Александр Сергеевич Долгирев
Смертью храбрых
– Феро, вы будто злы на лейтенанта Д’Юбера?
Лейтенант в очередной раз провел пальцами по усам.
– Зол? Да, пожалуй, вы правы, господин коммандан, я зол на Армана. Невыносимый сукин сын даже умер раньше меня, как будто на зло! Теперь я никогда не смогу доказать ему, что он был не прав.
– В чем не прав?
– Да во всем, господин коммандан! У нас с Арманом были совершенно различные взгляды на все составляющие жизни кроме чувства долга, верности и еще, быть может, кулинарии. В старые времена не обошлось бы без дуэли. Вечно чистенький, вежливый, спокойный, как и Анри. Только с Анри черта с два поспоришь – он взглянет так, что сразу станет ясна бесперспективность затеи в чем-то его убедить. А Арман сам в спор лез все время.
Этот наивный дурак полагал, представьте только, господин коммандан, что эта Война или, как он ее называл «Война войн» должна стать последней в истории. Он говорил, что люди, насмотревшись содеянного, поймут, что война худший способ решения дипломатических проблем и в будущем будут избегать ее, как огня. Арман всерьез утверждал, что в сердце солдата, кем бы он ни был, родится страстное желание мира, которое должно уберечь его от насилия.
Я вот заглядываю в свое сердце, господин коммандан, и не нахожу там «страстного желания мира». Только Марсельезу, окопную грязь и желание продолжать.
Причем, ладно бы он просто болтуном был, так нет же – под Артуа Арман пулю за меня получил. Собой меня закрыл, господин коммандан, а ведь за полчаса до этого мы до хрипоты шептали друг на друга… Я должен был подставить свою грудь под тот штык – не успел.
Вы знаете, господин коммандан, у меня нет дома кроме французской армии, нет жены кроме Марианны14, нет детей кроме моих солдат и нет друзей кроме Мишо и Д’Юбера. Один из них уже успокоился под слоем промерзшей земли, а второго на днях расстреляют. Я положил на алтарь победы в Войне войн все, что у меня было, но не чувствую сладость этой победы. Арман был прав в том, что эта Война уникальна – даже победа в ней на вкус как плесневелая трофейная галета…
Феро замолчал, оставив, наконец, свой измученный ус в покое. Огюстен не посмел перебить то, что так походило на исповедь, прекрасно понимая, что далеко не каждый день у лейтенанта Феро есть возможность исповедаться. Тем более что теперь он не сомневался в лейтенанте:
– Феро, а что если я скажу вам, что Мишо еще можно спасти?..
В листе, который Огюстен планировал приложить к прошению, появилась первая подпись.
***
Амаду Диарра, солдат.
– Назовите ваше имя.
– Амаду Диарра, господин коммандан.
Голос здоровенного, черного как смоль негра ожидаемо оказался низким. Огюстен пробежался глазами по списку личного состава и нашел в нем целых двух Диарра. «Мишо упоминал, что первая атака захлебнулась из-за того, что Диарра уронил пулемет. Он имел в виду этого или другого?..»
– Вы хорошо говорите по-французски, Диарра?
– Я все понимаю и почти все могу сказать, господин коммандан.
– Вы родились во Франции?
– Нет, господин коммандан, я родился далеко – в стране Вассулу – еще до того, как белые люди победили ее.
«Вассулу?.. Кажется, это на территории нашего Судана. Хотя в этих африканских названиях черт ногу сломит…»
– Как вы оказались во Франции?
– Я хотел воевать, господин коммандан.
– А зачем?
– Дома мало еды и нельзя стать богатым, а во Франции еды много и много богатых.
– Но вы, наверное, прибыли во Францию вместе со своими земляками?
– Нет, господин коммандан, из моей деревни был только я.
– Я имел в виду, что вы приплыли с другими чернокожими.
– Да, господин коммандан. Нас называли сложным словом… не помню. Там были только чернокожие, но у всех были французские флажки.
– Как же вы оказались в 701-м полку, Диарра?
