Александр Операй
Злой человек
Я должен убедиться, что ни одна из них не пропала.
1.. 2.. 4.. 5.. 8..
1.. 2.. 3.. 4.. 7..
1.. 2.. 3.. 4.. 5.. 6.. 7.. 8..
Машина виляет. Врезается в дюны. Слабый удар. В глазах серая пыль. Хочется почесаться. Чертов песок забрался в салон. Нечем дышать. Кажется, прошли годы с тех пор, как я мылся. Грязь пахнет мочой. Я вспоминаю об океане. Старый, недовольный мерзавец все также утюжит берег волнами. Не надоело ему.
Солнце поднимается выше. Воздух колышется над асфальтом. До края пустыни каких-нибудь три километра или еще тысяч пять. Трудно понять. Мир застыл без движения. Дюны больше никуда не спешат; как ни стремительно несётся машина, она не оставляет их позади.
Я закрываю и открываю глаза.
Считать овец-дюн довольно скучно.
Нудные твари начинают раздражать и злить.
Океан все же лучше.
Я закрываю и открываю глаза.
Машина слетает с дороги. Она проносится по ухабам, чудом не развалившись на части. Колеса вязнут в песке и двигатель глохнет. Скорость падает за секунду, но инерция хода слишком сильна. Автомобиль дергает так, что заднее сиденье слетает с петель и бьет меня в спину. Я повисаю на ремне безопасности, едва не разбив голову о край руля.
Боли нет. Сплошная усталость. Я бы уснул даже так.
Машина застряла. Ну её к черту. Все надоело. Ничто не случится. Мир мертв. Сплошная пустыня. Здесь даже призраков нет. Все они где-то за горизонтом. Шляются по песку рядом со входом в настоящее пекло.
Я прищурился на далекое солнце, которое теперь скатывалось по барханам за горизонт. Небо стало багровым. Мрачные тени залегли у основания дюн.
Я завел двигатель и попробовал вырулить на дорогу, но машина лишь глубже зарылась в песок.
Сколько помню себя всегда со мной случались одни неудачи. Некий круговорот сплошного дерьма, который то и дело льет не хуже дождя. Я знаю, что скорее всего был плохим человеком, но разве мерзавцам не выпадает счастливый билет? Карма сплошная загадка. Ведь дело вовсе не в том, чтобы стать наконец-то счастливым. Так примитивно о жизни могут думать лишь соломенные чучела из сказки, где маленькая девочка в конце концов возвращается туда откуда пришла. Ничего для нее не изменилась. Все сон собаки.
Я выбрался из машины и осмотрелся. Колеса увязли, но под днищем остался просвет. До дороги каких-нибудь пару метров.
Я побродил по округе в поисках мусора. Крупные камни могли подойти для упора ведущих колес, но оказались слишком тяжелыми, чтобы тащить их к машине. Я поднялся на гребень холма и увидел лачугу.
Хижина, кое-как слепленная из всякого хлама, скрывалась от ветра в низине. Простая круглая крыша придавала ей вид гриба-переростка.
Хозяин – древний старик – ковырялся в земле.
Голый, каменный пол, а не почва. Только безумец может надеется на урожай.
Я спустился с холма и встал на краю "огорода".
Старик был на грани полураспада, когда смерть уже рядом, но медлит. Про таких говорят: грехи на тот свет не пускают. И они всё живут и живут. Морщины, словно трещины на земле жарким, засушливым летом, разрывали лицо на фрагменты. Костлявые руки заплесневели, как хлеб. Синюшная кожа покрыта белёсым грибком и серым налетом старческой оспы. Ладони трясутся.
– У меня нет ничего.
– Моя машина застряла. Мне нужны доски и камни.
Доходяга поднялся с земли и разогнулся. Кости лица зияют сквозь кожу. Взгляд серых, выцветших глаз скорее разумен, но лишен всякого страха.
– Если у тебя хватит еды на двоих, тогда оставайся. Утром посмотрим, что можно сделать.
