Александр Новиков
Поймать тишину
Глава 7
Третий день Петро Суконников швырял широкой лопатой снег. Подымаясь утром, выпивал чашечку кофе и, кряхтя, напялив телогрейку, спешил к хозяйству. Там работы – хоть захлебнись!
Задолго до обеда, словно загнанный скакун, тяжело дыша и понурив голову, приплетался Петро Тимофеич обратно в хату. Раздевшись, бросал промокшую от пота одежду к печке, устало валился в кухне на диван.
Елизавета всегда рядом. С утреца настряпает и на помощь мужу спешит. Навкалывается женщина, аж рученьки гудят! А как свалится Петя на диван, она присядет рядышком, да так разом и отдыхают, смотрят друг на дружку, беседуют.
– Эх, Лизушка, – начинает, тяжело вздыхая, Петро, – не за того ты замуж выскочила, не за того.
– Чего уж там, – смиренно отвечает Елизавета. – Двадцать с лишним годков прожили – проживём и ещё, если Бог даст.
– Прожить-то проживём, а вот как? Ты ж у меня красавица! Тебе бы наряды примерять да на иномарках кататься, а не навоз грести кажный день.
– Пе-еть, ты чего?
Грустнее грустного сделается взгляд у Петра Тимофеича. Недобро ссупятся, нахмурятся лохматые брови, волком пробежит по усталому лицу тень горькой безысходности.
– Ничего, Лизань, это я так.
– Прекрати чепуху молоть.
– Да разве ж то чепуха? Ведь не старики ещё, а жизни путёвой не видывали.
– Ладно, Петь, что есть, то и наше. Значит, так Господь велел. Детишек поднимать нужно, некогда тут задумываться да паниковать.
– Я не паникую. Только здоровья всё меньше становится. Сегодня на сто пятьдесят седьмой лопате как хряснуло в пояснице, аж мотыльки перед глазами полетели!
– Ты чего их, считаешь? – удивлялась Елизавета.
– Да так, ради спортивного интереса. Просто кидать – с ума сойти можно. А то: швырнул я триста лопат снега да с полсотни навоза – уже знаю, что не зря день-деньской прожил. Опять же на обед заработал. Опять же соцсоревнование сам с собой устраиваю. Сегодня столько-то, а назавтра стараюсь на десяток прибавить. И тогда чувствую себя победителем! А?!
Елизавета молча, многозначительно смотрела на мужа. Словно подпиленный коряжистый дубок медленно ворочался перед ней на старом потёртом диване. Было видно, что каждое движение давалось ему непросто.
А Петро продолжал:
– Ты, Лизань, если что, не обижайся. Не то думалось раньше, совершенно не то. Все планы рухнули и покатились кубарем под горку. Даром, что сараи от скотины ломятся, а никому она не нужна. Вишь, уже добрые полдекабря сдалось, а свиней продать невозможно. Говорят, в Китае да в Бразилии закупили мяса на всю Россию. И так каждый год. Колотись, мужик, почём зря!
– Может, наладится ещё, Петь, – сама не веря своим словам, тяжело вздыхала Елизавета.
– Нет, не наладится. Я так понял: решили деревню совсем уничтожить. Её и так не осталось. Ты поглянь, в Краюхе целые улицы пустых домов! Нет, не нужна новой России деревня…
Елизавета делала задумчивое лицо, словно в уме что-то прикидывала. После, задумчиво же, отвечала:
– Да, ведь твоя правда. – Слегка поразмыслив, добавляла: – Сашок вернётся из армии, нужно в город отправлять. Чего тут сидеть? Неровен час, останется в Краюхе. Сгниёт, как мы заживо сгниваем!
Только глубоко вздохнёт Петро, помашет начинающей лысеть головой.
