Александр Прост
Свистулькин
– Масти какой?
Постепенно Аплечеев выжал из мальчика описание. Убийца, скорее всего, кавалергард – лошадь денщика, возможно, позволит определить даже эскадрон.
«Положим, я прав, – думал Александр Андреевич, – тогда в эскадроне два корнета, два поручика, штабс-ротмистр и ротмистр. Полковника отложим пока в сторону. Сыскать немудрено. Даже если заблуждаюсь, эскадрона только три, прибавим полковых адъютантов, выйдет человек двадцать. Пусть конногвардейцы, едва ли, но допустим. Пять эскадронов, еще тридцать душ. На круг пускай шестьдесят. Ах да! Юнкера! Того выйдет десятков восемь, с полковниками пусть девяносто, сотни точно не наберется. Сложнее, но возможно. Есть лошади, денщик: лицо круглое, оспой порченное. Сыщу».
Дойдя в размышлениях до этой точки, Аплечеев погрустнел. Он увлекся решением загадки, как увлекаются головоломкой, и совсем выпустил из виду заранее очевидное. Никого ему сыскать не дадут. Убивают, обыкновенно, из корысти или ревности – покойник же стар и беден, убит в один день с императором и до крайности любопытен самому графу Палену. Убит офицером гвардии, которая и вела все дело этой ночью. Не бывает на свете таких совпадений.
Аплечеев щедро наградил мальчика с отцом и отправился домой к графу Палену. Сани подпрыгивали на брусчатке Невского, кое-где вышедшей из-под снега. Александр Андреевич разглядывал главный проспект империи: чистой публики было определенно много больше обыкновенного.
Двое господ солидного вида и возраста с легкими штрихами вольнодумства в нарядах радостно обнялись на тротуаре. Аплечеев решил, что настроение у чистой публики самое праздничное, но тут же остановил себя. Они вполне могли оказаться, скажем, давно не видевшимися старыми друзьями. Александр Андреевич стремился сохранять трезвость и взвешенность, избегать преждевременных суждений о всяком, пусть самом незначительном предмете. Но всего несколько минут спустя он увидел еще одну сценку того же рода. Приходилось признать непристойное ликование, охватившее столичное дворянство.
Навстречу проехало ландо c молодым человеком в самом невероятном фраке, какой только можно представить, с гигантским отложным воротником. Стоячий воротничок рубашки касался полей круглой шляпы. И такие фраки, и стоячие воротнички, и круглые шляпы строжайше воспрещались покойным императором, видевшим в парижской моде революционный дух. К вечеру похолодало, и молодой человек явно мерз, демонстрируя Петербургу оригинальный склад ума. Простоватое лицо франта несло сложное выражение. С одной стороны, моднику хотелось показать обыденность и безразличие, дескать, благородный человек нарядился по своему вкусу, нечего обсуждать, с другой – не мог сдержать ликования и гордости: смотрите, смотрите, каков я, как смел и элегантен! Ехал он с форейтором, что также запрещалось.
Прошло только несколько часов нового царствования, а улицы уже заполнились нарушениями павловских постановлений: на каждом шагу попадались круглые шляпы, сапоги с отворотами, туфли с лентами, длинные панталоны. Александр Андреевич был поражен – сколько, оказывается, заводили тряпья, чтобы хранить в сундуках безо всякой возможности носить публично. Молодой человек, шедший по Невскому, приветствовал всех без исключения встречных прохожих, выглядевших людьми благородными. Он каждый раз поднимал круглую шляпу, открывая прическу а-ля Тит, также запрещенную.
Аплечеев неодобрительно относился к монаршей требовательности по части нарядов. Не только из личных соображений, хотя по долгу службы ему приходилось заниматься глупой и неблагодарной борьбой. Александр Андреевич, человек практический, далекий от символизма и отвлеченных размышлений, резонно считал, что с должным усердием можно добиться многого. Например, в самом деле сделать из фасона шляпы политику.
