Александр Сергеевич Долгирев
Смертью храбрых
Кто-то появился рядом с ней. Девушка всмотрелась в черты этого человека и поняла, что это рядовой Шарль. Шарль Бац плакал. Плакал навзрыд, в мгновение ока превратившись из бравого солдата в восемнадцатилетнего юношу, которым он и являлся. Николет немного отстраненно подумала, что ее глаза совершенно сухи, хотя душа разрывается от чувства, которому более всего подошло бы слово «обида».
Девушке было обидно, что у нее так и не будет шанса узнать, есть ли у молодого капрала хоть какие-нибудь чувства к ней. Она так и не узнает, как он целуется, умеет ли он ухаживать, нежен ли он в постели, станет ли он хорошим мужем и отцом. Николет видела все совершенно явственно: обрывочные свидания, неловкость первых прикосновений, церковную полутьму, лица их общих детей и осенний парк, в котором они будут гулять, когда состарятся. Не менее явственно видела она и свинцовый занавес, навсегда скрывший этот волшебный спектакль от ее взора. Николет было очень обидно, что он не останется погостить еще хотя бы на один день.
Жюль неожиданно открыл глаза и посмотрел прямо на нее. Глаза цвета грозового неба пронзали хрупкую телесную оболочку девушки и заглядывали прямо в ее сметенную душу. Он улыбнулся, тратя на это свои предпоследние силы, и потратил последние на то чтобы сказать:
– Как солнце…
Капрала Жюля Пежо больше не было на этом свете, а Николет Дюкур все еще была здесь. Она позволила себе поцеловать его навсегда замолчавшие губы и поднялась на ноги.
Девушка оглядела лица окружавших ее мужчин. Господин Дюкур был хмур, а кожа на его лице будто истончилась, мгновенно состарив отца Николет. Лицо де Сийега было бесстрастно, но несло на себе печать глубокой усталости. Шарль совершенно по-детски шмыгал носом – он больше не плакал. Порто попытался отвернуться от ее взгляда, отчаянно делая вид, что снаружи, где остался лежать еще один юный мертвец, происходит что-то значительно более важное, чем внутри. Заглянув в глаза каждого, Николет произнесла очевидность, которую все же необходимо было произнести, как бы тяжело это не было:
– Господа, Отечество в опасности. Война началась…
***
Первые признаки того, что случилось нечто значительное, Огюстен заметил на подъезде к гауптвахте. У распахнутой настежь двери толпилось человек пять, среди которых Лануа заметил плешивую голову доктора Бодлера. Тяжелое опасение заставило коммандана выскочить из автомобиля, стоило Безю лишь начать тормозить. Он даже не обратил внимания на нещадно запротестовавшую ногу.
Двое часовых встали смирно. Двое санитаров прошли в дом, а Бодлер повернулся к Лануа.
– Что там, доктор?!
– Капитан Мишо застрелился, господин коммандан.
Огюстен рванулся вперед. Коммандану очень хотелось перейти на бег, но теперь боль напомнила ему о себе своими стальными объятиями. Лануа начал падать и если бы доктор не поймал его, обязательно испачкал бы свой мундир в ноябрьской грязи. Огюстен посмотрел на Бодлера снизу вверх, и взгляд его был по-детски беспомощным, но уже через мгновение коммандан дернулся, пытаясь встать:
– Пустите меня, Бодлер!
– Не стоит вам этого видеть, господин коммандан.
– Черт возьми, выполнять!
Доктор помог Лануа встать и отошел в сторону, пропуская его внутрь. Ноги не слушались Огюстена, а каждый шаг давался ему с таким трудом, будто он только лишь учился ходить.
Коммандан вошел в дом, прошел в дальнюю комнату, в которой суетились над какой-то темной грудой два санитара.
– Выйдите.
– Господин коммандан…
– Выйдите, я сказал!
Когда санитары вышли, Огюстен оглядел комнату – со вчерашнего дня ничего не изменилось. Лишь появилось нечто бесформенное, в чем Лануа отчаянно не хотел признавать тело капитана Мишо. Он подошел к этому бесформенному и встал на колени, потому что боль не позволила бы ему надолго наклониться или сесть на корточки.
В правой руке капитана все еще был зажат револьвер, а остекленевший взгляд был направлен в потолок. Мишо сработал наверняка – выстрел был не в голову, а в самое сердце.
– Что же ты мне соврал?
Лануа задал этот вопрос вслух, но не услышал своего голоса. Он протянул руку и закрыл глаза капитана. С бледного лица Мишо наконец-то сошло сердитое выражение. Огюстен смотрел на него минуту, а затем еще одну. Наконец он отвел взгляд и часто заморгал – в эти две минуты он совсем забыл, что глаза не должны оставаться сухими.