– Дело говоришь, мать, дело. Гнать его отсюда надо. Гнать и роздыху не давать. Не дай бог останется да врастёт в эту землю! Может, у кого-то она и считается богатством, а у нас одни слёзы да горб раньше времени. Оксана наша – молодец! Выучится, будет жить-поживать. Авось женишок городской сыщется, богатенький.
Улыбнётся Елизавета (о дочери муж вспомнил), а затем с тревогой посерьёзнеет:
– Выучится-то выучится, но профессия больно не городская: ветеринар. С детства ко всякой живой твари неравнодушна.
– Да ладно тебе, – подбодрит Петро. – Будет где-нибудь в лечебнице собачек да кошек врачевать. Богатые теперь детишек не водят, всё больше живность всякую, чтоб не скучно было. Опять же на деньги никто не позарится.
– Эх, дай Господь устроиться ей на хорошее место. Сейчас отучиться – ещё ничего не значит. Люди, вон, с двумя высшими образованиями по базарам шмотками торгуют.
– И такое бывает. Но нужно надеяться на лучшее, а худшее само придёт…
В таком духе проговорят Петро с Елизаветой до самого полудня. Потом, отобедав, идут на базы – поить скотину. Недалеко колодец, метрах в пятидесяти, а воды носить ведер пятнадцать минимум.
Пока напоят всех, пока подчистит хозяин навоз, там, гляди, вечер не за горами – снова да заново управлять худобину нужно: сено раздавать, зерна сдробить. Да не приведи господь, свинья доску на полах сорвёт. Заматерится Петро, разнервничается до белого каления; сопит, а деваться некуда. Дядя чужой не придёт на помощь.
Уже затемно, мокрый как мышь, еле ввалится в хату. Разденется, поужинает – и к телевизору. Ещё не закончатся «Вести», а он уже дремлет. Подойдёт Елизавета, прикроет хозяина одеяльцем, выключит телевизор и, глубоко вздохнув, сама умостится отдыхать. А Петро проснется среди ночи и тихо лежит, боясь шевельнуться: то спину у него ломит, то в боку колет! Потом всё-таки, деваться некуда, встанет, сходит «до ветру», а после полчаса укладывается: так лечь неудобно и этак. Вот и всё счастье, вот и всё будущее!
Не зря покойный отец предупреждал насчёт новой жизни. Давненько было, больше пяти лет назад, а помнится, как сегодня…
…Колхоз распался. Петька работал уже в «Агро-Холдинге», но в последнее время чаще стал задумываться над тем, что пора уходить и оттуда.
Одними из первых обрабатывались краюхинские поля, после механизаторов, как солёных зайцев, гоняли по всему району. Бывало, отпашет Суконников смену где-нибудь в Гремячем или Вертячем, – а это добрых шестьдесят километров от дома. Вахта пока соберёт по полям трактористов, потом пока довезёт до Краюхи – гляди, назад на смену собираться пора. Не дело. Натрясёшься за ночь в тракторе, а потом ещё полдня в уазике – внутренности хоть выплёвывай! Не дело. Работа хороша, когда она рядом, через дорогу.
А как уходить, если домашнее хозяйство не окрепло? Поэтому выбивался Суконников-младший из сил, но старался отчаянно. Спал по два-три часа в сутки. Остальное прихватками додрёмывал: то на своротах в тракторе; то в вахтенной машине, невзирая на дикую тряску.
Чтобы перезимовать лишнюю овцу и телёнка, приходилось ему на склонах и в низинах балок вручную, косой выкашивать густой, набористый травостой. Тяжело, но куда денешься? Это в колхозе бывало: среди дня привезут сено, вечерком, по холодку, стогомётом сметают в стожок – всё быстро, бесплатно. Да где он, тот колхоз?
Почти всегда помогал отец. Он хоть и пенсионер, но был ещё крепок. В загонке сыну старался не уступать. Ручку идёт за следом – знай поторапливайся, а то смахнёт, как одуванчик.
Взмокреют рубахи на Суконниковых, застит глаза солёный пот, захочется хлебнуть студёной водички – стой, работа!
