевую тряпку, которая покрывала и без того гладкую, вычищенную штанину. Аккуратист!
– Всё должно быть без пылинки и без соринки, – заявил он наставительно Ковальскому ещё при его новосельи.
И теперь он продолжал в том же духе:
– Каждый человек должен быть с будущим, а делать его надо каждый день.
Александр не возражал, хотя его интересовали куда более конкретные вещи. Шифоньер, например, стоял на трёх ножках, четвёртая была подвёрнута и оттого большой ящик наверху, называемый солидно антресолью, вполне мог рухнуть с высоты на любою умную и не очень голову. И не в каком-то отдалённом будущем, а прямо-таки сейчас. И не было ни одной свободной вешалки для одежды.
– Помоги мне.
– С брюками? – не понял Александр.
– С учёбой!
– А что я должен делать?
– Ну, контрольные эти разные, задачи… если поступлю в техникум…
– Тебе же некогда учёбой заниматься – одна общественная работа… И женщины. Как я понял, они у тебя не на последнем месте… Это дело вообще на регулярную основу поставлено, при мне уже нескольких приводил…
– Ну, не лигулярно, а так… – обнажив мелкие ровные зубы, довольно рассмеялся Николай.
– О чём ты с ними говоришь? – сказал Ковальский и подумал, что Николай страшно обидится. Но тот и вида не подал.
– Не о математике, конечно, – утробно засмеялся Свинарёв. – В постели они о многом разговаривают. Ты только слушай да на ус наматывай. Ключик надо иметь к ним. Ага. Это – искусство. Им ведь много-то не надо. Изучил я эту породу… Умение слушать они уважают…
«Профессор», – подумал Ковальский.
– Силёнки-то где берёшь, одни мослы…
– Не скажи. Ты, вот, не думая, берёшь в столовой еду. А я обязательно возьму, если есть, капусту, яйца, куриное мясо, свинину – они стимулируют это дело.
– Откуда такие познания?
– Друг – врач, советует, я думаю, прав он… Послушай, позавчера приходила… ну, Марина, помнишь? Ты в ночную уходил…
– Помню.
– Хочешь уступлю? Она тебя приметила… Спрашивала, кто да что…
– Иди к черту!
– Надоела она мне, понимаешь? Хочу по тихому отойти в сторонку, а никак! Разные способы уже применял. В этот, последний раз, лежим с ней, я и говорю: «Марина, как же так? Вот ты – секретарь большой парторганизации. Мы оба строим коммунизм, а ты в это время от муженька свово ко мне? Не вяжется как-то! Политически не того…». Это я её потихоньку так проверяю, подходы делаю. – Он засмеялся, ткнул пальцем в утюг – обжёгся и, слюнявя его меж тонких бледных губ, продолжал: – А она спокойно отвечает и гладит меня в одном, догадываешься где, месте: «Одно другому не мешает». Понимаешь? «Мне, – говорит, – с тобой в постели хорошо, как ни с кем!» Она – пробивная баба, вот в чём дело! Точно будет в горкоме. А мне это надо! Вот и стараюсь изо всех сил. Она из меня всё выжимает. Выносливая, как конь! Лопочет, что запах у меня из-под мышек её возбуждает, и ничего с собой сделать не может. – Он посмотрел «глубоко» карими глазами на Александра и добавил: – Таких у меня ещё не было…
Вошёл рослый парень Суслов, работавший уже полгода диспетчером завода. Он слышал последние слова. Протягивая руку Ковальскому, прокомментировал:
– Всю водку не выпьешь, всех баб не… обслужишь. Отчего не женишься на этой светленькой из технического отдела? – Он осторожно опустил своё огромное тело на кровать.
– Понимаешь, тут закавыка одна есть, – лицо Свинарёва сделалось сверхсерьёзным.
– Какая?
– В фамилиях. Я хочу свою сменить. Не просто так, а при женитьбе. Эдак солиднее.
– Ну, меняй! В чём дело?
– Так у неё фамилия – Заплаткина. Не могу. Я – общественный человек. Помню об этом всегда.
– Послушай, – воскликнул Суслов с пафосом. – Это же поправимо – сделай двойную фамилию.
– Какую?
