Александр Сергеевич Долгирев
Смертью храбрых
Именно эти воспоминания не давали девушке спокойно уснуть, вызывая острое желание еще раз увидеть лицо капрала Пежо. Николет Дюкур не смогла перебороть это желание. «Он, наверное, уже спит». Девушка встала и, аккуратно ступая по скрипучему полу, вышла из своей комнаты.
Ее отец ушел спать уже час назад. В комнате, в которой старшие братья Николет жили до того, как покинуть родительский дом, тоже, казалось, все спали, а вот из-под двери комнаты, в которой когда-то жила ее ныне покойная бабушка, выбивалась неяркая полоска света. Именно в этой комнате отец поселил капрала Пежо и рядового Шарля. «Неужели еще не спит?..» – Николет планировала лишь взглянуть на него, но не хотела, чтобы он об этом узнал.
И все же ее желание было сильно. Николет так и осталась стоять, раздираемая выбором между здравым смыслом и девичьей влюбленностью. Пол, который поначалу приятно холодил ее ступни, теперь казался девушке ледяным, но она все никак не решалась сделать шаг. Возможно, если бы Николет смогла в этот момент взглянуть на себя со стороны, она бы не сдержала улыбки, а то и рассмеялась бы в голос: босоногая девушка в одной ночной рубашке застыла в нерешительности между собственной комнатой и комнатой, в которой отчего-то не спится мужчине, с которым она познакомилась не далее, как утром прошедшего дня.
Одна минута прошла, потекла вторая. Сердце тяжелым молотом бившее Николет по ушам с того момента, как она увидела полоску света, немного успокоилось и она смогла, наконец, услышать, что в комнате бабушки идет негромкий разговор.
Как это часто бывает, преграду, перед которой спасовали чувства, разум, смелость и воспитание, преодолело любопытство. Николет сделала шаг, затем еще один и, наконец, через восемь аккуратных бесшумных шагов оказалась почти у самой двери, из-за которой слышались голоса.
Голосов было двое. Один принадлежал капралу Пежо, а во втором Николет не сразу смогла узнать рядового Шарля. Шарль говорил сбивчиво, часто делал паузы, голос капрала же был спокоен и, даже, ласков. Девушка напрягла слух и смогла различить слова:
– «…Иным способом дей-стви-тель-но трудно было бы из-влечь бумаги, и лорд Гле… Гле…»
– Не торопись, Шарль, можешь сначала прочитать про себя, а потом произнести вслух.
– «лорд Гленарван решил отбить горлышко дра-го-цен-ной бутылки… Но так как ка-ме-нис-тый нарост на бутылке при-об-рел твердость гра… гра…»
– Гранита, Шарль. Не торопись.
– «…гранита, пришлось при-бег-нуть к молотку. Вско…ре на стол по-сы-па-лись оск… оск… ос-кол-ки стекла и по-ка-за-лись слип-ши… слип-ши-еся клоч-ки бумаги. Гле… Гленарван осторожно вынул их, раз-ло-жил перед собой. Элен, майор и капитан тесным кругом об-сту-пи-ли его». Все, Жюль – конец главы!
– Молодец, Шарль! Сравни это с тем, что было хотя бы неделю назад.
– А когда я про себя начну?
– Когда сможешь быстро и без запинки вслух.
– А зачем без запинки, Жюль? Я понимаю, зачем считать без ошибок и писать чисто, а быстрое чтение вслух где может пригодиться?
– Во-первых: не льсти себе, Шарль – и считать, и писать ты еще только учишься. Во-вторых: чтобы стать маршалом Франции нужно быть развитым разносторонне, иметь знания в самых разных областях. Для этого нужно иметь хорошую память, поэтому я и дал тебе выучить то стихотворение. А по поводу чтения вслух… ну вот представь: полковник дю Пейре назначает тебя своим помощником и просит прочесть какую-нибудь срочную депешу в разгар боя, а ты ему по слогам… Согласись, что выглядеть это будет так себе.
Шарль ничего не ответил, но, судя по всему, кивнул.
– Вот. Так, с чтением разобрались. Теперь пересказ прочитанного. Перескажи главу своими словами.