– Когда мы приплыли, нас везли в другое место на… поезде. Мы ехали недолго, но из тепла попали в холод. То место называлось… Ипр, вроде бы. Там было очень холодно, смертельный туман «Газ» везде и ничего не было понятно. Многие из тех, с кем я ехал, погибли, а выживших отправили служить с белыми. Меня и еще троих чернокожих послали сюда.
Огюстен не сдержал грустный смешок – эти люди оказались чертовски далеко от дома притом, что, скорее всего, не очень понимали, за что именно они сражаются и умирают.
– Вы знаете, за что мы воевали, Диарра?
– Нет, господин коммандан. Я был очень удивлен, когда оказался на… фронте. Белые воевали с белыми. Я даже не сразу смог понять, кто из них француз, а кто бош. На листовке враги Франции выглядели как чудовища, а оказались такими же белыми, только говорили на другом языке.
– Вы знаете, что значит слово «бош»?
– Да, господин коммандан, это название белых, с которыми мы воевали.
– Не совсем так, Диарра. Это не настоящее их имя. На самом деле их зовут «германцы», а «бош», это прозвище.
Диарра кивнул. Огюстен испытывал определенную симпатию к этому здоровяку, поэтому решил попытаться объяснить ему смысл прошедшей Войны:
– На вашей Родине бывают войны, Диарра?
– Да, господин коммандан, все время. Только не такие большие и страшные. Хотя, когда я был ребенком, была большая война с белыми, но она все равно была намного меньше этой.
– А за что ведутся войны на вашей Родине?
– За землю, за богатство, за скот. Еще чтобы показать свою храбрость.
«Не отнять, не прибавить…»
– Ну, мы тоже сражались за это, Диарра.
На лице рядового появилось недоуменное выражение:
– Разрешите спросить, господин коммандан?
– Да.
– Я много посмотрел землю, на которой живут белые – она не очень хороша. Много воды, но слишком холодно. Часто лежит… снег. Поля слишком маленькие для скота. Зачем воевать за такую землю, господин коммандан?
– Потому что мы на ней родились, Диарра.
– И все, господин коммандан?
– Да, и все.
Негр медленно кивнул, будто решив для себя давнее противоречие, а затем сказал:
– А капитан Марсо показывал нам листовку. На ней была изображена белая женщина с винтовкой в руках. Она была одета так, как белые женщины не одеваются. Капитан Марсо говорил, что мы воюем за нее, и я сильно удивился – неужели столько мужчин будут сражаться за всего одну женщину. Значит, капитан Марсо говорил неправду?
– Не совсем. Так белые видят свою Родину, Диарра. Мы смотрим на эту женщину и видим в ней нашу землю, наших матерей, жен и дочерей. Так видят почти все белые – боши, например, тоже изображают свою Родину женщиной. Капитан Марсо не врал вам.
– Эти женщины Богини для белых, господин коммандан? Я думал, что Бог белых это мужчина, который висит на странном дереве без ветвей.
– Да, их можно назвать Богинями. Богинями, которые вечно требуют жертвоприношений. На самом деле у белых много богов, Диарра, просто Мужчина, который висит на дереве – самый главный и самый сильный. Ему очень легко поклоняться и очень тяжело любить.
– Почему тяжело?
– Потому, что он не нуждается ни в любви, ни в жертвах. Он уже дал нам все что мог и теперь только смотрит за нами со своего дерева и горько плачет потому, что мы совсем не делаем то, чему он нас учил.
– Тогда зачем белые… поклоняются ему?
– Потому что мы благодарны ему. Он показал нам дорогу в Царство Небесное, но пройти по ней мы должны сами.
– И все белые верят, что на небе есть целая страна, господин коммандан?
– Не все, но очень многие. Дело в том, что эту страну нельзя увидеть, Диарра. Она находится не в самом небе, а в сердце человека.
– То есть, в сердцах белых находится целая страна?
– Не только белых, Диарра, в вашем сердце тоже есть Царство Небесное, как и в моем и в сердцах всех людей.
– И у бошей?
– Да, и у бошей тоже.
Лицо солдата было задумчиво. Наконец, он развел руками и сказал:
– Простите, господин коммандан, но я не все могу понять.
– Я тоже, Диарра.