– Перекур! – оборачивается к отцу Петька. – Косы точнуть надо да попить.
– Всё б вы, бляха, пили, – недовольно бурчит Тимофей. – А поточить не мешало бы.
– Вот и я говорю.
Сядут уставшие косари под чахлой степной кислицей, попьют из термоса воды, повздыхают.
– Двадцать первый век на дворе, а нас будто в первобытный строй откинуло, – сокрушается Петька.
– Ещё не туда вас забросит, – снова ворчит отец. – Бабка рассказывала, как они на хозяев работали. Сдыхать будешь, а он тебе лишней копейки не заплатит. Так что попили – и в борозду, чтоб своё было!
– Ты прям ко мне сегодня неравнодушен, – косится сын, с тоской понимая, что старший говорит правду.
– Да я так, не обращай внимания.
– Наведи и мою косу, – просит Петька отца. – Я яблочка разыщу.
– Не рвал бы зеленца, а то живот скрутит, – деловито советует Тимофей, встав и примеряясь бруском к косе.
Вжих, вжих, вжих! – раздаётся глухой металлический звук.
– Тупущая, бляха! Будто ты ней не траву косил, а дрова рубил.
– Ничего, поправится. – Петька откусывает зелёный бок найденного крохотного яблочка-кислицы и, скривив скулы, бросает его подальше в высокую траву. – Вот это кислятина! Аж челюсти свело!
– Я говорил, – ухмыляется отец.
Наточив косу, осторожно кладёт её поодаль.
– Гляди не наступи, – деловито предупреждает. – Теперь будет брить, как лезвием.
Снова сел. Вскинув взор в безоблачное небо, припомнив о чём-то далёком, задумчиво продолжает:
– Помнится, косили коллективное, в пойме реки. Сначала на колхоз, а потом для себя. Становимся человек двадцать мужиков – и пошли по ручке. Гоны длиннющие! Две, три ручки в день пройдёшь – всё! К вечеру от усталости руки-ноги трясутся. Зато весело. Это где-то в пятидесятых годах…
– О, куда нас отбросило! – нетерпеливо перебил Петька, присаживаясь рядом с отцом.
Тот будто не слышит, ворочает языком:
– Вручную всё накашивали, бляха! Тогда многие по корове держали, не больше. Это теперь богатеем. Ну я о чём и к чему… Кормакова знаешь?
– Деда Степана? Знаю, а как же…
– Он постарше. Теперь ему годов под девяносто. А в ту пору молодой был, здоровый как бык! Мы на длинных перекурах косы отбивали, а кто не умел, тот к дядьке Егору Иванцову обращался. Всём уваживал, мастер на все руки был. Так вот Степан Кормаков своей косой никогда ни сам не занимался, ни дядьку Егора не просил. Косит, как все, не отстаёт. А как объявят перекур – косу в кусты и идёт баб щупать. Они рядом уже сушёное сено гребут, песняка давят. Весело! Однажды Никита Чернов…
– Ванькин отец? – живо переспросил заинтересовавшийся рассказом Петька.
– Он самый, царствие ему небесное. Приметил, что Степан косой не занимается, принёс её дядьке Егору. Тот и языком цокал и головой качал: «Чего вы, – говорит, – сукины дети, с ней делали? Вовсе не коса, а колун!» После выправил, отбил, наточил. Никита отнёс её на место, где взял. Закончился перекур, стали отдохнувшие косари в загонку, зашаркали косами. Степан Кормаков размахнулся, косанул, да так, развернувшись вокруг себя, и полетел в траву. Мужики за животы схватились, смеются. А он сердится: «Зачем косу мне испортили, негодяи!» О, бляха, сколько здоровья было в человеке!