– Да муть какая-то, Жюль. Море, рыбы в форме молотка, бутылки, англичане… Медленно все слишком – не происходит толком ничего.
– Это, Шарль, не муть – это Жюль Верн. А медленно потому, что это роман, а не рассказ. Здесь события развиваются медленнее, но зато их больше. Давай-ка по подробнее: что за море, что за бутылки, что за англичане, но только по порядку.
Возникла пауза. Шарль, как видно, собирался с мыслями. Наконец, он начал:
– Английский лорд или пэр, я не очень понял, плыл на своей новой яхте вместе с женой и двоюродным братом. Они заметили большую рыбу и решили ее выловить. Матросы сбросили трос с крюком, на который было насажено сало, и акула сама себя подцепила на крючок. Матросы отрубили ей хвост, а потом и вовсе разрубили ее топором, чтобы посмотреть, что у нее внутри. Да, а еще у рыбы была очень странная форма головы – в виде молота, а весом она была около шестисот фунтов. Фунт это сколько?
– Чуть меньше половины килограмма.
– То есть… она весила почти триста килограмм?!
– Да, Шарль. Рассказывай дальше.
– Так вот, внутри у рыбы они нашли бутылку от Клико из Шампани. Очень толстостенную и крепкую. Это же вроде игристое вино, Жюль?
– Да, не отвлекайся, рассказывай.
– Ну и, в общем, лорд этот… Гланирван!..
– Гленарван.
– Ну да. Так вот лорд этот сразу догадывается, что в бутылке послание. Они думают, как его достать потому, что бумага прилипла к стенкам. В итоге решают разбить горлышко и достать послание. Сразу разбить не получается – приходиться бить молотком. Наконец, они достают бумаги и на этом глава кончается.
– Очень хорошо, Шарль.
– А дальше будут путешествия? Ты обещал, что книга будет про путешествия.
– Будут, но я тебе о них ничего не расскажу – ты сам о них прочитаешь. Ладно, на завтра ничего не задаю, а то со всей этой беготней времени может и не найтись на учебу. Разрешаю спать.
Свет погас, а в комнате послышались шорохи и копошения. Николет отпрянула от двери, опасаясь, что кто-то из мужчин выйдет из комнаты, но дверь осталась закрытой. Через пару минут послышался голос Шарля:
– Спокойной ночи, Жюль.
Пежо не ответил, возможно, потому что уже провалился в сон. Николет вернулась в свою комнату и забралась в кровать. Через десять минут она крепко спала. Последней ее мыслью перед сном было желание, чтобы солдаты, а точнее капрал Пежо, остались у них еще хотя бы на один день.
***
– Спасибо вам, доктор… Спасибо.
Огюстен откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Боль уходила. Доктор Бодлер молча, смотрел на него своим печальным взглядом. Этот нестарый еще человек нес на лице горечь тяжелого жизненного опыта. Он знал, кто раскинулся перед ним в кресле. Знал улыбку, непроизвольно растекшуюся по лицу Лануа. Знал, что облегчение мимолетно, как дуновение свежего ветерка в раскаленном июльском Париже в День взятия Бастилии, а боль всегда подстерегает за углом.
– Вам лучше?
– Да, доктор, намного.
«На самом деле тебе еще не должно стать лучше – слишком мало времени прошло после укола, чтобы препарат начал действовать. Тебе лучше потому, что ты знаешь, что должно стать лучше. Тебе лучше потому, что ты принял дозу, а не потому, что ушла боль…»
– Сколько раз в день вам делают укол, господин коммандан?
– До трех раз, но я стараюсь ограничивать себя одной дозой.
– Хорошо, господин коммандан, пока вы здесь, я буду делать вам до трех уколов в день.
– Спасибо вам. Надеюсь, я не у кого из раненых не отбираю его порцию?
– Нет. Тяжелых перевезли в Реймс. У меня лежит-то четыре человека, да все по мелочи: растяжения да сотрясения… Кроме того, вы же тоже раненый, господин коммандан, так что обращайтесь без стеснения.
