Александр Новиков
Поймать тишину
© Новиков А.Н., 2023
© ООО «Издательство «Вече», 2023
Книга 1
В раннем детстве всё вокруг казалось огромным и красивым. С восторгом рассматривал я большой бетонный мост, по которому через речку ходил в школу; с радостью кричал «Здрасьте!» вечно улыбающейся соседке тёте Клаве.
Немного позже я узнал, что односельчане боятся ездить по великолепному красавцу-мосту, потому что строившие его рабочие пропивали цемент по всему району; а добрая, приветливая тётя Клава каждый вечер перед образами желала мне и моей матери скорейшей погибели только из-за того, что наша наседка когда-то выгребла у неё в рассаднике всходы капусты. Как же не хотелось этому верить! Но, увы, всё было действительно так. После, по мере взросления, укоренялась, крепла во мне другая мысль о том, что мир наш вовсе не огромный и красивый, а маленький и уродливый.
Последние иллюзии детства развеяла служба в армии. По моим протянутым к миру рукам, по распахнутым объятьям и открытому лицу изо дня в день, словно тяжёлой плёткой, стегали равнодушие, грубость, ложь и предательство. И я отвернулся! Сжал кулаки! А что оставалось делать? Я, как и все, стал настоящим мужчиной.
Глава 1
Рассвет не торопился. Лениво, но неотвратимо последовательно разбавлял он белым молоком тумана густые сумерки ночи. Далеко в небе над спящим лесом зарождалось застенчивое осеннее утро. Ещё немного, ещё чуть-чуть – и накроет оно мягким приветливым крылом грешную землю, даря всему живому необъяснимую радость очередного пробуждения.
Пятнадцатого ноября 2006 года, предутренней порой, гнал я свою бежевую «семёрку» по пустынному шоссе на юг, туда, где ласковые воды великой русской реки Волги неустанно лижут прибрежные камни.
Позади остался огромный мегаполис; позади осталась добрая половина непутёвой, искалеченной жизни. Только теперь, в лёгком сумраке рассвета, вдруг отчётливо и ясно осознал я, увидел, словно гнилое яблоко на ладони, всю никчёмность и бессмысленность своего бытия. Как хорошо, что всё-таки решился покончить со всем этим кошмаром!
После бурных событий ночи руки мои тряслись. Но это ничуть не мешало уверенно вести машину.
Чтобы разогнать рои дурных мыслей, потянулся, включил радиоприёмник. Сначала проиграла приятная лёгкая мелодия. Затем начался выпуск новостей, и я сильнее вжался в кресло, когда услышал: «Сегодняшней ночью в своём загородном особняке погиб в огне крупный бизнесмен Фигурских Антон Валентинович. Эксперты работают на месте происшествия. По уже установленным данным можно заявить, что причиной возгорания стала неисправная электропроводка…»
Конечно, ещё можно вернуться и сказать этим бестолочам, что сгорел вовсе не я, а всего лишь сторож Вася. Но нет, не сделаю этого никогда! Пусть думают так, как думают. Ну в самом деле, не для того же сжёг я свою прекрасную дачу, чтобы всё осталось как и прежде?!
Не спешите осуждать. Васю-сторожа я не убивал. Когда позавчера приехал в загородный дом, этот алкаш уже валялся холодным на моём дорогом диване. Похоже, он выпил что-то не то, отчего тело его сделалось жёлтым, словно спелый лимон. Эх, Вася, Вася! Ничего, хоть похоронят тебя по-человечески; ведь они верят в то, что ты – это я.
При виде мёртвого сторожа в голове сразу же созрел отчаянный план.
Фигурских Антон Валентинович – мои ненастоящие фамилия и имя. Такой человек явился в начале девяностых. Тогда волей судьбы я превратился в него. И Антон Валентинович многого достиг. Решительным, отчаянным был он. И всё у него имелось: деньги, любимая жена Алёна, маленькая дочь Валентина, дорогие автомобили и фешенебельные апартаменты. Не жизнь – малина! Но одно он знал твёрдо: вся эта земная благодать держалась исключительно на деньгах, только на них!
Многие люди улыбались ему, хотя он чувствовал, почти физически ощущал, что в любую минуту они готовы сожрать его с потрохами. И Фигурских – то есть я – снова не выдержал, дрогнул.
Но сперва не перенесла испытания богатством Алёна. Лет семь назад случилась та неприятнейшая история с разводом. Как ни прискорбно, но её было не миновать.
Антон любил жену, любил, несмотря ни на что. А в неё словно бес вселился. Алёна приобрела такой «букет» вредных привычек! Так вызывающе и пренебрежительно повела себя по отношению к мужу, что он не стерпел. Майским вечером, когда в саду на даче, как оглашённые, пели соловьи, Фигурских, побледнев, произнёс: «Прощай».