К слову, в целом Аплечеев скорее симпатизировал начинаниям Павла, принадлежа к незначительному меньшинству среди элиты. Александр Андреевич полагал строгость необходимой после вольницы царствования Екатерины, в особенности последних лет, когда стареющая императрица не могла уже править с былым усердием. Павел Петрович, конечно, перегибал палку и часто не мог сдержать своего вздорного характера, но одновременно, во многом благодаря личному прилежанию и организованности, сильно преуспел в наведении порядка. Мнение Аплечеева было до того непопулярно, что он не решался высказываться вслух, опасаясь выглядеть лицемером и подлизой, если не олухом, что того хуже.
Экипаж остановился на Мойке, возле Полицейского моста. Александр Андреевич быстрым шагом почти вбежал в дом Чичерина, где квартировал в то время Пален; на ходу он двигал плечами, разминая затекшую спину. Аплечеева ждали, его сразу же провели в знакомую залу перед кабинетом губернатора и попросили обождать. Лакей скрылся внутри кабинета. Из-за закрытой двери донеслись приглушенные голоса, Александр Андреевич прислушался, но не сумел различить ни слов, ни даже кто говорит. Он нетерпеливо прошелся по зале, заставленной множеством предметов: оттоманки, кресла, секретер, столики. Мебели для комнаты было многовато, ее явно перенесли сюда из помещения попросторнее. Вещи добротной, даже роскошной работы, но совершенно вышедшие из моды, в чем Аплечеев, к сожалению, разбирался. Жена, Екатерина Александровна, заставила его сменить и квартиру, и обстановку после повышения. Она пыталась и прежде, но тут сделалась совершенно неудержима, упирала на престиж высокого поста. Модные затеи обошлись в целое состояние, а Аплечеев богат не был, жалование получал не самое значительное и взяток не брал. По большому счету. Словом, Аплечеев хорошо понимал, что означают эти изогнутые ножки, изгнанные, должно быть, из парадных зал.
Пригласили входить. Графа явно только что разбудили: на лице еще горели следы диванной обивки, но Аплечеева он встретил у двери и поприветствовал самым бодрым и доброжелательным образом.
Губернатор и обер-полицмейстер заняли безукоризненно модные кресла лучшей парижской работы. Граф, несмотря на деланную энергичность, выглядел уставшим и разбитым.
«Тяжелая, должно быть, работа, – подумал Аплечеев, – царей убивать».
Пален предложил закусить, чаю или чего-нибудь, как он выразился, посущественнее. Александр Андреевич отказался, и мужчины перешли к делу. Пален слушал молча, отвернувшись в сторону шпалеры, словно рассматривал подробности вышитой морской баталии. Аплечеев закончил, Петр Алексеевич помолчал еще секунду, постукивая по ручке кресла.
– Кавалергард?
– Вернее всего.
– Паскудно. Нет, Александр Андреевич, такой поворот нам совсем некстати. Петербург гудит, словно пчелиный улей. Подобное убийство произведет впечатление разорвавшейся бомбы. Попрошу вас пока оставить дело без движения. До особого указания.
Александр Андреевич этого и ожидал, но все равно испытал неприятное, гадливое чувство. Он не был мальчиком и знал, как делаются дела, ему доводилось смягчать или отводить в сторону удары правосудия. Чаще всего от балованных барчуков, чье молодое озорство не всегда оборачивалось вполне безобидно. Соблазнения, буйные кутежи, подделанные векселя, дуэли – с этим он смирился, но не хладнокровное же убийство заслуженного калеки!
– Как прикажете, – недовольно кивнул он.
Граф внимательно посмотрел на него. Аплечеев тут же пожалел о неосторожных словах и еще больше о тоне. Петр Алексеевич Пален уже несколько часов самый могущественный человек в империи, не исключая государя и вдовствующей императрицы. При самой отчаянной решимости Александр Андреевич мог только погубить себя, но не повлиять на решения графа.