Огюстен начинал возвращаться к реальности. Только в этой реальности нога больше не болела. Странным образом за разговором с капитаном Мишо Лануа совсем позабыл о боли, но стоило ему выйти из импровизированной камеры, как коммандан понял, что действительно нуждается в морфине, иначе рискует просто-напросто упасть в обморок. Сейчас мозги Лануа заработали быстрее, и многократно улучшилось настроение. Именно поэтому он вновь решительно переключился на работу:
– Спасибо еще раз, господин Бодлер. Скажите, а среди ваших раненых есть солдаты из второй роты?
Лицо доктора помрачнело еще больше, что казалось Огюстену невозможным. Бодлер встал и тщательно умыл руки. Лануа не торопил его – рано или поздно доктор ответит на его вопрос. Бодлер вернулся на свое место, продолжая вытирать руки. Наконец, он заговорил:
– Сейчас у меня нет пациентов из второй роты, но вы ведь не только об этом меня спросили, господин коммандан?
– Вы проницательны, доктор, да, я не об этом вас спросил. Вам наверняка известна ситуация возникшая с капитаном Мишо. Что вы думаете об этой истории?
– А позволено мне будет, господин коммандан, ничего о ней не думать?
– Боюсь, что нет. Но если вы так не хотите давать ей общую оценку, расскажите, хоть, о вашем в ней участии.
«Укол сделал тебя слишком словоохотливым…» – Огюстен обругал себя за нахлынувшую расслабленность.
– Мое участие в этой истории было намного меньшим, чем мне бы хотелось. Насколько я знаю, во второй роте почти десять человек погибло от кровопотери. Если бы они были вовремя доставлены сюда, мы многих бы смогли спасти.
– Семь.
– Простите, не понял.
– Капитан Мишо говорит, что семь человек погибли от последствий ранений. Вы знакомы с ним лично?
– Да, но не близко.
– Как бы вы его охарактеризовали?
– На поле боя мне его видеть не доводилось, но награды капитана Мишо говорят сами за себя. А как человек?.. закрытый. Насколько я замечал, он всегда немного сторонился других офицеров полка. Даже в дни, когда нас отводили от линии фронта, Мишо далеко не каждый вечер появлялся в офицерском клубе, а если и появлялся, то обычно сидел в одиночестве за какой-нибудь книгой. Возможно, это от того, что он поднялся до офицерского звания с самых низов, но судить не хочу.
– А как офицеры реагировали на такое поведение капитана Мишо?
– Никак. Насколько я могу судить, ни друзей, ни врагов у него среди них нет.
– Почему вы говорите «среди них»? Вы ведь тоже капитан.
Доктор Бодлер даже улыбнулся словам Огюстена.
– Ну, какой же я капитан, господин коммандан? Я – доктор. Обыкновенный парижский врач частной практики, который, как и должно мужчине, отдает Родине в трудный час главное, что у него есть – свое ремесло. А то, что у меня офицерское звание… это не о чем в отношении меня не говорит.
Огюстен тоже не смог сдержать улыбку. Они с доктором видели свою военную службу одинаково. Просто ремесло Лануа в военное время Родине было почти что без надобности, поэтому и служил он там, где был нужен, но в своем офицерском звании Огюстен видел то же, что и Бодлер. Доктор, между тем, продолжал:
– Вам довелось пообщаться с полковником Борелем? Вот он офицер. Возможно, поэтому он так упорствует с этим делом…
«Получилось!» – Лануа покривил бы душой, если бы сказал, что специально спровоцировал доктора на откровенность, попытавшись разорвать дистанцию, но где-то в глубине души он надеялся, что это произойдет.
– Вы думаете, что полковник Борель испытывает личную неприязнь к Мишо?
– Нет. Полковник человек сурового нрава, но подчиненных он своих любит, потому и смог заменить полковника Дакса…
Доктор внезапно замолчал и уставился в пол, неосознанно начав вытирать полотенцем давно уже сухие руки. Огюстен понял, что была затронута очень тяжелая тема, и постарался перевести разговор в другое русло:
– А капитан Мишо когда-нибудь был вашим пациентом?
Доктор поднял взгляд на Лануа, отвлекшись, очевидно, от каких-то размышлений или воспоминаний.