Какое-то время мы разглядывали друг друга.
Я протянул руку, но старик отвернулся и пошаркал к дому.
Близилась ночь.
4
Внутри лачуга оказалась похожа на свалку никому ненужных вещей. Настоящая барахолка. Одежда, ботинки, сумки, банки, посуда, мешки, лекарства, лампы, шарики на день рождения, часы, кремы и мази, бижутерия, игральные карты, бумажные деньги, книги, горшки для цветов и много чего ещё в море хлама между островами из мусора.
Хозяин лачуги шептался с консервой у очага. Он перемешивал содержимое банки, чтобы оно прогревалось равномернее, и говорил о тяжелых камнях.
– Если оказаться с ними в воде, то утонешь.
Консерва молчала.
Старик вынул из ящика под стеной сухие коренья и бросил их в кашу. Они были похожи на черные женские волосы.
– Кто утопнет с камнем на шее, тот идёт в ад.
Он попробовал варево на вкус и скривился.
Было сложно что-то прочесть на его лице в полумраке лачуги. Ясно только одно. Он сумасшедший. Не так, как я. Его безумие принадлежит детям и старикам.
– Каша вкусная дымится, нужно есть не торопиться.
Старик закашлялся.
Он сипел, хрипел и стонал так громко, словно пытался заглушить завывание ветра и шелест песка снаружи лачуги. На секунду он показался мне чем-то другим. Странным, сросшимся в человека крысиным королем, который давным-давно лишился зубов.
Старик вытер рот.
– Нет ничего вкусней, когда что-нибудь поешь на ночь глядя. Только, тогда на душе и спокойно, когда всё съешь. Ведь они всё скребут. Эти мерзкие кошки.
Я примостился у дальней от входа стены и, убаюканный приговорами старика, вскоре уснул.
Мне снилась Лина.
Она взяла инструменты и проделала в левой части моей груди небольшое квадратное отверстие, а затем положила туда красивое сердце из алого шёлка, набитое опилками. Она сказала, что ей безумно жаль, что во мне нет ничего настоящего. Она посадила в меня это. Теперь я никогда не буду чувствовать себя одиноким.
Я дернулся и проснулся.
В хижине холодно. Ветхое жилище забито песком.
Старик посмотрел в потолок и сказал:
– Погода испортится.
Снаружи выл ветер. Пыльный, сухой.
– Ты выглядишь словно призрак.
– Я просто устал.
– Когда дует хамсин, мертвецы спускаются с гор, чтобы согреться дыханьем пустыни.
– И многим ты дал здесь приют?
Старик рассмеялся. Дико, визгливо, словно ребенок.
Он вынул из кучи хлама у очага две ржавые чашки и разлил в них еду. Серая масса со вкусом гороха и слизкого чеснока оказалась съедобной. Я глотал кашу быстро и жадно.
Ели молча.
После ужина я выкурил сигарету. Очаг угасал.
Старик громко кашлял.
Его хлипкое тело тряслось и трещало. Похоже, что под кожей у него остались лишь кости. Мышцы, сухожилия, вены и кровь давно испарились, высохли на солнце и превратились в песок.
Старик прошептал:
– Скоро умру.
– Ты здесь давно?
– Не знаю. Время какое-то странное. Может быть около месяца или больше ста лет. Я не стал бы ручаться. Моя память подводит. Зрение портится. Все, как за грязным стеклом. Иногда снаружи день, а я думаю, что все еще ночь. Всюду песок. И смотреть-то не на что. Тени ползут каждый раз в одну и ту же сторону. Я такой примитивный. И кошки скребут. Слышишь? За дверью.
– Это ветер гонит песок по пустыне.
– Вокруг нас, – старик разводит руками, – мертвецы.
– Ты слишком долго был одинок.
Старик фыркнул.
– Я встретил Бога. Он говорил мне.
– И что он сказал?
Старик подался вперед.