Карьера Аплечеева стремительно взметнулась последние годы, пришпоренная внезапной благосклонностью Павла, которая бывала столь же непредсказуема, как и опалы. Теперь император мертв, зато перед ним открылась блистательная возможность проявить усердие, помогая Палену в важном и щекотливом деле. Трудно придумать в такой ситуации что-нибудь глупее, чем губить собственное будущее ради пустых дерзостей.
– Не извольте беспокоиться на этот предмет, ваше сиятельство, – Александр Андреевич постарался сгладить ошибку и снова поморщился, в этот раз от неизвестно откуда взявшейся лакейской манеры. Что это за «не извольте беспокоиться»? Почему вдруг «сиятельство», вместо обыкновенного Петра Алексеевича?
– Превосходно, – сказал Пален, не отрывая взгляда, – превосходно.
Граф помолчал еще несколько секунд, постукивая по подлокотнику. Он явно обдумывал продолжение беседы, не зная, держаться ли прежнего плана.
– Должен сообщить, – заговорил наконец он, – что я вскорости буду отставлен от должности военного губернатора. Его Величество полагает мне иное применение.
«Генерал-прокурор? – мелькнуло у Аплечеева. – Канцлер?»
– По моему глубокому убеждению, вы можете с успехом заместить меня. Стать, так сказать, украшением среди губернаторов, показать, как много можно достигнуть на этом месте. Если назначить, разумеется, наконец дельного человека, – граф вернулся к своей обычной дружелюбно-шутливой манере.
За ужином Александр Андреевич был молчалив. Заботливая Екатерина Александровна пробовала разговорить мужа, разделить заботы, да и просто удовлетворить любопытство, великолепно развитое от природы, но он отвечал односложно и невпопад.
Нельзя сказать, чтобы Аплечеева мучала совесть: о Свистулькине и его убийце он почти не вспоминал. Александра Андреевича охватило странное настроение, в котором никак не получалось разобраться. С женой говорить не хотелось – она, вернее всего, вытащит из него сообщение о будущем губернаторстве. Придется разделять воодушевление, а радости никакой не было.
Обещанный карьерный взлет не был долгожданным успехом, победой, достигнутой предельным усердием. Он еще к нынешней-то должности не успел толком приспособиться, привыкнуть к высокому положению. Слишком быстрый служебный рост ощущался чем-то ненадежным и не совсем реальным. Трудно чувствовать себя уверенно, когда опалы и отставки сыплются на высших вельмож империи едва ли не ежедневно, по обыкновению царствования Павла I. Теперь вот убили даже этого беспокойного помазанника божьего.
Дальнейшие события той ночи известны по сообщениям Екатерины Александровны. Свою историю она множество раз повторяла самому широкому кругу лиц. С незначительными вариациями рассказ приведен в мемуарах Ивана Дмитриевича Якушкина и Евграфа Федотовича Комаровского, неизданных записках князя Юрия Сергеевича Хованского, письмах, в частности, Николая Александровича Саблукова, записи беседы с Романом Романовичем Галлом из архива А. Ф. Лабзина. Причем это только те, кто слышал рассказ непосредственно от Екатерины Александровны. Пересказов же и отрывочных свидетельств насчитывается много десятков, если не сотен. В российской печати вплоть до революции 1905 года существовал цензурный запрет на любое упоминание убийства Павла I. Поэтому отдельно стоит упомянуть книгу о России Дюпре де Сен-Мора, где французский путешественник прямо связывает рассказ Аплечеевой с убийством императора. Также события этой ночи, пусть смутно и неподробно, описаны самой Екатериной Александровной в письме Лабзину.
Около полуночи она проснулась от криков, раздававшихся из спальни мужа. Екатерина Александровна подбежала к двери, разделявшей смежные комнаты, но та была заперта. Аплечеева деликатно постучала, опасаясь, не привиделось ли ей во сне. Когда вновь раздался крик, Екатерина Александровна узнала голос супруга.
– Вон! Вон! – кричал, даже почти рычал Александр Андреевич. – Вы не смеете!
Не зная, что делать, Екатерина Александровна схватила с комода фонарь и выбежала из спальни в коридор, в ту же секунду с грохотом распахнулась дверь, Аплечеев выскочил в коридор в ночной сорочке и колпаке.