– Да, был. Трижды, насколько я помню. В плечо, но там ничего серьезного, хотя шрам наверняка остался. В ногу – это было в 15-м. Я так хорошо запомнил потому, что ему несказанно повезло – если бы осколок пришелся чуть выше, я не смог бы спасти стопу, а так только пальцев лишился и то не всех. А год назад, когда он уже был капитаном – получил штыком в бедро. Крови было много. Они тогда какой-то очередной холм брали, а к ночи Мишо в лазарет в бессознательном состоянии лейтенант из его роты принес…
– Простите, что перебиваю, вы не помните фамилию лейтенанта?
– Нет, не помню, да он, по-моему, не представился. Помню, что этот лейтенант очень беспокоился, хотел помочь, но больше под руками мешался. Насколько я знаю, Мишо за тот бой получил Воинскую медаль.
«Держу пари, что это был Феро!» – персона лейтенант Феро виделась Огюстену все более интересной и важной.
– Не заметили ли вы чего-нибудь странного в поведении капитана, когда он был вашим пациентом?
– Да нет, обыкновенный пациент.
– Хорошо. А вам вообще довелось осматривать раненых из второй роты одиннадцатого ноября?
– Да, во второй половине дня. Человек двадцать пять, включая капитана Мишо.
– Он был ранен?!
Коммандан постарался говорить спокойно, но полностью скрыть удивление ему не удалось. Огюстен больше двух часов общался с капитаном, но так и не смог понять, что тот был ранен. Доктор, казалось, не обратил внимание на неожиданную эмоциональность Лануа.
– Несерьезно. Правая рука была оцарапана пулей выше локтя – опять повезло. Я наложил повязку, а после этого его отконвоировали на гауптвахту.
– А какого характера ранения были у остальных?
– Обычные. Осколочные, пулевые, штыковые, была пара раздроблений, много разрывов от колючей проволоки, один ожог. Почти все легкие или средние – тяжелые до меня не добрались…
– А в течение ночи вы знали, что вторая рота ведет бой?
– Так все время кто-то ведет бой, господин коммандан. Даже если мне об этом и сказали, особого внимания я этому не уделил. Последние раненые оттуда были доставлены вечером с полковником – он посещал позиции роты. Когда полковник Борель уезжал туда, я отправил с ним бинты, спирт и несколько шприцов с морфином для оказания помощи на месте.
– То есть, ночью полковник Борель не сообщал вам о том, что во второй роте много раненых?
– Нет. Признаться, с половины третьего и до шести меня вообще никто не беспокоил, и я смог поспать.
«Почему же Борель не организовал хотя бы вывоз раненых? Из-за оторванности позиции?» – вопросов к полковнику становилось все больше, и Огюстен понимал, что получить на них ответы будет нелегко.
– А что произошло в шесть?
– В полк пришла новость о Победе.
«То есть, в шесть, когда к Мишо должен был отправляться очередной курьер, в полку знали о подписании перемирия…»
– Вы сказали, что осмотрели человек двадцать из второй роты, но у вас никто из них не лежит, их отправили в тыл?
– Не всех. Большей части я оказал помощь и отправил в расположение роты, а восьмерых, да, отправили в Реймс.
Огюстен провел нехитрые вычисления: получалось, что сейчас в роте оставалось около тридцати человек. Лануа встал, удивившись той легкости, с которой ему это удалось, и задал последний вопрос:
– И все же, господин Бодлер, вы бы осудили капитана за его поступок?
Доктор прошелся полотенцем по своей лысеющей голове и лицу, стирая несуществующий пот. Огюстен, глядя на этот жест и на всю фигуру Бодлера, подумал: «А ведь он держится из последних сил, смертельно устал и почти раздавлен». Лануа очень захотелось, чтобы доктора, наконец, отпустили домой, и он мог вернуться к своей частной практике. Бодлер же начал говорить:
– Я никогда бы не осудил человека за то, что он отказывается убивать других людей, но я понимаю полковника Бореля – солдат должен выполнять приказ, даже если не согласен с этим приказом. Здесь нет правых и неправых, господин коммандан – здесь неправы все, здесь все неправильно. То, что мы вообще здесь находимся, это уже ошибка. Поэтому я счастлив тем обстоятельством, что не мне решать судьбу капитана Мишо. Если суд оправдает его, это будет гуманно, если осудит к расстрелу, это будет обоснованно. Я ответил на ваш вопрос, господин коммандан?