«Нужно работать… Давай! Нужно работать несмотря ни на что!..» Лануа постарался оценить обстановку и не нашел никаких следов борьбы. Коммандан внимательно осмотрел одежду вокруг раны и нашел следы горения, а значит, выстрел был произведен в упор. Само положение тела капитана тоже говорило, что он действительно сделал все сам. Огюстен аккуратно взял револьвер из окоченевшей руки Мишо и откинул барабан. Как он и ожидал, барабан был пуст, если не считать одной единственной гильзы. Теперь оставался только один вопрос.
Огюстен знал ответ на этот вопрос и это знание, смешавшись с разочарованием и болью, разбудило в нем гнев. Лануа с трудом встал, сделал большой глоток вина из полупустой бутыли, стоявшей на столе и, не оглядываясь, вышел из комнаты, оставив капитана в полном одиночестве.
– Вы старший караула, сержант?
Юного Белльона сменил высоченный широкоплечий сержант с подбородком похожим на молот. Пусть Лануа пришлось задирать голову, чтобы смотреть сержанту в лицо, тон, которым он задал вопрос, вызвал в глазах здоровяка настоящий ужас.
– Да, господин коммандан.
– Ваше имя?
– Сержант Перрен, господин коммандан.
– Сержант Перрен, я спрошу только один раз, и если ваш ответ мне не понравится, вас привлекут к ответственности за дачу ложных показаний офицеру Жандармерии. Перрен, полковник Борель сегодня посещал арестанта?
Вопреки ожиданиям Огюстена сержант ответил сразу и даже с некоторым облегчением:
– Да, господин коммандан, посещал. Он ушел где-то за полчаса до того, как капитан Мишо… застрелился. Более того, господин полковник знал, что вы будете спрашивать о нем, и приказал передать вам его приглашение на ужин.
Огюстена разрывало изнутри от злости. Он развернулся и захромал в том направлении, где был штаб полка. Доктор Бодлер попытался встать на пути у Лануа, но увидев его предупреждающий взгляд, благоразумно отошел в сторону, лишь спросив:
– А что именно вы намерены сделать, господин коммандан?
– Понизить себя в звании.
***
Гнев Огюстена намазался тонким слоем на неблизкую и болезненную дорогу в штаб, но полностью не исчез. Где-то в глубине души он понимал, что уже ничего не изменит и угрожать полковнику глупо, бессмысленно, а самое главное – нечем. Все теперь было бессмысленно, поэтому Лануа сделал единственное, в чем мог найти смысл всегда – он помолился.
– Вы убили его, полковник Борель.
Полковник был в своем кабинете и чистил трубку. Огюстен не смог отказать себе в желании разозлить Бореля, чем бы это для него не кончилось. К разочарованию Лануа полковник ответил абсолютно спокойным голосом:
– Нет, коммандан, капитан Мишо убил себя сам.
– Вы дали ему револьвер!
– Да, Лануа, я дал офицеру его табельное оружие. Садитесь, а то упадете…
Огюстен вынужден был согласиться на предложение полковника. Когда коммандан сел, Борель продолжил:
– В прошлую нашу беседу вам удалось убедить меня, что расстрел это немного чересчур. Капитан Мишо был отличным солдатом и не заслужил, чтобы его запомнили как труса, даже не смотря на его малодушие. Поэтому сегодня мы с капитаном побеседовали, и я предложил ему следующий вариант: он делает то, что должно офицеру, допустившему непростительную ошибку, а я отзываю свой рапорт, спускаю историю на тормозах и позволяю Мишо сохранить звание и репутацию. Более того, я лично буду ходатайствовать, чтобы его сестра получала пенсию по потере кормильца – Мишо сказал, что у нее нет семьи кроме него, и принял мое предложение только при этом условии. Так что ваша работа выполнена, Лануа.
– А я ведь мог его спасти…
– Не начинайте, Лануа. Как бы вы его спасли?
– Я собирался подать прошение о помиловании подписанное солдатами его роты.
– Разрешите взглянуть?
Огюстен не видел причин скрывать эту бумагу от Бореля. Тот внимательно прочитал ее и сказал:
– Жаль, что так вышло. Подобную преданность не так-то просто заслужить. Я, например, не уверен, что в схожей ситуации за меня просило бы столько людей.
– Да, жаль… Столько людей хотело спасти ему жизнь, а он все равно мертв – очень по-французски.
– Это Война, Огюстен, вам ли не знать, что на Войне люди умирают. Мишо погиб как воин, сохранил свою честь, отчего же вы не можете удовлетвориться этим?
– Оттого, что вы спасли его честь, а я хотел спасти его жизнь.
Полковник отложил трубку и пристально посмотрел на Огюстена.