Установилось молчание. Огюстен обратился к своей памяти – подобный разговор у него был лишь раз, еще до Войны. Луиза капризничала, не желая идти в церковь, и Лануа долго объяснял ей, зачем столько людей туда приходит.
– На той листовке рядом с женщиной, но ниже нее была нарисована голова старого белого мужчины. Он тоже Бог?
Вопрос Диарра вернул Огюстена к действительности. Он попытался представить, кто мог быть изображен рядом с Марианной.
– Этот мужчина носил белый галстук?
Видя непонимание на лице солдата, Огюстен попытался показать, как выглядит галстук-бабочка. В итоге он просто оторвал лист бумаги и сложил в форме бабочки.
– Да, кажется, у него был такой.
– Тогда это, скорее всего, президент Франции Раймон Пуанкаре.
– А что такое президент, господин коммандан?
– Это… вождь, что ли… да, можно так сказать – это вождь.
– То есть этот мужчина вождь всех французов?
В словах Диарра явственно читалось сомнение.
– Мне кажется, что он плохой вождь, господин коммандан …
– Почему?
– Ну, хороший вождь сам ведет воинов в бой, а я этого мужчину видел только на картинке. Вот капитан Мишо – хороший вождь, хотя ему мало лет. Но у белых людей очень много вождей…
Солдат невольно напомнил Огюстену, что он здесь не для теологии. Коммандан обругал себя и вернулся к работе:
– А почему вы считаете капитана Мишо хорошим вождем?
– Потому, что он смелый, заботится о своих воинах, с ним мы часто побеждаем. Раньше он был просто опытным воином, как лейтенанты Феро и Нарзак, но потом капитан Марсо погиб и капитана Мишо сделали вождем. Он не самый сильный – я мог бы одолеть его, но белые ценят ум намного больше, чем силу тела. Его все уважают – он хороший вождь.
– Вы знаете, что он в беде?
– Я знаю, что он уехал к полковнику Борелю… В какую беду попал капитан Мишо, господин коммандан?
– Его хотят убить, Диарра.
Негр вскочил, опрокинув стул.
– Кто?! Боши?! Мне сказали, что Война закончилась!
– Успокойтесь, Диарра. Нет, не боши. Его хотят убить французы.
Недоумение на лице солдата было столь выразительным, что могло служить иллюстрацией к энциклопедической статье посвященной этому чувству.
– Как французы могут хотеть убить капитана Мишо? Вы уверены, что это не переодетые боши?!
– Да, я полностью уверен в этом, Диарра. Они считают, что Мишо трус.
– Нет, они ошибаются, господин коммандан! Капитан Мишо не трус. Он могучий воин, один из самых храбрых, кого я видел. Он очень любит Францию и не может быть трусом!
– Я тоже так считаю и хочу ему помочь.
Диарра сделал резкий рывок к двери со словами:
– Вы знаете место, где капитан Мишо есть?!
От волнения солдат начал заговариваться, а его акцент стал более отчетливым. Огюстену пришлось немного повысить голос:
– Поставьте стул и сядьте, Диарра. Мы не можем сейчас ехать к нему. Есть другой способ помочь – напишите здесь свое имя.
Лануа подвинул лист для подписей к неохотно вернувшемуся на место здоровяку. Диарра посмотрел на лист с недоверием:
– Господин коммандан, как же мое имя может спасти капитана Мишо от смерти?
– Здесь пишут свои имена те, кто не хочет, чтобы капитана убили. Чем больше здесь будет имен, тем проще будет убедить людей, которые хотят убить Мишо в том, что он не трус. Понимаете, Диарра?
Негр медленно кивнул, но потом поднял глаза на Огюстена и в этих глаза стоял настоящий ужас:
– Господин коммандан, я не умею!
– Что не умеете?
– Писать свое имя…
– Как же вы записались добровольцем на Войну?
– Я просто назвал свое имя, а… офицер его записал.
Лануа прикинул варианты и решил рискнуть:
– Значит, мы поступим так же, Диарра.
Огюстен написал имя солдата, стараясь, чтобы подпись отличалась от его собственного почерка. Коммандан сомневался, что кто-то всерьез будет сверять их, но все же характерную «а» постарался сгладить. Получилось немного коряво, но это было даже к лучшему. Диарра сидел, понурив голову, и Огюстен попытался его подбодрить:
– Не расстраивайтесь, вы сделали для капитана Мишо все что могли.