– Не зря до таких лет дожил, – улыбаясь, восхищённо заметил Петька. – Хоть бы половину осилить. – Отхлебнув из термоса ещё водички, поднялся, с неохотой поглядывая на лежавшую в траве косу. – Хошь не хошь, а надо махать!
– Да, сынок, – закопошился, вставая, Тимофей. Встав, поморщился. – Что-то сегодня под левой лопаткой, как колючку загнали… – невольно слетело с губ.
– Ты б, отец, не напрягался сильно. Я уж докончу балочку в одного, – с тревогой в голосе осторожно посоветовал Суконников-младший.
– Ничего, ничего! И так не напрягаюсь. Сенца заготовим – и на диван. А тебе ещё на работу скакать, – бодро отчебучил Тимофей, мысленно ругая себя за то, что невзначай проговорился.
– Да уж как-нибудь. – Петька глубоко вздохнул. Выдохнув, поднял косу и, умело размахнувшись, продолжил класть в валок душистый, выше среднего травостой.
Отец не спеша пошёл ручку за следом.
Здоровый от природы, он в свои семьдесят с «хвостиком» был неисправимым романтиком. Часто вспоминал о том, как в детстве четыре раза убегал на фронт; как его ловили и возвращали, а он убегал снова и снова. Теперь всей душой хотелось помочь сыну, внучатам, чтобы не знали нищеты и суровых голодных дней, которые пришлось пережить ему – Тимофею.
Умело пластая косой пырей и дикий горошек, он нет-нет да и замедлялся. Украдкой, чтобы не заметил Петька, натруженной ладонью потирал широкую волосатую с проседью грудь. Внутри пекло, будто склянку с горчицей опрокинули…
Сена в тот год Суконниковы всё же накосили. Даже успели сгрести и поставить на пологих склонах балок приземистые аккуратные копёнки.
– Всё, батя, в Вертячем пары доделаем, тогда вернёмся в Краюху, – довольно предполагал Петька. – Свозить будем сенцо. Чего ему в степи недобрым людям глаза мозолить.
Отец молчал. Не хотел тревожить сына…
В наступившую субботу Суконниковы топили баню.
Первыми перекупались Елизавета, детишки.
Петька был на смене, дома ожидался только поздним вечером.
Пошёл мыться Тимофей. Любитель париться – в тот раз он веника в руки не взял. Вдоволь накупавшись, вышел на крылечко бани и довольным взглядом окинул двор. После шагнул и, удивлённо ахнув, ничком упал на аккуратно выкошенную садовую лужайку. Инфаркт.
Так не стало Петькиного отца, бывшего кузнеца, хорошего краюхинского мужика Тимофея Бляхи.
С похоронами тогда помытарились. Денег ни на что не хватало. Петька пошёл к молоденькому управляющему «Агро-Холдинга», чтобы попросить взаймы. Тот не отказал, но взамен потребовал ни много ни мало, а земельный пай. Думать было некогда, да и состояние не то. Согласились сразу.
Так в одночасье остались Суконниковы без отца и без одного земельного пая.
Пока занимались похоронами, в степи у балок исчезли несколько копен сена. «Добрые люди», пользуясь чёрной бедой, помогали свезти.
Ничего на свете больше стало не свято…
Глава 8
За неделю до наступления Нового года настойчиво подул южный ветер. Он принёс с собой нежданное потепление. Нахохлились и заплакали потемневшие вмиг сугробы снега. Потом суток двое держался над степью густой, непроглядный туман. Когда рассеялся, то было видно, что снег остался лежать только на дне глубоких оврагов да с северных сторон лесопосадок. Словно кинутые наземь тёмно-зелёные платки виднелись за деревней редкие поля озимой пшеницы. Остальные некогда пахотные клинья, лениво развалившись в степи, отдыхали неопределённый срок, покачивая на тёплом ветру густыми гривами непролазных бурьянов. Жировали в их дебрях степные косули да бесчисленные зайцы-русаки, несказанно радуясь смягчившемуся климату.