– Подите к черту! – крикнул он вглубь своей спальни.
Екатерина Александровна подошла к супругу и заглянула в комнату. Возле кровати горели свечи, на полу лежал перевернутый пюпитр для письма, были рассыпаны листы служебной переписки и карандаши, из опрокинутой чернильницы растекалась сверкающая агатовая лужица. В спальне никого не было.
– С кем ты говоришь, Саша?
– Мадера.
– Что?..
– Была же мадера. Где?
Екатерина Александровна молчала в изумлении. Александр Андреевич говорил самым спокойным тоном, отчего становилось еще страшнее.
– В буфетной? Да, надо полагать, в буфетной.
С этими словами он забрал у нее фонарь, неторопливо разжег его и двинулся вглубь квартиры. Екатерина Александровна молча следовала за ним. Из людской выглядывали горничная Варя и кухарка Агаша. Александр Андреевич бросил на них взгляд – и прислуга исчезла за дверью. В буфетной обер-полицмейстер неторопливо отыскал мадеру, после чего с некоторым недоумением осмотрел запечатанную бутылку.
– Штопор, – сказал он. – А впрочем… Водка? – взял он в руки графин.
Екатерина Александровна молча кивнула.
– Анисовая?
Екатерина Александровна кивнула опять.
– Превосходно, – Александр Андреевич взял стакан, зачем-то с силой дунул в него, наполнил до трети и деловито выпил, ритмично двигая кадыком.
– Саша, что с тобой?
Аплечеев словно ждал этого вопроса, он заговорил, непонятно, но с большим напором:
– Не уймется старый черт. И речи дурные. Ведь глупость. Глу-по-сть! Долг. Что долг? Надо же разбирать. Кому прибыль, коли погублю будущее свое, службу, старания, труды пущу прахом? К чему? Плетью обуха… И ведь как живой, только просвечивает немного… и не поверит никто…
– О чем ты, Саша?
Аплечеев замолчал, налил еще водки и выпил, страдальчески морщась.
– Пустяки. Пойдем спать, – он взял со стола фонарь и прошел мимо Екатерины Александровны.
Она следовала за ним. Возле дверей в спальни Александр Андреевич хотел вернуть супруге фонарь.
– Я хочу побыть с тобой, – отрицательно качнула головой Екатерина Александровна.
Аплечеев молча пропустил жену в спальню.
Он опустился на колени и собрал бумаги, несколько раз менял листы местами, придерживаясь какого-то порядка. Екатерина Александровна хотела было позвать прислугу, но передумала и, как могла, промокнула чернила дряхлым халатом мужа, еще прежде назначенным ею в тряпки.
– Придвинь мне кресла, – попросила Екатерина Александровна, когда он закончил.
Аплечеев, по-прежнему молча, подвинул к изголовью кресло, задул свечи, погасил фонарь и лег в постель. Сработала ли водка или крепкое душевное устройство – но, как ни поразительно, уже спустя несколько минут он крепко спал, иногда всхрапывая. Екатерина Александровна устроилась в кресле в полной решимости не смыкать глаз до утра: она опасалась нового приступа у мужа и хотела встретить его бодрствующей. Однако Екатерине Александровне в ту пору было только двадцать лет, и юное тело довольно скоро взяло верх. Когда она проснулась, словно вынырнув из глубокого сна, за окном ярко горел давно наступивший день, а мужа уже не было ни в постели, ни в доме.