– Я поговорю со всеми ребятами и попрошу их тоже написать свое имя. Они согласятся – все уважают капитана Мишо.
– Не стоит, Диарра, я сам их попрошу. Мне все равно нужно с ними со всеми поговорить. Надеюсь, вы правы и они подпишут.
***
Гюстав Камбронн, капрал.
– Нет, я не буду этого подписывать.
– Почему?
– Не хочу, господин коммандан.
– Извольте отвечать нормально, Камбронн!
– Я считаю, что капитан виновен и должен понести наказание.
– Вы знаете, что наказанием является расстрел?
– Да, господин коммандан.
Капрал Камбронн был одного с Огюстеном возраста. Левая половина его лица была изуродована шрамом рассекающим бровь, отчего та казалась надменно вздернутой. Капрал был вторым человеком, который отказывался подписывать прошение. Первый апеллировал к тем же доводам, что и полковник Борель и делал это с тем же непробиваемым упрямством. Коммандан потратил на него почти сорок минут, но так и не смог переубедить. Теперь Лануа собирался переубедить Камбронна, но сначала ему нужно было установить мотивы капрала:
– Вы считаете капитана трусом?
– Нет, капитан Мишо храбрый солдат.
– Тогда почему вы хотите, чтобы он был расстрелян за трусость?
– А я не хочу, чтобы он был расстрелян за трусость – я хочу, чтобы он был расстрелян за то, что дал бошам уйти.
– Что вы хотите сказать?
Камброн положил руки на стол и сложил их замком. Огюстен инстинктивно немного отодвинулся назад, сохраняя дистанцию. Капрал заговорил:
– Меня с детства научили всегда доводить дело до конца, господин коммандан. Устал, забыл, отложил на завтра – все это лишь оправдание для губительной лени. Тут вот многие расплылись как чернила на бумаге, размечтались, что Война кончилась. Глупцы не понимают, что самая страшная ошибка, которую может допустить Франция, это дать бошам выжить. Мы должны уничтожить их полностью, превратить их страну в пустыню и обезопасить, наконец, себя от непрестанной угрозы с востока!
– Вы хорошо осознаете свои слова, Камбронн?
– Да, господин коммандан. Я говорю о физическом уничтожении и о справедливом возмездии. Мы должны были пойти в девятую атаку в то утро и если бы она не принесла успеха, мы должны были бы атаковать и десятый, и одиннадцатый раз – столько сколько понадобится для того чтобы истребить всех бошей засевших в окопе и…
Огюстен расхохотался. Заливисто и заразительно.
– Господин коммандан, я разве сказал что-то смешное?
– П-п-простите, Камбронн, анекдот вспомнил! Я вот что хотел спросить, а вот вы говорите: «физическое уничтожение», «истребить всех бошей»… вы вообще как себе это представляете? Вас к утру было сорок человек в строю, большая часть ранена и вы, в общем, не так уж сильно выделялись в этом смысле на фоне всего остального фронта. Допустим, вы истребили всех бошей в том окопе, потеряв еще человек пятнадцать. Что бы вы делали дальше? Продолжили бы наступление? Перенесли бы Войну на территорию Германии?..
– Да! Если бы я принимал решения, мы бы уже форсировали Рейн! Мы бы заставили бошей заплатить за то, что они сделали с нашей страной…
– …И потерпели бы сокрушительное поражение на подступах к Берлину. Хотя знаете, капрал, я даже переоцениваю наши силы – мы бы и Дюссельдорф не взяли.
– Вы не верите во французскую армию, господин коммандан?
– А вот этого не надо, Камбронн! Если бы я не верил во французскую армию, я давно бы сидел дома, обкалываясь морфином и читая «Ле Пети Журналь»!
Капрал, как видно, не в полной мере понимал недостаток своего положения, а потому продолжал упорствовать:
– Но ведь германская армия разгромлена…
– Да… именно поэтому вы всю ночь не могли взять одну единственную оторванную позицию, имея полное превосходство в численности и снаряжении. Германская армия отступила, Камбронн! Не сбежала, не побеждена, не сломлена, а именно отступила, и я с самого момента перемирия непрестанно молюсь, чтобы Фошу с Пуанкаре хватило ума не нарушить его.