– Вполне. Всего доброго, господин Бодлер.
– До свидания, господин коммандан. Вас ждать сегодня для укола?
– Надеюсь, что нет.
***
«Счастлив он, а мне добрый доктор, что прикажет делать?!» – Огюстен пытался смирить свой гнев, истинной причиной которого, была зависть. Лануа отчего-то вспомнились слова матери о врачах. Она тогда уже болела и после того, как доктор в очередной свой визит снова вышел из ее комнаты с печальным лицом, сказала пятнадцатилетнему Огюстену: «Тяжело быть врачом, сынок. Тяжело смотреть на человека и видеть от чего он умрет. Вот, доктор Роге смотрел на меня сейчас и прекрасно видел, от чего я умру, впрочем, тут не нужно быть доктором…»
В глубине души коммандан прекрасно понимал, что доктор ни в чем не виноват. Более того, Бодлер прав: из этой истории вообще нет справедливого выхода – все ситуация сама по себе в корне несправедлива, а дать правильный ответ на неправильный вопрос нельзя. Поэтому доктор предпочел не отвечать вовсе. Только Лануа не мог позволить себе такой роскоши.
Так или иначе, укол вернул коммандана к жизни и боль на некоторое время оставила его в покое. Когда он вышел из госпиталя, то увидел, что Безю и, судя по всему, приставленный Борелем присматривать за Лануа, адъютант Эстеве азартно режутся в невесть откуда добытое домино, используя в качестве игрового поля водительское сидение Рено. Глядя на этих двоих, Огюстен понял, что если бы не шевроны, он не за что не смог бы сказать, кто из них старше по званию. Коммандан подошел к игрокам и встал за плечом Эстеве, оценивая игровую ситуацию. Партия заканчивалась и заканчивалась совершенно не в пользу адъютанта. Он уже третий ход подряд брал костяшку из банка, но все никак не мог вытащить нужную. Наконец, Эстеве это удалось, но следующим ходом сержант закончил партию.
– Я все!
Безю широко улыбнулся и, похоже, только теперь заметил коммандана. Он тут же выпрямился и сделал глазами знак Эстеве. Адъютант повернулся и опешил, увидев прямо перед собой коммандана. Секунды три он осознавал ситуацию, а после этого тоже встал смирно. Огюстен едва не рассмеялся в голос над всей ситуацией и, в особенности, над выражением лица Эстеве, когда тот его увидел.
– Вольно. Безю, у меня для вас будет поручение. Так как нам предстоит остаться здесь на пару дней, я напишу полковнику Батистини письмо и отправлю вас доставить его в Аррас. Возьмите оттуда с собой необходимые вещи и возвращайтесь. В принципе можете заночевать там, но завтра с раннего утра вы мне будете нужны, так что рассчитывайте. Приказ ясен?
– Так точно, господин коммандан.
– Очень хорошо. Адъютант Эстеве, полковник Борель обещал выделить нам места для ночлега, сопроводите нас туда.
– Так точно, господин коммандан.
Через полчаса сержант с письмом уехал в Аррас, а Огюстен, окутанный клубами табачного дыма, лениво потягивал кисловатое вино и не менее лениво курил трубку. Комната, выделенная Лануа полковником, находилась в доме, расположенном напротив ратуши-штаба, и до Войны, скорее всего, служила номером гостиницы. Помещение было немного неуютным, но достаточно чистым и, что самое главное в ноябре, теплым. Безю поселили в соседнем номере.
Мысли коммандана, впрочем, были весьма далеки от этой комнаты. В письме полковнику Батистини Лануа в общем и целом передал то, что увидел и узнал за этот день. Его рассказ был правдивым и исчерпывающим кроме одного момента: Огюстен не стал сообщать, что капитан Мишо полностью во всем сознался. Вместо этого, Лануа написал, что не смог получить от капитана никаких показаний касательно утра одиннадцатого ноября. Таким образом, коммандан пытался выкроить немного времени. Его начальник – полковник Батистини – был хорошим офицером и работал на совесть, но узнай он, что Мишо согласен с выдвинутым обвинением, и приговор будет вынесен без промедления.