– Бог сотворил человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; потому что другие образы были уничтожены, когда он пробудился от тысячелетнего сна. Понимаешь, о чем я?
– Нет.
– Помолись вместе со мной. На удачу. За хороший путь.
– Глупости. Завтра я поеду дальше и ничего не случится.
Старик смеется припадочным смехом, а затем харкает кровью.
Может быть это рвота.
Я вижу, как что-то черное растекается у него по груди. Будто волосы.
– Эта пустыня тянется до конца. До самого края. Мертвая та сторона. Каменные изваяния и руины. Мертвые племена. Они до сих пор шепчут молитвы битым камням. Но зло существует. Оно не желает избавить мир от страданий. Там всегда суховей. Царство смерти. Это и есть сама смерть. Миллиарды умерли не от старости. Их голоса бродят между руин, слоняются там. Не видят друг друга. Глухие к словам. Они верят, что зло дарит свободу. Насилие и убийства. И грех человека испортил совершенство лучшего мира. Но все ерунда. В час, когда проснешься один, встань и проломи себе череп. Ты увидишь, что внутри нет ничего. Там оболочка, соломой набитое тело. И все что здесь останется: бодрствуй и молись.
Старик замолчал. Его дыхание сбилось. Он долго ворочался на куче мусора и одежды, прежде чем опять зашептать:
– Поезжай за белыми облаками, которые по утрам появляются на горизонте. Они исчезнут к обеду, но ты запомни в какой стороне их заприметил. Там найдешь Владивосток номер 4 и остатки каменных стен и руины других городов, разрушенные ураганами, они осыпаются уже тысячи лет и превратили землю в пустыню. Ты увидишь, как мертвецы возвращаются из забвенья в безжизненный мир, чтобы снова молиться во славу Господу нашему Богу.
5
Я проснулся перед рассветом.
Чувство такое, будто очнулся в могиле. Потолок слишком низкий. В комнате запах грязной одежды и немытого тела.
Старик все лежит на спине и пялится в потолок.
Его крысиная грудь неподвижна. Губы высохли и почернели.
Я знаю.
Он мертв.
Синюшная кожа. Трупные пятна.
Он улыбается слишком долго. Это радость похожа на отупение. Все закончилось. Вся любовь, ненависть, память и боль.
Я беру старика на руки и несу в холмы за домом. Его седые волосы слиплись. Он теперь словно ребенок. Мне хочется сказать ему об этом. Хочется, чтобы он рассмеялся.
Земля твердая. Копать тяжело. Ветер бросается пылью.
Лопата скользит и упирается в трещину между камней.
Я убираю часть грунта. Песок осыпается. Реальность крошится, как печенье.
Воздух плавится над пустыней.
Я опускаю старика на дно ямы.
Я говорю ему:
– Смерть – это полицейский. Смерть – это священник. Смерть – это телевидение. Смерть – это дьявол. Смерть – это ангел. Смерть – это Бог, убивающий себя.
Ветер сменил направление и стал задувать с юго-запада.
Солнце исчезло. Мир стал серым, желтым и красным.
Пыльная мгла. Ржавая, сухая и мертвая.
День внезапно становится ночью.
Бескрайняя и зловещая тьма окружает меня со всех сторон.
Теперь ничего не осталось. Только укрыться в лачуге и ждать наступления рассвета. Может быть, я протяну еще несколько часов прежде, чем буря наконец-то раздавит стены жилища и засыплет песком все следы. Пустыня ничем не хуже, чем любая другая могила.
Я улыбаюсь.
Я грею надежду, что ночью ветер утихнет. Небо очистится, и мир будет дрожать и испытывать облегчение, хотя буря не принесла ни капли дождя.
Я хочу жить.
Песчаный шторм шатает стены лачуги из стороны в сторону. Буря стучит в хлипкую дверь. Просит впустить. Она ненавидит меня.
25.11.2020 г. – 09.07.2022 г.