III
Верескин после убийства Свистулькина выскочил из комнаты и одним махом скатился по лестнице на этаж. Тут Иван Никифорович сообразил, что оставил дверь открытой, и остановился, не решаясь вернуться и не решаясь уйти. Только теперь он заметил, что весь покрыт кровью. Шинель можно было снять и вывернуть подкладкой наружу, но кровь на белых лосинах просто била в глаза. Иван Никифорович вспомнил о лохани с водой возле постели жертвы и все-таки поднялся обратно. Он крался с еще большей осторожностью и тщательно прикрыл за собой дверь, избегая малейшего скрипа. В сереющем вечернем свете тело убитого казалось грудой старого белья, подкрашенного красным. Быстрые тревожные мысли об испачканной одежде, опасности, открытой двери как-то вытеснили из фокуса внимания самого убитого. Когда взгляд коснулся мертвого тела, Верескин невольно шумным вдохом втянул полную грудь. Пришлось напомнить себе, что покойный – никчемный старикашка, бессмысленно доживавший в грязной конуре последние месяцы неудавшейся жизни.
Кисти рук были окровавлены, полить из ковшика некому – он ополоснулся прямо в лоханке. Вода, конечно, сразу окрасилась красным, и все попытки отмыться только еще больше размазывали кровь по лосинам. В комнате, кстати, был умывальник, спрятанный в нише, которую обрамлял резной портал с облезшей позолотой. Бархатные занавеси с кистями еще пятнадцать лет назад продал коллежский советник Кузяев, первый управляющий домом после смерти Олсуфьева. Зато предыдущие жильцы – властная неимущая вдова с дочерью, забитой и сильно перезревшей девицей – украсили сероватые полотнища кривоватыми петухами. Верескин в волнении умывальника так и не заметил.
Внизу ждал с лошадьми денщик Прохор. «Даже такой олух, как он, – думал поручик, – едва ли не приметит кровь на белых лосинах». Надо сказать, Верескин ошибался насчет собственного денщика. Вечно сонный, туповатый вид легко вводил в заблуждение, но на самом деле Прохор всегда подмечал все необходимое и даже немало лишнего. В его смышлености и наблюдательности Иван Никифорович многократно имел возможность убедиться, но, как и многие другие, был невнимателен с низшими, пока те не доставляют хлопот, а Прохору вполне хватало смекалки нечасто раздражать далекого от снисходительности барина.
Верескин жалел о напрасно взятом с собой денщике: лошадь можно было доверить и какому-нибудь мальчонке из соседской лавки. Впрочем, Иван Никифорович немедленно сообразил, что мальчонка еще хуже Прохора: он не только увидит кровавые лосины, но и в отличие от Прохора останется на месте преступления к началу расследования.
У извозчиков свои недостатки. Возницы – люди приметливые, с полицией обычно в дружбе, к тому же знали бы адрес Верескина. Можно, конечно, отпускать экипаж за несколько кварталов и отходить немного в сторону, прежде чем нанимать, или вовсе пройти весь путь пешком. Но и это не идеально: слишком многие могли увидеть следы крови.
Иван Никифорович опомнился. Сожалениями прошлого не переменишь, а каждая потерянная минута грозила уничтожить будущее. Так или иначе, Верескину ни за что не застирать одежду от кровавых следов без посторонней помощи: Иван Никифорович не имел ни малейшего понятия, как это сделать, а значит, перед кем-то придется отчасти раскрыться, и Прохор не худший выбор. Можно, конечно, выбросить мундир или… В этом месте Верескин опять оборвал несвоевременные размышления. За время, проведенное в комнате, он немного успокоился и выбирался не торопясь, со всеми мерами предосторожности. Приоткрыл на палец дверь, постоял неподвижно несколько секунд, прислушиваясь, убедился, что никого нет, и проскользнул к лестнице, а после вниз, как смог быстро и бесшумно.
Верескин с Прохором без происшествий добрались до просторной квартиры, которую поручик снимал на углу Гороховой и Екатерининского канала. Прохор помог барину раздеться, после чего Верескин велел немедленно почистить одежду от всякой дряни, как он выразился, и завтра же, непременно с самого утра, отдать прачке.