Это я даже не говорю о том, что если мы сделаем, как вы хотите, Камбронн, каждая немецкая женщина, старик и ребенок станут солдатами германской армии и тогда… Господи, спаси нас всех! Будет хуже, чем в Русскую кампанию15, капрал. Тогда у людей было меньше огнестрельного оружия на руках. Впрочем, что-то мне подсказывает, что я вас не убедил…
Камбронн больше не спорил, а лишь молча кивнул.
– Значит, вы не будете подписывать прошение о помиловании капитана Мишо?
– Нет, господин коммандан. Разрешите идти?
Когда за капралом закрылась дверь, Огюстен еще раз рассмеялся. Со стороны это походило на истерику, возможно потому, что это и было истерикой, но со стороны никто не смотрел, а Камбронн был одним из самых забавных персонажей, которых доводилось видеть Лануа за годы Войны. «Ничему людей жизнь не учит… Физически уничтожать бошей он собрался. Как и в четырнадцатом – уверенность, что немцы с чего-то жутко нас боятся, что они пигмеи какие-нибудь и непременно разбегутся в стороны стоит лишь пару раз пальнуть в воздух. Сколько нам стоило это невинное заблуждение? Пятьсот тысяч жизней? Миллион?..»
***
Себастьян Нойвиль, сержант.
– Вы немец?
– Прошу прощения, господин коммандан, но я не могу однозначно ответить на этот вопрос.
– Отчего-же, Нойвиль?
– Дело в том, господин коммандан, что родился я немцем, а когда учился в школе, считался французом. Потом началась Война, и я на некоторое время снова стал считаться немцем. Несколько человек за время Войны странным образом находили во мне еврейские черты, но после того, как я получил Воинскую медаль, основной версией моего происхождения вновь стала французская.
Молодой парень лет двадцати двух обезоруживающе улыбнулся. Еврейская версия происхождения сержанта Нойвиля рассыпалась при взгляде на черты его лица, зато немецкая лишь укреплялась. Огюстену понравилось то чувство юмора, с которым сержант рассуждал об этой весьма болезненной для многих теме, поэтому он захотел еще немного поиграть в эту игру:
– А вы сами как считаете, Нойвиль?
– Откровенно говоря, господин коммандан, я не веду по этому поводу никакого счета. Если бы каждый французский солдат нефранцузского происхождения переживал из-за своей национальности, армия стала бы небоеспособна.
Огюстену определенно импонировал этот молодой человек с белесым шрамом, переходящим с правой щеки на шею.
– Господин коммандан, ребята говорят, что вы собираете подписи для капитана Мишо – я хочу, если можно, тоже подписать.
– Разумеется! Но прежде у меня будет к вам пара вопросов, Нойвиль. Капитан Мишо говорил, что вы видели как был поврежден пулемет бо… противника. Это правда?
Сержант улыбнулся, услышав оговорку Лануа:
– Господин коммандан, дозволено ли мне будет напомнить, что Бош это просто достаточно распространенная немецкая фамилия? Ничего оскорбительного для себя я в ней не вижу…
«Да, не видать тебе высоких званий с таким остроумием, парень!..»
– Что же касается вашего вопроса: да, я видел, как капрал Бюкар прострелил кожух охлаждения немецкого MG, о чем и доложил капитану Мишо при первой же возможности.
– Опишите, при каких обстоятельствах вы видели, как капрал повредил пулемет.
Сержант достал папиросу и вопросительно посмотрел на Лануа:
– Разрешите, господин коммандан?
Огюстен кивнул.