– А для чего вы хотели спасти его жизнь, Лануа? Вы не хуже меня знаете, что такое долг. Во время нашего разговора Мишо рассказал мне, что у его сестры есть сын, но нет мужа – так бывает. Не важно, кем рожден человек – гораздо важнее, кем он вырос. Племянник Мишо вырастет, зная, что его дядя был героем, настоящим Защитником Франции, который своей жизнью оплатил право нашей страны на существование.
Когда с востока в следующий раз подует немирный ветер, когда грянет следующая война, племянник Мишо окажется на развилке между мужеством и желанием уцелеть. Для Франции будет лучше, если в этот момент он вспомнит о человеке, который не дрогнул и не отступил, а не о том, кто был расстрелян за трусость и неподчинение.
Огюстен окинул взглядом фигуру полковника и понял, что проиграл.
– Вы точно сможете замять это дело, господин полковник?
– Да. Официально Мишо погиб в бою утром одиннадцатого ноября во время неудачной атаки на позиции противника у Верт-Равине. Я клянусь вам, что именно это будет написано в личном деле капитана и в письме, которое я напишу его сестре.
Огюстен кивнул и задумчиво произнес:
– Погиб смертью храбрых…
Борель грустно улыбнулся и вернулся к трубке. Коммандан встал, отдал честь и попросил разрешения идти.
– Что бы вы сами не думали, Лануа, я рад, что судьба свела нас, пусть и оппонентами. Надеюсь, вы сможете вернуться к мирной жизни. Зайдите к доктору – хватит мучиться. Ваш зелено-коричневый цвет лица пугает даже меня.
Огюстен не стал заходить к доктору – сегодня он хотел помучиться. Следующие несколько часов коммандан методично напивался в своем номере. Он специально взял с запасом, чтобы у сознания не было никаких шансов. Две бутылки лежали на полу опорожненными, а третья была пуста на треть, но столь желанное забытие все не посещало его измученную душу, хотя восприятие и стало прерывистым, дробя реальность на отдельные осколки.
В один момент Огюстен понял, что испачкал руку в саже от нерастопленной печки, стоявшей в углу комнаты. Что ему потребовалось в печи, Лануа не знал. В левом кармане мундира коммандан нащупал презабавную вещицу, во всяком случае, она вызвала у него улыбку. Огюстен поднес к глазам отрез ткани с рукава немецкого кителя. Он провел по ткани двумя пальцами испачканной руки, оставляя четкий черный след. Сходив к печке за новой порцией сажи, Огюстен принялся методично закрашивать крапивово-хлопковый треугольник черным цветом. Стоило коммандану закончить, как милостивое небытие все же накрыло его с головой.
***
Вопреки всякой логике похмелье было вполне терпимым, а после того как доктор Бодлер сделал ему утренний укол, настроение Огюстена смогло оторваться от дна и теперь уверенно всплывало на поверхность. Автомобиль вновь весело подпрыгивал на прифронтовых ухабах, направляясь к Аррасу.
Проезжая мимо военного кладбища, Лануа вновь увидел священника и двоих солдат рядом с накрытым покрывалом телом.
– Остановите здесь, Безю.
– Так точно, господин коммандан.
Огюстен выбрался из машины и побрел в сторону похоронной команды. Могила была уже выкопана, и священник собирался проводить маленькую панихиду, но увидел коммандана и, как и два дня назад, встал смирно.
– Вольно. Это капитан Мишо, святой отец?
– Да, господин коммандан.
– Простите, что так и не решил вопрос с гробами – я думал, что мертвецов больше не будет.
– Господин коммандан… Я не буду отрезать ткань с формы капитана Мишо, господин коммандан.
– Да вы что, святой отец!.. Если я захочу внимательнее рассмотреть французскую ткань, мне достаточно будет поднести собственный рукав к лицу.
Священник виновато посмотрел на Огюстена. Лануа спросил:
– Вы планировали провести службу, святой отец?
– Да, сын… господин коммандан!
– Разрешите мне присутствовать?
– Конечно, господин коммандан.
Тело капитана Мишо было предано земле, а автомобиль вновь ехал на запад. Огюстену решительно не хотелось оставаться в собственной компании:
– Безю, давно хотел спросить, откуда вы?
– Из Невера. Вам доводилось там бывать, господин коммандан?
– Нет, Безю. Это в Бургундии?
– Так точно, господин коммандан. Фаянсовая столица Франции!
– Механиком работали до Войны?
– Никак нет, господин коммандан. Я за руль-то впервые сел в пятнадцатом году и то случайно. Мы потомственные гончары, господин коммандан. Мой прапрадед еще при Старом порядке17 посуду расписывал! Хотя теперь без автомобиля как-то неуютно буду себя чувствовать – привык уже… А вы ткач, господин коммандан?
– Что, так заметно, Безю? На самом деле не совсем ткач. Я работаю над покраской тканей.
– То есть, вы красильщик?