– Ну, – невозмутимо пояснил тот, – её и свою объедини. Будет, как у солидных людей в прошлом веке: Николай Свинарёв – тире – Заплаткин. Весомо!
Николай, похоже, не знал, что ответить, моргал странно: левый глаз его застыл, а правый продолжал дёргаться. Сказал:
– Тебе хорошо! У тебя и рост, и фамилия – будь здоров!
Суслов, прижавшись лицом к стене, начал ржать. Тонкая светлая кожа на его лице порозовела и, казалось, вот-вот лопнет. Когда смех прошёл, потирая лицо руками, предложил:
– Ну, раз две фамилии не хочешь брать – возьми две трети её фамилии и – баста!
– Не понял сходу. Повтори! – заинтересованно откликнулся Николай.
– Повтори, – попросил и Александр. – А то с дробями у него не того, а ты – две трети…
Лицо Суслова сделалось из розового красным, он пояснил, еле сдерживаясь:
– Ну, полная, если возьмём: Заплаткин. А если треть первую отбросить, то будет – Латкин! Это уже звучит, правда?
– А так можно? – в раздумьи спросил Николай. Лицо его было более чем серьёзно.
– Консультироваться надо, дело юридическое, – обронил Суслов и, сделав глубокий вдох-выдох, кажется, освободился от напряга рвавшегося из него смеха.
Разговор показался Ковальскому дикостью и он вышел на кухню.
Пока его не было, диалог в комнате приобрёл новую окраску.
– А фамилия по линии отцовской у меня могла быть Давыдов. Отец-то умерший – Давыдов, – проговорил внушительно Николай. – Рассказывают, что поэт-рубака Денис Давыдов после войны с Наполеоном поселился под Сызранью в своём именьице и частенько наезжал в наше село. Там и появились мои корни. У него было пять сыновей. Понимаешь, любовь – не любовь, а жила у него, говорят, зазноба там…
– Чё городишь-то, кто говорит? Годков-то сколько прошло?! Разумеешь? – пытался серьёзно возразить Суслов, но, не сдержавшись, захохотал: – Ври, но меру знай!
– А я знаю, – не обидевшись, ответил Свинарёв. – Приезжай в наше село – увидишь: цельный конец села с фамилией Давыдовых.
– И что, все – потомки поэта?
– Ну, как сказать. Лихой был человек!
Он хотел обидеться на Суслова и сказать что-нибудь такое, чтобы прозвучало веско, но не нашёл нужные слова. Николай твёрдо знал от односельчан, что Давыдов наведывался в его село. «А раз бывал, то в чём вопрос? Значит могло и быть что-то! А если нет, то всё равно фамилия известная! Зря Суслов смеётся. Ему не понять».
– Послушай, а Баратынский не заезжал в ваше село? – очень серьёзно поинтересовался Суслов.
Николай слышал такую фамилию, но не мог припомнить, где. Ответил не спеша:
– Многие приезжали… Жизнь была. – Он по-учительски покачал головой: – Историю своей страны надо знать, а как же! – При этом лицо его являло саму железобетонную уверенность в правоте сказанного.
И всё же, чувствуя скрытую насмешку в словах Суслова, решился добавить:
– Антиресоваться историей и международным положением страны опять же всегда пользительно. Вот, скажи мне: война с Китаем будет аль нет?
– Что ты сразу так? – опешил Суслов.
Свинарёв поднял обожжённый палец кверху:
– Не сразу! Это государственный вопрос! На Даманском инциндент. Это непростое событие. Китайцы подружатся с Америкой. И что дальше?
– Не будет этого, – высказался твёрдо Владимир. – Иначе – мировой пожар. Скорее, у нас с США отношения потеплеют, если мы не дураки. К этому надо стремиться. Пойдёт сближение, китайцы поостынут.
Свинарёву ответ понравился. Вопросов он больше не задавал.
…Когда Николай ушёл, Суслов спросил вернувшегося Ковальского:
– Послушай, как ты с ним можешь жить в одной комнате? Он же мистификатор какой-то! Центропупист!
– Да мы в разных сменах. Почти не общаемся. Привык.
– Весело тут у тебя. Кино, а не жизнь!
– Весело, – без энтузиазма согласился Александр.
– Я кое-что предприму, чтобы ты мог переселиться ко мне. Согласен?
Ковальский неуверенно кивнул головой.