Отмытый и распаренный Иван Никифорович устроился на оттоманке в уютном стеганом халате поверх белья. Он бесцельно вглядывался в темень, затянувшую окна, и обдумывал следующий шаг. Любое решение, принятое в такой день, может стать главным в жизни, а то и последним. Торопиться не следовало. Конечно, Верескин уже стал ключевым участником заговора, его вклад много весомей, чем можно ожидать от гвардейского поручика сомнительного происхождения. Добавит ли хоть что-нибудь непосредственное участие в аресте императора? В деле примут участие десятки, если не сотни, офицеров – его тщедушная персона едва ли будет замечена. Иван Никифорович не принадлежал к числу счастливых молодых людей, выделяющихся физической мощью или особенной удалью, что и сам превосходно понимал.
Польза от участия не очевидна, зато опасность – вполне. Нельзя, к примеру, исключить воинской схватки, если у Павла найдутся защитники. Верескин не был трусом, в нем помещалось достаточно решимости и дерзкой отваги, но совсем отсутствовала тяга к риску без твердой уверенности в будущих выгодах. Впрочем, он сразу же решил, что шансы серьезного боя ничтожны и незачем принимать их в расчет.
Настоящая опасность – провал всего замысла. Несмотря на молодость, Иван Никифорович успел убедиться, как легко разрушаются человеческие замыслы, и чем значительнее, тем легче. Павел мог успеть ускользнуть, мог затеряться в огромном Михайловском замке. Кто знает, какие тайны спрятаны в этом странном дворце, похожем на галлюцинацию? Слухи по городу самые фантастические. Довольно лошади, открытых ворот и минуты времени, чтобы затеряться в ночном Петербурге.
Затея с переворотом, и именно этого Верескин опасался больше всего, могла быть изначально задумана для выявления возможных бунтовщиков. Человек, провернувший такую интригу, занял бы совершенно исключительное место. Иван Никифорович предполагал вполне конкретного претендента на роль великого провокатора: ни малейшего доверия не вызывал у него граф Пален. Верескин встречался с ним только дважды: первый раз совсем мимоходом и чуть подольше сегодня. Общество видело в графе весельчака и оригинала, человека прямого и доброжелательного. Иван Никифорович разглядел только неискусную маску на лице коварного фигляра и не мог понять, почему другие этого не замечают. Верить такому человеку нельзя. Неясно только, кто жертва коварства: император или заговорщики?
Случись провал, и участники вторжения в императорскую резиденцию с оружием в руках станут тягчайшими преступниками. А вот уклонившиеся могут и выкрутиться. Да, что-то слышал – разговоры и прочее – по скудоумию не понимал последствий или, скажем, полагал пустым балабольством.
Верескин неожиданно понял совершенно очевидное – просто поразительно, как при своем неоспоримом уме он не додумался до этого прежде. Провал погубит его, именно его, совершенно точно, безотносительно любых обстоятельств, пойди он или останься дома. Если заговор не удастся, в глазах закона Иван Никифорович станет убийцей.
«Обещание мое, – думал он, – слышало человек двадцать, кто-нибудь да предаст, а вернее всего, все до единого. В страхе эшафота да под пыткой всякий заговорит. А уж кого-кого, а меня они выгораживать и не подумают».
– Прошка! Филька! – закричал Иван Никифорович.
Первым на крик прибежал Филимон, собственный дворовый человек Верескиных, в отличие от Прохора, человека казенного, приставленного к Ивану Никифоровичу в полку.
– Ужинать прикажете? – спросил Филимон, немного задыхаясь.
Он в самом деле спешил, зная крутой нрав барина, скорого на расправу, но задыхался все-таки больше для виду: старался показать свою необыкновенную услужливость и усердие.
– Одеваться.
Подбежал и Прохор. Объединенными усилиями они минут за двадцать нарядили хозяина и вышли следом за ним во двор. Тут оказалось, что лошади, конечно, давно расседланы и отдыхают в стойлах.
– Что же вы, бараны, не передали седлать?
– Я по лошадиной части без касательства, Иван Никифорович… – негромко пробормотал Филимон, глядя в землю.
– Не мог знать, пригодится ли, ваше благородие, – Прохор вытянулся во фрунт.
– Не мог знать!? Думал, я в нужник наряжаюсь!? Макака безрогая, – злобно процедил Верескин и ударил денщика в лицо.