– Нет, скорее химик. Создаю новые покрасочные смеси. Мой тесть владеет небольшим предприятием в Лионе, а я делаю там краску, чтобы она была яркой и стойкой.
– Интересная работа, наверное, господин коммандан?
– Вонючая, это точно, но вообще – лучшая на Земле, Безю. Благодаря ей я познакомился с супругой… А вы женаты?
– Никак нет, господин коммандан, невесту дома оставил. Я предлагал пожениться до отправки на фронт, но Женевьева встала в позу и заявила, что свадьба должна быть пышной и веселой, поэтому мы отложили на послевоенное время.
– Это же замечательно, Безю! Вернетесь и сразу женитесь.
– Я боюсь немного, господин коммандан, столько времени прошло – я-то ее не разлюбил, а вот она меня? Вдруг я не понравлюсь ей.
– Ну, не попробуете – не узнаете, Безю.
– Это верно, господин коммандан!
***
Дорогая Софи, Любимая, Мой олененок, прости меня за помарки, но я не смогу найти в себе силы вновь написать это письмо, поэтому буду просто зачеркивать те слова, которые не выражают мои мысли в полной мере.
Я люблю тебя. Люблю настолько сильно, что не могу больше создавать иллюзию лгать тебе. Я не твой муж. Твоего Огюстена разорвало на части под Верденом, он убит пулей в голову, а его легкие наполнены хлором. Под Пашендейлом ему оторвало ногу осколком, и он умер от потери крови на операционном столе. Его больше нет. Он мертв – остался только я.
Я молю Бога каждый день, чтобы он позволил мне вернуться домой, к вам. Но более всего я молю его о том, чтобы мне было куда возвращаться. Как мне рассказать тебе об этом, Софи? Как мне поселить в твоем любящем сердце тревогу и рассказать, что я мучаюсь невыносимой болью каждый день? Как мне признаться, что уже больше полугода я принимаю морфин минимум по самой меньшей мере раз в день, заливая его сверху вином? Сколько раз я прерву твой спокойный мирный ночной отдых, поднимая погибших солдат в несуществующую атаку? Как мне победить страх не узнать лицо собственной дочери? На фотокарточке, которую ты дала мне на вокзале, ей пять лет, а сейчас уже девять – целая жизнь. А она узнает меня? Или я остался для нее полустершимся воспоминанием из далекого детства?
Я хочу рассказать тебе все, Софи. Как тот совсем молодой парень захлебнулся кровью после того, как я всадил в него штык. Как меня боялись люди, которые без страха шли на вражеские пулеметы и стояли насмерть под артиллерийским огнем. Я не горжусь их страхом – мне стыдно. Как невыносимо стыдно и за тот единственный раз, когда я не смог перебороть соблазн и прикоснулся к телу другой женщины изменил тебе. Тысячи оправданий я могу привести, но твой взгляд и твоя рука на моей щеке, как и всегда, оставят меня голым и безоружным перед тобой.
А еще я испытываю сильную тревогу мне страшно, Софи. Страшно от того, что в моем сердце нет радости Победы. Только несколько часов оно билось учащенно, но теперь я чувствую одно опустошение. Будто кто-то сильным ударом выбил весь воздух из моих легких. Я не спас его, Софи. Лишь раз за эти чертовы четыре года мне представился шанс сделать что-то достойное правильное милосердное, но я упустил его. Капитан Мишо поступил храбрее, чем все мы, и заплатил за свою храбрость по полной цене. Он сделал то, на что ни у кого из нашего поколения нас не хватило духу – он выбрал мир. Его командир сказал, что в следующую войну Франции не помогут такие солдаты. Но ведь не будет никакой следующей войны, если каждый найдет в себе смелость нарушить приказ об атаке. Но мы боимся – трусы, и отсюда мое опустошение – мы ничего не поняли, Софи, не извлекли урок, а значит, обречены на его повторение. Господи, спаси всех нас от нашей глупости! Когда-нибудь я смогу рассказать тебе об этом человеке все, что знаю, но беспомощная бумага не вместит в себя то, что снедает мою душу.
Я сегодня чуть не застрелился, Софи. Смерть Шлюха-смерть вцепилась в мою руку и тянула за собой. Я обернулся назад и увидел тебя твое лицо. Оно было немного испуганным, будто ты хочешь меня поцеловать. Тогда я понял, что не хочу умирать. Если мне придется учиться любить заново – я сделаю это. Если мне придется заново узнавать свою дочь – я сделаю это. Если мне придется заново учиться смешивать краски – я сделаю это. Я сделаю все ради Я сделаю все, но только если ты будешь вместе со мной, дорогая Софи, любимая моя, моя крепость, мое знамя, мой робкий олененок. Вечно преданный тебе Огюстен. Люблю.
Сент-Омер. 13 ноября 1918 года.