Но даже не ложью начальнику были заняты мысли Огюстена – коммандан думал о том, зачем собственно он выкроил себе это время. Доказать невиновность Мишо не представлялось возможным, потому что он был виновен и сам об этом говорил. Имелись неплохие шансы защитить капитана от очень громкого, но достаточно голословного обвинения в трусости. Полковник Борель на момент составления своего рапорта явно дал волю эмоциям и, скорее всего, сам понимал, что Мишо совершенно точно не трус. Хотя, разумеется, полковник и на этом пункте обвинения будет настаивать до последнего. Несмотря на это, Лануа считал, что шансы снять с капитана обвинение в трусости все же были достаточно высоки.
Не имелось у коммандана окончательной ясности и с обвинением в оскорблении старшего по званию – Мишо не смог точно указать, что именно было им сказано, поэтому тут все зависело от свидетельских показаний… Огюстен прервал свои размышления и устало растянулся на кровати прямо в мундире и сапогах.
День пролетел быстро, но не безболезненно и стрелки часов показывали пять часов вечера. «Так или иначе, нужно опросить солдат его роты, в первую очередь лейтенанта Феро, а также посетить место боя. Но сегодня уже поздно, да и Безю нет…» – мысли Лануа прервал аккуратный стук в дверь. Коммандан с некоторым трудом сел, оправил мундир и разрешил войти. Адъютант Эстеве передавал ему приглашение полковника Бореля отужинать в его компании. Огюстен не видел причин отказываться, кроме того, у него были к полковнику вопросы, которые лучше задавать в сравнительно непринужденной обстановке.
***
Ужин полковник Борель сегодня, а возможно и обыкновенно, принимал в своем рабочем кабинете в штабе полка. Леса, поля, реки и населенные пункты были убраны в стол, равно, как и траншеи, окопы, километры колючей проволоки, рытвины и воронки от взрывов, а также несколько сотен солдат и офицеров. Вместо них на столе, накрытом накрахмаленной белоснежной скатертью, нашлось место запеченной курице, доброй голове сыра (насколько мог судить Огюстен, грюйера, но не швейцарского, а из Конте или Савойи), хлебу и двум бутылям вина. Блюда с едой соседствовали с двумя пустыми тарелками и приборами на двух человек.
Лануа не мог не отметить, что пусть ужин полковника и превосходил изрядно своим богатством солдатский паек, разница все же не была столь неприлична, как на многих иных офицерских столах, которые коммандану приходилось видеть преимущественно в тылу. «Чем дальше от бошей, тем ближе к перепелам» – как однажды грустно пошутил полковник Батистини, которому по долгу службы приходилось бывать на подобных ужинах еще чаще, чем Огюстену.
Сам хозяин кабинета, впрочем, был занят вовсе не ужином – он с упоением и, даже, каким-то маниакальным остервенением выбивал и чистил свою трубку. Хотя просто трубкой пенковое великолепие с резной чашей, которое держал в руках Борель, мог бы назвать только человек с полным отсутствием чувства прекрасного. Мастерство резчика превратило чашу в голову бородатого мужчины восточной внешности, из тюрбана которого должен был подниматься дым.
– Вы вызывали меня, господин полковник?
Полковник отвлекся от своего занятия и поднял взгляд на стоявшего в дверях Огюстена:
– А, Лануа! Я рад, что вы решили отужинать со мной.
Голос Бореля явно выдавал приподнятое настроение своего обладателя.
– Спасибо за приглашение, господин полковник.
– Глупости, Лануа… Садитесь, не стойте в дверях. Дайте мне еще минут пять, и я к вам присоединюсь. Можете пока налить себе вино.