– Мы заходили с правого фланга. Я, Бюкар, лейтенант Д’Юбер, Матье и Молинаро. Основные силы вместе с капитаном Мишо заходили слева. Было еще совсем темно, да и туман, поэтому удалось подобраться достаточно близко к немецкому окопу, прежде чем по нам открыли огонь. На последних пятидесяти метрах нас уже встретили, но не густо – пулемет работал по остальным. Насколько я помню, именно тогда погиб Матье. Не повезло – попали в голову. Мы залегли в воронке метрах в десяти. Я, Молинаро и лейтенант бросили гранаты. Молинаро в этот момент подстрелили в руку. Пока противник не пришел в себя после гранат, мы прошли последние десять метров и оказались уже в траншее. Капитан приказал обезвредить пулемет, поэтому мы сразу начали продвигаться в ту сторону, откуда слышался его треск. Я работал дубинкой впереди вместе с лейтенантом – у него был револьвер и нож. Откуда-то сбоку на нас свалился здоровяк с ножом и маузером. Он ударил Молинаро гардой ножа по лицу и успел дважды или трижды выстрелить ему в живот, прежде чем лейтенант застрелил его – Молинаро погиб на месте. В этот момент немцы пришли в себя и контратаковали нас втроем врукопашную. Все начало происходить слишком быстро, чтобы я смог это даже осознать, не говоря уже о том, чтобы что-то запомнить. Могу сказать только, что мне оцарапали левую руку и неглубоко порезали левое же плечо. Лейтенант Д’Юбер получил штыком в живот и выглядело это очень скверно, а у Бюкара было разбито в кровь лицо. Лейтенант сказал, что прикроет нас, а капрал пошел вперед. До пулеметной точки оставалось метров двадцать. Пулеметчик работал в одиночку. Я выстрелил ему в спину, но, как оказалось, не убил. Бюкар подбежал к пулемету и три раза выстрелил в кожух из винтовки, после этого решил погнуть ствол и начал бить по нему прикладом. Неожиданно пулеметчик вскочил, вцепился в капрала и откинул в сторону. После этого он смог поднять пулемет – тот был на сошках, а не на станке – и ударил им Бюкара несколько раз как дубиной. Я все жал на спусковой крючок, но винтовку заклинило. В итоге я отбросил ее и подбежал к капралу и навалившемуся на него пулеметчику. Тот парень был уже мертв, поэтому я стащил его с Бюкара и попытался поднять того на ноги. Капрал был ранен, он с трудом поднялся и, опираясь на меня, смог идти. Когда мы уже почти дошли до лейтенанта Д’Юбера, Бюкару выстрелили в спину – он погиб. Я поднял лейтенанта, который, то терял сознание, то приходил в себя и попытался нести его. Шагов через десять я упал и дальше тащил его за собой по земле. Так я оттащил его в поле довольно далеко от позиций немцев, потом обессилел, но к счастью нас нашел младший лейтенант Делло и привел помощь.
Сержант замолчал. Черты его лица обострились, взгляд был уставлен в несуществующую даль, а шрам оказался заметно глубже, чем Лануа показалось раньше. С момента начала своего рассказа Нойвиль постарел лет на десять и стал почти одного возраста с Огюстеном.
***
Робер Моррас, солдат.
– Что-нибудь еще, Моррас?
Сухой невысокий мужчина, перешагнувший сорокалетний рубеж, сидел с задумчивым лицом. У Огюстена не было больше вопросов к солдату Моррасу, подпись тот тоже поставил, но отчего-то не спешил уходить.
– Солдат, вы меня слышите?
– А? Простите, господин коммандан, я задумался…
Моррас быстро посмотрел на Лануа и неуверенно спросил:
– Господин коммандан, разрешите поделиться?
– Чем поделиться, Моррас?
– Мне тут пришли в голову кое-какие соображения, пока я отвечал на ваши вопросы…
– Ваши соображения имеют отношение к делу?
– Лишь косвенное, господин коммандан.
У Огюстена не было времени на соображения Морраса, но ему не хотелось обижать этого маленького человека, на лице у которого было написано городское происхождение и академическое образование, а на груди нашлось место знаку За ранение.
– Только быстро, Моррас.
– Конечно, господин коммандан… Давно, еще до Войны, я читал книгу по германской и скандинавской мифологии. Среди прочих занимательных историй там нашлось место описанию Конца Света. Они называли его Рагнарек. С днем Рагнарека связано много интересных легенд, но мне вспомнилась одна из них. Согласно мифу, в Рагнарек, когда чудовища и великаны будут биться с богами, смелые воины, попавшие после смерти в Вальгаллу – чертоги богов – выйдут из ее врат, чтобы сражаться на стороне богов и все погибнут.