Прохор согнулся, зажав лицо ладонями.
– Смирно! Руки по швам! – скомандовал Верескин.
Он нанес еще несколько ударов. Прохор решил, что вытерпел достаточно, и рухнул на посыпанный песком и опилками двор, как бы сраженный богатырской мощью Ивана Никифоровича. Верескин дважды или трижды ударил сапогом в живот и переключился на Филимона. Его он отделал намного мягче, считая вину менее значительной. Конюх Карп и вовсе отделался затрещиной и пинком по мягкому месту: он ведь, в общем-то, ни в чем не провинился.
– Ты! – Верескин ткнул пальцем в Филимона. – Извозчика мне, тотчас. Вы двое – седлать.
Филимон бегом кинулся со двора, Прохор и Карп рысью побежали в конюшню. Филимон успел первым: двое извозчиков поджидали поздних седоков возле соседнего ресторана, дорогого, но немного сомнительного в смысле публики.
– Куда изволите? – спросил извозчик.
Верескин уже сидел в санях, укрытый суконной полостью, отороченной дешевым мехом, и почти успокоился после разноса. Вместо ответа он с силой дернул в сторону бархатный воротник и покосился на прислугу, которая ждала отъезда барина, выстроившись почти строевым порядком возле дворовой арки. Прохор рукавом утер кровь, сочащуюся из разбитого носа.
Верескин с досадой осознал, что не имеет представления «куда». Ему было решительно ничего не известно про планы заговорщиков: ни время сбора, ни место. Невозможно же, в самом деле, просто приехать к императорской резиденции и рыскать вокруг в поисках товарищей по предприятию.
– В полк, – скомандовал он.
– Ась? – извозчик повернулся к седоку и почесал под шапкой.
– На Фонтанку. Гарновского дом. И не мешкать.
В расположении полка никого из знакомых Верескину заговорщиков не нашлось. Он вернулся к извозчику, которому велел ждать, и отправился дальше. Одну за другой Иван Никифорович посетил квартиры участников, всех трех, чьи адреса были ему известны. Никого не оказалось дома, что естественно – пока Верескин метался по городу, господа офицеры заканчивали ужин у Талызина, сильно отдававший попойкой. Пален – человек, бесспорно, большой ловкости и сообразительности – боролся с робостью гостей обильным шампанским.
Иван Никифорович решился наконец отправиться к Палену, но и тут не преуспел. Дверь открыл заспанный швейцар, который сообщил, что его сиятельство не принимают. Верескин настаивал, упирая на государственную необходимость – швейцар признался, что хозяина дома нет. В то самое время, когда он шумел и будил прислугу, заговорщики заходили в Михайловский замок.
Верескин вернулся домой в отвратительном расположении духа. Ночные метания по городу оказались полностью бессмысленными. От тяжелого возбуждения и все сильнее болевших повреждений, нанесенных Свистулькиным, он долго не мог заснуть. Очень скоро нервный, прерывистый сон боязливо прервал Прохор: прибыл вестовой с приказом немедленно прибыть.
В полку седлали. Редкие фонари освещали деловитую суету. Лошади, чувствуя тревогу, беспокойно ржали и переминались с ноги на ногу.
Штаб-ротмистр Корсаков, командир полуэскадрона Ивана Никифоровича, почти бежавший мимо, резко остановился.
– Верескин. Наконец-то, – брезгливо сказал он. – Карабины и пистолеты заряжать боевыми. Выступаем верхами с полной амуницией и без поклажи.
– Никита Иванович, – Верескин постарался придать голосу самое доверительное выражение, – что случилось?
– Поручик, прекратите болтать. Исполняйте.
Иван Никифорович щелкнул каблуками и откланялся коротким кивком. Его просто разрывало от злости и унижения. «Посмотрим, как ты завтра запоешь, посмотрим, – думал он, – небось, уже нос воротить не станешь, прыщ высокородный».
Солдаты его взвода негромко переговаривались.