Зима отступила. Если бы лет двадцать – двадцать пять назад сказали краюхинцам, что в канун Нового года возможна подобная погода, то никто бы сроду не поверил. Но теперь степняки не удивлялись больше ничему. Слишком круто и резко менялась за последние годы их нелёгкая, копеечная жизнь.
Я по-прежнему с не совсем здоровой охотой выглядывал в окошко. Да и на погоду было совершенно наплевать. Хотя бы единой мыслью пытался я зацепиться за этот безумный, убивший всякий интерес к жизни мир. Да, конечно же, показывавшаяся на улице почтальонша слегка занимала остывшее внимание, но только лишь слегка. И даже самому себе не мог я с полной уверенностью сказать о том, что действительно каждый день только и жду её очередного появления.
Только-только поверил в выздоровление, как вдруг, сам не знаю почему, истлела эта вера крохотной искоркой, так и не успев вновь раздуть во мне бурное пламя жизни. И я то бежал, словно лань, то тихо, уподобившись вялой черепахе, еле крался по извилистым лабиринтам своего воспалённого сознания. КУДА?! Иногда хотелось просто уснуть и не проснуться. Тогда вставал вопрос: для чего, для чего был я здесь – на этой земле? И тут же приходила на ум дочь – Валентина. «Но ведь и для неё я теперь мёртв! – думал. – Неужели она так никогда и не узнает, что отец её вовсе не зарвавшийся столичный богач Фигурских, а обыкновенный поволжский крестьянин Паша Зайцев? И нужно ли вообще ей об этом знать?»
Вопросы, вопросы, вопросы – их было слишком, даже чересчур много. Тысячи раз призывал я на помощь Господа, чтобы помог он разрешить хотя бы часть головоломок. Но тщетно! Как всегда, всё было привычно и просто; как всегда, всё оставалось до невозможности дико и запутанно. И ни разу не снизошло свыше ни единой, даже малюсенькой подсказки.
Всегда, во всём оставалось за мной великое и ужасное право – решать всё самому.
Еду для поддержания того, что называлось «моей жизнью», приносил Петро. Я давал ему денег, чтобы он доставлял необходимую для пропитания малость. Иногда Елизавета передавала с ним то тарелку блинов, то свежих домашних пирожочков. Никогда не отказывался, но ел очень мало, и постепенно на столе скапливалась приличная гора продуктов. На что Петро Тимофеич со вздохами реагировал:
– Паша, Паша, совсем ты захиреешь. Вон опять ничего не тронул. Да что с тобой творится? Случаем не захворал тяжёлой болезнью? Или грех какой на душе держишь? Ты скажи – легче станет. А я уж никому – могила!
Обычно я старался отшучиваться, иногда попросту молчал. И тогда Петька слегка обиженно добавлял:
– Ну, лады-лады, не хочешь – не говори: твоё дело. Наше-то оно маленькое: ты попросил – я принёс.
На этом обычно и заканчивалось наше с ним общение. Но всё же нередко разговоры затягивались. Он курил, сидя у открытой печки, а я лежал в постели; так и беседовали.
Темы выкручивались самые разнообразные. Я осторожно врал о прошлом. Петро балагурил всё о жизни, о политике, детях. В основном же сами того не замечая, от слова к слову сбивались мы на нелепые сентиментальности и зачастую к концу разговоров уже отстранённо думали каждый о своём.
Потом, когда Петро, насупившись и скупо попрощавшись, уходил, я, анализируя нашу очередную встречу, склонялся к выводу о том, что виноват во всём проклятый возраст. Как ни крути, а противопоставить ему совершенно нечего!
Незаметно быстро пролетела последняя предпраздничная неделя, в течение которой всё-таки пришлось однажды прервать свой мысленный цейтнот. В среду, чисто выбрившись и прилично одевшись, ездил я в райцентр. Уладив кое-какие дела в Сбербанке, зарегистрировав в местном отделении ГИБДД «семёрку», решил устроить себе на праздник небольшую пирушку.