Полковник вернулся к своей трубке, предоставив коммандана самому себе. Огюстен невольно улыбнулся, увидев, сколько сажи и пепла остается на белоснежной скатерти от действий Бореля. Он не стал отказываться от предложения и налил себе вина в основательный толстостенный бокал. Шли минуты. Борель все никак не мог закончить, протирая теперь тряпочкой лицо «турка» – как отчего-то окрестил чашу трубки полковника Огюстен. Внезапно Борель пристально посмотрел на своего гостя:
– А вы курите трубку, Лануа?
– Да, господин полковник.
– Позволите посмотреть?
Лануа успел оценить трепет, с которым Борель относился к своей курительной принадлежности, и понять, что полковник, очевидно, являлся страстным ценителем. Поэтому он не сильно удивился просьбе и передал свою простую бриаровую трубку в руки Бореля.
Трубка коммандана была лишена богатого оформления, но, тем не менее, в его глазах превосходила красотой все трубки во всех уголках мира – из декоративных элементов на ней была лишь маленькая гравировка по правой стороне, содержавшая в себе надпись: «Огюстену от Софи. Спасибо за пять восхитительных лет».
Полковник внимательно вглядывался в трубку, вертел ее в руках и, как показалось Лануа, все пытался найти какой-то секрет или вникнуть в тайну этого простого, в общем, приспособления.
– Я сегодня был по делам полка в Аррасе и заодно справился о ваших полномочиях у полковника Батистини. Ваши права полностью подтвердились, так что прошу простить мою утреннюю недоверчивость.
Борель заговорил совершенно неожиданно, даже не отвлекшись от разглядывания трубки. «Въедливый сукин сын!» – Огюстен не ожидал, что полковник действительно решит растрясти Жандармерию. Лануа уже собирался сказать, что никаких обид быть не может, но выяснилось, что Борель не закончил:
– Кроме того, я расспросил о вас. Мы с Полем Батистини пересекались еще в Дагомее и за ним остался небольшой должок, поэтому он удовлетворил мое любопытство.
– Выяснили что-нибудь интересное, господин полковник?
– Выяснил кое что неожиданное… Почему вы не носите награды, Лануа? Простите, что так напрямую, но с настоящими офицерами я предпочитаю общаться без церемоний.
«Ну, без церемоний, значит без церемоний».
– Это помогает мне в работе. Когда человек надевает награды, вся его военная биография становиться открытой книгой – для этого награды и были созданы. Но мне удобно, напротив, чтобы о моей военной биографии ничего не говорило. Солдаты и офицеры, которым я по долгу службы вынужден задавать неприятные вопросы, обычно видят во мне обыкновенную штабную крысу. Это допущение приводит их к самой тяжелой ошибке, которую может допустить человек пытающийся солгать – к недооценке оппонента.
– А как же ваше ранение?
– Ну, ногу я не надеть не могу, господин полковник.
Коммандан подкрепил свои слова улыбкой. Обмен ударами состоялся и дал бойцам пищу для размышлений.
– Вы – страшный человек, Лануа.
– Это Война, господин полковник.
Слова Огюстена прозвучали чуть резче, чем ему хотелось бы, и Борель эту резкость уловил. Полковник отвлекся от трубки и внимательно посмотрел на Лануа, но не нашел на его лице никаких признаков раздражения. Несмотря на это, он решил переменить тему:
– Вы довольны комнатами, которые мы вам выделили?
– Да, большое спасибо.
– Хорошо. Сами видите – у нас тут не Версаль, но гостей мы принимать умеем. Вы уже посещали господина Бодлера?
«Похоже, даже он не видит в докторе военного».
– Да, посещал. Доктор заверил меня, что лекарств хватит на всех больных… Кстати, правда, что у вас проблемы с гробами?
– Были. Сейчас-то уже всех захоронили, но некоторых пришлось класть в самоделки из оконных рам, да в мешки. Но откуда вам известно об этих проблемах?
– Видел, как хоронили пленного погибшего при попытке к бегству, когда подъезжал.
Неожиданно для Огюстена лицо Бореля помрачнело, когда был упомянут юный немец.