Я уже не раз за последнее время задавал себе вопрос, господин коммандан: отчего германцы не отступали? Почему продолжали отбивать наши атаки? Весь последний год все прекрасно знали, чем закончится Война, в том числе и немцы. Только это не имело для них никакого значения. Я рассказывал вам о том, что видел той ночью и неожиданно нашел ответ на свой вопрос – люди, противостоявшие нам, увидели Рагнарек. Осознанно или нет, они восприняли этот бой как неизбежный, как последний. Немцы не отступали потому, что не видели в этом смысла – если весь мир рушится, бегство не спасет жизнь.
– Но ведь боши христиане, а не язычники, Моррас. Большинство из них, скорее всего, даже не знает об этой легенде.
– Вы правы, господин коммандан, но только собственную кровь не обманешь. Мы ведь тоже уподобились величайшим героям нашей культуры, даже не осознавая этого. Разве, когда под Марной мы держались из последних сил, не был каждый из нас подобен Роланду16? И какая разница, что сам Роланд известен далеко не каждому французскому солдату?..
Но, как часто бывает, господин коммандан, отвечая на один вопрос мы тут же оказываемся перед новым: человек, который пережил Конец Света… как он теперь воспринимает мир? Что для него человеческая жизнь после того, как он увидел Гибель богов? Простите, господин коммандан, я иногда становлюсь занудным…
***
Габриель Лукени, солдат.
– Нет.
– Во-первых: добрый день. Во-вторых: назовите свое имя и звание. В-третьих: извольте обращаться к старшему по званию согласно уставу. В-четвертых: я еще ничего у вас не спросил и не могу понять, на какой вопрос вы отвечаете.
Вошедший солдат был смуглым и темноволосым. Лицо его было угрюмо, а взгляд исподлобья, которым он смотрел на Лануа, в прежние времена стал бы поводом для порки плетьми.
– Габриель Лукени. Господин коммандан… Нет, я не подпишу прошение за Мишо.
– За капитана Мишо. Ваше звание?
– Солдат… Будто можно во Франции дослужиться до офицера не имея денег и связей… господин… коммандан.
– О том, как становятся офицерами во Франции, вам лучше спросить у лейтенанта Феро, а со мной я вам настоятельно рекомендую больше таким тоном не разговаривать, Лукени. Садитесь и объясните, почему вы не хотите подписывать прошение.
Огюстену уже доводилось сталкиваться с таким отношением нижних чинов. Обычно оно являлось следствием либо пораженчества, либо левачества. Оба явления командованием армии беспощадно подавлялись и Огюстен, в общем и целом, вынужден был согласиться с такой практикой, особенно после того что произошло в России.
– Я не обязан вам ничего объяснять, господин коммандан. Вы властны над моим телом, но не над моей совестью!..
– Сядь, я сказал!
Лануа решил сразу обескуражить наглеца. Замысел Огюстена сработал – Лукени стушевался и сел на стул.
– Слушай меня внимательно: если ты продолжишь разговаривать со мной в таком тоне, мне не потребуется применять свою власть ни к твоему телу, ни к твоей совести. Все, что мне потребуется сделать, это вызвать на приватный разговор лейтенанта Феро или Нойвиля, или Фламеля, или Делло, или Диарра… – поверь, выбор у меня большой – и изложить им твое бесценное мнение о них, о французской армии и о капитане Мишо. Догадываешься, что с тобой произойдет, стоит мне уехать?
– Ничего! Если мы все встанем и перестанем слушаться глупых приказов…
– Ты, что совсем тупой, парень?! Ты сколько на передовой?!
– Побольше, чем вы!
Лануа с трудом подавил гнев и не стал бить солдата по лицу. Действие укола совсем закончилось и у Огюстена не было ни малейшего желания выслушивать бредни какого-то сопляка. Единственная причина, по которой он все еще не вышвырнул Лукени из номера, заключалась в том, что коммандану по-прежнему нужно было как можно больше подписей, а солдат, несмотря на свою наглость, не производил впечатления человека несгибаемого.