Встречу Нового года уважал я сильнее всего на свете. Даже собственные дни рождения, по обыкновению, привык не замечать, проводить буднично, а вот Новый год – это да! Это праздник праздников! Во всяком случае, так я считал. Решившись не изменять традиции и отметить смену времени достойно, завалил заднее сиденье «семёрки» разными накупленными в магазинах вкусностями и, конечно же, спиртным. Гулять так гулять!
Всё это происходило, как уже говорил, в среду, а сегодня было воскресенье, тридцать первое декабря.
Проснулся рано. Поднявшись, затопил печку и, уже в одежде, снова упал на своё излюбленное ложе, мысленно пытаясь представить, с чего бы начать приподнятие праздничного настроения. Хотя по ситуации, в которой находился, и по тому, что творилось на душе, мне было бы в самый раз готовиться к собственным поминкам, а не к встрече Нового года.
Так или иначе, окончательно надумав не падать духом хотя бы сегодня, решил я, не вставая с кровати, подвести некоторые итоги года уходящего, пусть даже в некотором роде и был он для меня последним.
Миллионы людей, встречая Новый год, клянутся себе в том, что всё, с первого января начнут новую, лучшую жизнь. Кто-то готов сменить работу, кто-то образ мыслей, обстановку, автомобиль. Одним словом, многие желают в этот праздник перейти некий Рубикон, и каждый надеется на лучшее. Всё это меня не касалось. Я лишь хотел разобраться во времени истекшем. То, что будет с первого января, и вообще во всём следующем году, нисколько не тревожило. Иногда мне самому становилось из-за этого страшновато. И тогда, неимоверно напрягая обленившийся рассудок, пытался докопаться до того момента, в который выскользнул у меня из рук хвост этой невероятно скользкой штуки под названием «жизнь».
Снова не надумав ничего путного, постановил я начать торжественные проводы уходящего года со ста граммов водочки. Утвердившись в намерении сделать это немедленно, поднялся, налил стопку и порезал на кусочки аппетитно смотревшуюся жирную селёдочку.
Когда всё было готово, оказалось, что выпить пока что не суждено.
Вначале под окнами хаты промелькнула мятая ушанка Суконникова, потом раздался стук входных дверей, и очень скоро сам Петро, словно восточный ветер в степь, ворвался в моё скромное жилище.
Одет был в замызганную телогрейку, латаные-перелатаные штаны и резиновые сапоги. С порога, что было для Петьки совсем не свойственно, стал возмущаться, митинговать, будто Ленин на броневике:
– Видишь, дорогой товарищ Зайцев, лежишь ты себе день и ночь в постельке, а другу помочь не желаешь! У-у-у! – Разувшись, Петро приблизился к столу. – Тут у него и водочка, и селёдочка, джентльменский набор! Погибай, Пётр Тимофеич, сам, один. Да, отлично, Павлик, а я вот думал… а больше не к кому обратиться…
– Да погоди ты, – резко прервал я запыхавшегося, вконец заговорившегося Суконникова. – Объясни толком: в чём дело?
Слегка грубоватый тон правильно подействовал на Петьку. Он утихомирился, присев на табурет, заговорил:
– Паш, не сердись, что я такой. С полночи корове телиться приспичило, и лишь под утро растелилась. Думал, замается телок – ничего, обошлось: ещё какая шустрая тёлочка! А после покормили с Лизой хозяйство, хотели отдохнуть, да не вышло. Сашок ей на сотовый позвонил. Дембельнулся, сидит в райцентре у автовокзала. Автобусы сегодня не пойдут, попутку не поймаешь. Выручай, Паша, или уже того?.. – Петро покосился на налитую стопку.
Очень не хотелось вылезать из тёплой, уютной берлоги, но отказать Суконниковым я не смел.