– Да, мне докладывали об этом. Глупый мальчишка. Куда он вылез? Через месяц, от силы два, был бы дома…
«А ведь он не просто солдафон. Тут персонаж потоньше» – полковник открывался перед Лануа с новой стороны. Борель между тем протянул Огюстену трубку и нарушил установившееся, было, молчание:
– Хорошая. Ничего лишнего. Я бы порекомендовал вам чуть тщательней ее прочищать, а то скоро слой сажи на стенках чубука закупорит его, и вы замучаетесь пробивать эту пробку. Как я понял, эта вещь очень важна для вас так, что не пренебрегайте чисткой.
И еще: я понимаю, что сейчас вести речь о разнообразии сортов табака не приходится, но скоро с этим станет легче – постарайтесь курить такой табак, который горит медленнее. У вас небольшая чаша и быстропрогорающий табак мало того, что прилично горчит, так еще и сильно обжигает внутренние стенки чаши, а это очень нехорошо, так как в итоге будет горчить любой табак, и трубка, опять же, придет в негодность, особенно если не счищать нагар каждый день бритвой. Впрочем, давайте ужинать, а то за этими разговорами еда совсем остыла.
Лануа кивнул, принимая совет насчет трубки, прочитал про себя быструю молитву и приступил к трапезе. За день Огюстен прилично проголодался, даже несмотря на дневной перекус с капитаном Мишо, поэтому за ужином уделил внимание собственно еде, а не разговорам. Аналогично рассудил и Борель, потому что, когда курица была почти съедена, а первая бутылка вина допита именно он вернул Лануа к работе:
– Вы уже общались с капитаном Мишо?
«А то Эстеве тебе не доложил…» – Огюстен почти не сомневался, что адъютант описал полковнику прошедший день во всех подробностях.
– Да, мы с ним поговорили.
– И что скажете?
– Скажу, что он не трус.
Вопреки ожиданиям Лануа полковник не стал с ним спорить:
– Я знаю.
– И, тем не менее, обвиняете его в трусости?
– Да, обвиняю. Мишо не трус, но в то утро он струсил.
– Когда в письме вам взял всю вину на себя?
– Нет, Лануа, когда решил оправдать свое малодушие заботой о подчиненных.
Полковник начал набивать ту самую пенковую трубку, которую до ужина с такой тщательностью чистил.
– Кстати, господин полковник, почему вы скрыли от меня то обстоятельство, что капитан Мишо написал вам утром одиннадцатого ноября?
– Я не скрывал…
Борель прервал себя, раскуривая трубку.
– Я не скрывал, Лануа. Я просто забыл. Думайте, что хотите, но с утра у меня было много дел, поэтому общаясь с вами, я был немного рассеян. Впрочем, записка у меня в столе – я могу вам ее отдать.
Огюстен вспомнил утренний разговор, а точнее время, потраченное в бесплодных препирательствах. По его прикидкам получалось минут десять. Вслух же коммандан произнес:
– Да, я хотел бы подшить ее к делу, господин полковник.
– Там, в общем-то, ничего особенного нет. Мишо описывает положение дел в роте, пишет, что отказывается выполнять приказ потому, что считает его неразумным и прочее в том же духе.
Борель извлек из ящика стола свернутый вчетверо желтоватый лист бумаги и передал его Огюстену.
– Были еще несколько обстоятельств, о которых вы не упомянули.
– Например?
– Мишо говорит, что приказ наступать вторая рота получила еще вечером десятого ноября. Это правда, господин полковник?
– Да, только я не понимаю, что это меняет?
– Это означает, что к утру силы второй роты были на исходе, она понесла тяжелейшие потери и была не в состоянии выполнить приказ атаковать.
– Кто сказал, что она была не в состоянии? Капитан Мишо?
– А вы знаете, сколько людей оставалось в строю во второй роте к утру одиннадцатого, господин полковник?
– Знаю, Лануа, не сомневайтесь. В строю было сорок три человека, трое из них офицеры. У них не было недостатка в оружии и боеприпасах. Черт, да я даже носки им завез вечером!
Полковник начинал распыляться, но у Лануа было еще много вопросов:
– Я правильно вас понял, господин полковник – вы считаете, что рота могла выполнить ваш приказ, несмотря на то, что в строю оставалось меньше половины личного состава и почти все они были ранены?