– Значит так: ты, ублюдок, даже примерно не представляешь, сколько времени я провел на передовой, и если ты еще раз позволишь себе подобное поведение, я напишу на тебя рапорт…
Лукени зло улыбнулся при упоминании рапорта.
– А ты зря улыбаешься. Ты, наверное, решил, что я буду требовать для тебя расстрела, и ты как мученик вознесешься… куда вы там, коммунисты, возноситесь? Нет, я потребую для тебя каторги, и поверь – мой рапорт удовлетворят. В кандалах в Гвиану отправишься! Малярийных комаров будешь оскорблять, а не братьев по оружию! Еще раз: сколько тебе лет?
Угроза, похоже, возымела действие, потому что Лукени больше не дерзил и сидел, опустив голову и уставившись на свои руки. Голос его звучал подавлено и глухо:
– Двадцать один…
– Господин коммандан!
– Двадцать один, господин коммандан.
– Так, уже лучше. Как давно ты на фронте?
– Призван в марте, господин коммандан.
– Сразу определен в 701-й полк?
– Да, господин коммандан.
– Что ты знаешь о капитане Мишо?
– Что он офицер, который гнал нас как скот на пулеметы бошей!
– А ты не подумал своим камамбером, почему твою точку зрения на роль капитана Мишо больше никто не разделяет?
– Потому что они слишком забиты и запуганы такими как он!
– Нет, потому что они, в отличие от тебя, знают капитана Мишо. Знают, что он на фронте с первого дня, знают, что до звания капитана Мишо поднялся с самого низа и никаких особых связей или денег у него нет, иначе не нуждался бы он в вашей и в моей помощи. Знают, сколько у него наград и за что они получены. А еще они знают, что капитан сейчас под арестом именно за то, что отказался, как ты выразился: «гнать вас как скот на пулеметы бошей». Поэтому ты подпишешь прошение, Габриель…
– Нет, не подпишу! Не подпишу! Не подпишу! Из моего взвода выжило пять человек, двое тяжело ранены! Все это было совершенно бессмысленно – кто-то должен понести за это наказание!
– Подпишешь, Габриель. Потому что если ты не подпишешь, я построю роту и передам твоим сослуживцам содержание нашей беседы, и провалиться мне сквозь землю, если я солгу хоть в чем-то!
– Вы обещали нам, что разговоры останутся в секрете!..
– И мне будет тяжело пережить муки совести от нарушения данного слова… Только тебе это уже не поможет.
Через две минуты Лукени пулей вылетел из комнаты не забыв оставить свою роспись.
***
Огюстен Лануа, коммандан.
Огюстен провел нехитрые подсчеты – на листе стояли двадцать девять имен. Он поразмыслил немного и добавил на бумагу свое имя – тридцатое. Двое солдат из похоронной группы вернулись в обед и тоже прошли через коммандана. Он потянулся до хруста в спине. Голова раскалывалась, нога ныла все сильнее, голод ощущался совершенно явственно, как и желание не общаться с людьми хотя бы пару часов, но Лануа был доволен – он проделал хорошую работу.
***
– Нет, нет, нет, нет, нет! Черт, сколько крови!
Николет подбежала к раненому капралу, как только стихла стрельба. Когда началась перестрелка, отец повалил ее не пол и закрыл собой. Сразу после первого выстрела девушка на мгновение смогла поднять голову и увидела, как рядовой Шарль оттаскивает тело Пежо. Душа Николет ушла в пятки. Она захотела завыть во весь голос, но отец прижимал ее к полу так сильно, что девушке едва хватало воздуха для дыхания. Николет хотела рвануться к Жюлю, но и этому ее отец не позволил случиться. В первый момент Николет показалось, что капрал убит, поэтому увидев, что он лишь ранен, девушка радостно вскрикнула. Только кровь все никак не останавливалась.
Пуля, выпущенная Майером без всякого прицеливания, попала в кость, разлетелась на несколько осколков и превратила область вокруг левой ключицы Жюля в кровавое месиво. Но Николет не видела этого. Не видела юная крестьянка и того, что платье ее все было в крови молодого капрала, равно как и сандалии, даже на лбу и щеках было множество красных потеков. Николет видела только его молочно белое лицо.