– Да нет, «того» ещё не получилось, – ответил как можно спокойнее и, ещё раз с сожалением взглянув на стопку, двинулся одеваться.
Вскоре вместе мы вышли на улицу. Петро на радостях тараторил, как сорока. Таким я его не видел, пожалуй, с самого детства: на что смотрел, о том и говорил. Когда зимовавшаяся под открытым небом «семёрка» с пол-оборота завелась, он не преминул заметить:
– О, Паша, видал?
– ?
– Новьё есть новьё! Ты его хоть в снег закопай, хоть дождём залей! Если оно путёвое, то работает, как часы.
Прогревая двигатель, через приоткрытую дверку молча взглянул я на топтавшегося рядом товарища и чуть-было не крикнул: «Петя, Петя, да разве это путёвое?! Не видел ты ещё приличной машины», но вовремя сдержался. Буркнул только:
– В таком виде и поедешь?
Суконников, будто не зная во что одет, осмотрел себя с головы до ног и помчался переодеваться, на ходу причитая:
– Ой, ё-моё, вот дурман-трава, совсем упустил из виду. Да не работает головёшка, гладко не работает…
Вернулся Петро минут через пятнадцать совсем другим человеком.
Даже показалось, что в чистой, приличной одежде стал он выглядеть на несколько лет моложе. Счастливый, улыбающийся комом плюхнулся на пассажирское сиденье, и мы тронулись в путь.
Пока ехали до райцентра, воспоминания о собственных годах службы полностью захватили нас с Петром. Перебивая друг друга, рассказывали мы о нарядах в столовую, караулах, учениях и, конечно же, о благополучном возвращении домой. Семьсот тридцать дней и ночей! Память о них живёт в сердце каждого носившего погоны и сапоги мужчины на особом, привилегированном положении. Такое не забывается!
Двадцать километров пролетели незаметно. В райцентре, у небольшого обшарпанного здания автовокзала под навесом с ноги на ногу топтался рослый, стройный старшина ВДВ. Отглаженная форма, пышный аксельбант на груди, до блеска начищенные берцы и голубой, слегка сдвинутый на затылок берет. Петро заметил его издалека. Пока подъезжали ближе, с восхищением приговаривал:
– Орёл, Паша, гля, какой орёл вырос!
Через минуту они обнялись: отец и сын. У одного позади тревожные, бессонные дни, ночи неизвестности и ожидания; у другого за плечами два суровых, долгих года армейской жизни – на выживание.
Я, сидя в машине, молча наблюдал. Почему-то вдруг вспомнилась маленькая дочь Валентина. Я любил называть её «мышкой». Кто знает, смогу ли когда-нибудь обнять её вот так же крепко и тепло, по-отечески, как только что Петро обнял своего сына?
Взбудораженное, немного приподнятое воспоминаниями об армии настроение резко и скоропостижно грохнулось до нижнего предела. Я понял, что, как минимум в этот день, обречён на мучительные угрызения совести и междоусобную войну собственного рассудка с бряцающей оружием безысходности действительностью.
Суконниковы, на ходу разговаривая, медленно приближались к машине. Я вылез, чтобы поприветствовать служивого и открыть багажник для «дембельского» чемодана.
Когда было сделано и то и другое, мы дружно сели в «семёрку» и помчались домой, в Краюху.
Сашок оказался довольно приятным в общении молодым человеком. По-деревенски, слегка смущённо и застенчиво, рассказывал нам с Петром о том, как добирался от места службы до самого райцентровского автовокзала. Петро иногда задавал сыну коротенькие вопросы, иногда вставлял в его рассказ уместные, искромётные шуточки. Тогда и я пытался беззаботно рассмеяться вместе с Суконниковыми. Хотя внешне это кое-как получалось, на самом деле в душе моей творился невообразимый хаос. Невообразимый хаос грусти!