– Точно вам говорю, братцы, гишпанцы злоумышляли на государя. Теперь война.
– Скажите, дяденька, а что такое гишпанцы по воинской части? Если взять, к примеру, против французов? Пожиже будут? Навроде турок?
– Мо-олчать! – раскатисто скомандовал Верескин. – Не сметь!
«Вот же, – думал он, – звериное чутье, ведь почти угадали. Настоящие животные».
Полк готов был уже выступать, когда приказали строиться пешим строем, оставив лошадей в готовности. Конногвардейцы потянулись во двор. Раздавался даже легкий шепот недоуменного неодобрения. Непоследовательные команды выдавали очевидную растерянность начальства. Верескин томился, пытался угадать развитие ночного предприятия: случилось, очевидно, чрезвычайное, но что именно? Успех, провал, заминка? Карьера, огромное поприще, чины? Следствие, тюрьма, эшафот, Сибирь? Гражданская война? Знакомые Ивану Никифоровичу заговорщики отсутствовали, спрашивать было некого.
Полк выстроился. Прошло пятнадцать минут, тридцать, сорок, час, но ничего не происходило, только медленно надвигался мутный петербургский рассвет. К утру похолодало, солдаты переминались, стараясь согреться. Раздавался характерный звук поскрипывавшей и позвякивающей амуниции. Унтера даже не пытались привести строй к порядку.
Вышел командир полка, генерал Тормасов, в сопровождении полковника Саблукова, дежурившего в тот день. Чуть позади следовал полковой адъютант Ушаков, единственный сослуживец, с которым Верескин отчасти сблизился, полковой священник отец Иоанн, еще несколько офицеров. Все очень серьезные и сосредоточенные. Строй замер. В полной тишине священник установил на брусчатку аналой, подышал на большой крест и аккуратно протер его огромным белым платком.
Иван Никифорович отчего-то решил, что генерал сейчас закричит: «Вот он, изменник! Держи его, братцы!» – и укажет прямо на него. Священник нужен, должно быть, для него, для Верескина. Его, очевидно, тут же во дворе и расстреляют – для этого и боевые. Иван Никифорович очень точно представил, как его отведут к глухой стене конюшни, священник пробормочет молитву и завяжет из милосердия глаза вот этим самым своим платком, наверняка пропахшим и нечистым.
Верескин превосходно понимал, что ничего подобного произойти не может. В самом страшном случае его могли арестовать, судить и повесить, но все же картина немедленной гибели казалась такой реалистичной и неизбежной, что у него перехватило дыхание и даже выступил пот, хотя Иван Никифорович успел изрядно продрогнуть.
– Братцы! – начал генерал. Тут он закашлялся и замолк.
«Ну же! Не тяни!» – Верескин боялся вдохнуть, старался задавить разгулявшееся воображение и не мог.
Тормасов сделал призывающий жест, скинул подбежавшему денщику на руки шубу, стянул перчатки. Стояла абсолютная тишина, даже ветер стих.
– Братцы! Несчастье, – заговорил наконец Тормасов, – страшное несчастье. Неизречимая потеря. Император скончался. Апоплексический удар.
«Свершилось», – промелькнуло у Верескина.
– Наш полк всегда славился своим… – продолжал генерал.
Тормасов говорил несколько минут, выражаясь довольно бессвязно. Слова он использовал самые истасканные – казенные обороты, сточенные частым употреблением, но связывал их так неловко, что генерала трудно, если вообще возможно, было понимать. Явная растерянность слышалась в голосе, угадывалась в чрезмерной жестикуляции. В ответ на неуверенность Тормасова по строю покатился нарастающий ропот недовольства. При всем брезгливом презрении Верескина к суждениям низшего сословия даже он знал, что император Павел возбудил у мужиков некоторые надежды, особенно в начале своего царствования. Тормасов приказал перейти к присяге. Полку в ответ полагалось грянуть дружным «ура!», вместо чего раздались разрозненные выкрики, несколько секунд продолжились неуверенной перекличкой отдельных голосов и замолкли окончательно.