Едва машина остановилась у Петькиного двора, как на высоком крыльце показались Елизавета и гостившая на каникулах Оксана – высокая, статная, с тугой чёрной косой девушка. Словно две большие птицы, выпорхнули они за калитку, покрыли нежными объятиями засмущавшегося радостного Сашка. Оксана молча прижалась щекой к братовому плечу, а Елизавета, будто не веря глазам своим, ощупывала сына и причитала:
– Ой, сыночка, ой, родненький! Худой-то какой весь! Нешто тебя там не кормили?! – Щедрые материнские слёзы радости катились по её щекам.
Пока я открывал багажник, доставал оттуда чемодан, Петро подошёл к семье. Одну руку положил Елизавете на плечо, а другой обнял повзрослевших детишек.
– Ну, будя, мать, будя. Чего голосишь, как по покойнику. Всё уже позади. Вот наш сын – живой, здоровый. Радоваться теперь нужно.
– Так я… так я и радуюсь, – приходя в себя, сбивчиво отвечала Елизавета. – Ой господи, давайте в дом. Проходите, проходите, стол готов.
Я попытался было отказаться, но Петро чуть ли не силой увлёк вслед за женщинами и Сашком в хату. Там, в передней, был накрыт огромный праздничный стол. В дальнем углу комнаты стояла нарядная ёлочка. Я смотрел на всё это и остро почувствовал себя не в своей тарелке.
Петро, будто понимая ход моих мыслей, похлопал по плечу:
– Паш, да не тушуйся. Спасибо огромное за то, что выручил. Садись, дружок, за возвращение нашего сына выпьем, за наступающий Новый год!
Наконец-то первое от встречи с солдатом волнение улеглось. Все дружно сели за стол. Первый тост, естественно, за благополучное возвращение домой! Потом – за старый год, за новый!.. Женщины лишь «за солдата» выпили по полной, после только пригубливали. Мы же с Петром и Сашок старались подтвердить высокое звание: русский человек. Так что после третьего, четвёртого тоста у меня перед глазами всё медленно поплыло. Гранёные стаканы – они такие!
Вскоре стали подходить оповещённые о возвращении Сашка родственники Суконниковых. Постепенно застолье становилось веселее и шумнее. Комната, сперва казавшаяся такой просторной, постепенно принимала вид улья, наполненного гудящими пчёлами. Всё вокруг меня шевелилось и шумело. Елизавета с Оксаной, да ещё какая-то рыженькая девчушка из их родни едва поспевали ставить на стол самогонку и закуску. Произвольно, необратимо набирала обороты её величество русская гулянка.
Уже изрядно захмелевшим сознанием сообразил я, какой же одинокой и скучной казалась среди этого беспорядочного гвалта Петькиных родичей моя собственная персона. Поэтому, превозмогая вполне естественное желание остаться, незаметно покинул счастливое, радостное застолье.
На улице было совсем темно. Я поставил «семёрку» в собственный двор, вошёл в дом. Там было так тихо и хорошо. Аккуратно порезанная селёдка, налитая стопка водки на столе покорно дожидались хозяина.
Растопив печку, наотрез отказался думать о чём-либо. Пребывавший под воздействием алкоголя организм мой требовал лишь одного: ещё алкоголя! Ни капли не сомневаясь в правоте своих побуждений, достал ещё кое-какие продукты, водку и, наскоро пополнив ими стол, предался обыкновенному дикому пьянству. Я желал убежать, скрыться, спрятаться… От кого? Да от самого себя! Заведомо предчувствуя, что ничего хорошего из этого не получится, всё же поддался я сокрушительной, необузданной силе, которая называется слабостью человеческой.
Вот так неожиданно пролетел последний день уходящего года. Когда старинные мамины часы на стене пробили двенадцать раз, так и не разобравшись во времени истекшем, спал я сидя, согнувшись, уткнувшись головой в уставленный почти нетронутой закуской стол; спал безмятежным, мертвецки пьяным сном.