Так они и расстались. Дочь осталась с ней. Он купил им квартиру в другом городе, дал средства на безбедное существование. Ах, лучше бы он этого не делал! Алёна, Алёна, ты боль, незаживающая рана на сердце Антона Валентиновича Фигурских. Нужно было заставить тебя зарабатывать деньги кропотливым, изнурительным трудом. Чтобы не оставалось и минутки времени на всевозможные выкрутасы. Чтобы, измотанная тяжёлой работой, ты на ночь думала только об одном: «Где взять сил на завтра?»
Убеждения Фигурских были таковы, но поступил он иначе. Теперь, много лет спустя, Антон Валентинович не жалел об этом. Он вообще ни о чём не жалел! «Человек-акула» звали его в бизнесе. Да, он был акулой. Вернее, стал акулой тогда, давно, когда маленький и уродливый мир приучил его сражаться за еду и постель, сражаться не просто, а насмерть.
Но, как у всякого одушевлённого и неодушевлённого предмета, была и у этого человека-акулы своя, никому не ведомая таинственная тень. Вот она-то и не хотела мириться со статус-кво. По ночам нежно распевала на ухо Антону Валентиновичу ласковые колыбельные песни, шептала прозрачной водой ручья, шумела прохладой дубовой рощи и звала, звала, звала. Звала туда, в мир огромный и красивый, откуда много лет назад пришлось ему уйти. А может, всё-таки не уйти? Может, струсил он, сбежал, не захотел, побоялся вступиться за него – за огромный и красивый?!
Собственная тень стала терзать монстра ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Не сразу пришло к нему тяжёлое решение. Но в последние годы борьба с самим собой измучила Фигурских. Словно шалая весенняя вода подмывает в разлив жалкую саманку, так и она подмыла выстроенный Антоном Валентиновичем жизненный уклад. Всё на свете обрыдло ему, стало в тягость.
И вот теперь, как итог, прошедшей ноябрьской ночью всё кончилось. Не стало Антона Валентиновича Фигурских – человека-кошелька, человека-акулы. Он остался там, позади, в руинах сожжённой дачи. Теперь, в предрассветный утренний час, управлял бежевой «семёркой» самый настоящий из всех настоящих Павел Павлович Зайцев. Он – то есть я – направлялся туда, откуда и появился пару десятков лет назад.
Это было моё второе превращение.
Несмотря на довольно щедрый жизненный опыт, я, как и в первый раз, нёсся в неизвестность. Разница состояла лишь в том, что тогда ехал на попутке и был гол как сокол, а сейчас – на своей машине и имел неограниченные финансовые возможности. Да-да, я уже понял, к чему прикатилось колечко! Вот поэтому, не желая выскалить зубы от голода и холода где-нибудь под забором, прихватил из прошлой жизни лишь одно – неограниченные финансовые возможности. Слишком долго рассказывать как и что, поэтому пусть это пока что останется маленькой тайной, такой же, как вся моя прошлая, настоящая и уж, конечно, будущая жизнь.
Сутки провёл я в пути. Сорок два года – не семьдесят, но усталость давала о себе знать. Тем более что сразу за Тамбовом заморосил противный мелкий дождик, и трасса покрылась тонкой плёнкой льда.
Я отключил радиоприёмник и вёл машину, сидя как на иголках. В таком состоянии сильно рисковал. Поэтому, высмотрев у ближайшего поста ДПС свободное место парковки, остановил автомобиль и, повернув ключ в замке зажигания, уткнувшись головой в руль, моментально уснул.
Меня разбудил толстый сержант милиции, постучав о стекло полосатым жезлом. Буркнув что-то, очевидно, связанное с его фамилией, запросил документы.
Сонный, достал я барсетку.
– Документики в порядке, гражданин водитель. Только вот машина новая, а номерков транзитных нет. Нарушаем правила?! – Холодный, хищный взгляд заскользил по мне и по салону автомобиля.
Я знал об этом упущении, потому что сержант был уже четвёртым сотрудником ГИБДД, которому за время пути мне приходилось врать.
– Да ладно, командир, – опять ответил как можно спокойнее. – Заглянул к сестрёнке в Каширу, так её сорванцы попросились поиграть в машине, ну и по незнанию разнесли транзитки в клочья. Вот подвели племяши так подвели!
Зачуяв поживу, сержант бодро вздёрнул рыжими усами:
– Пройдёмте на пост. Придётся заплатить штраф.
Во-первых, неимоверно хотелось спать, а во-вторых, ну не желал я, чтобы был составлен какой-то там официальный протоколишко, чтобы кто бы то ни было, когда бы то ни было смог зафиксировать, что Паша Зайцев ездил в такой-то день по такой-то федеральной трассе. Поэтому очень дружелюбно улыбнулся и спросил:
– Сколько?
– Триста рублей…
– Ладно, держи пятьсот, командир, только дай поспать. Хорошо?
Толстый слегка замялся, но шуршащая в моих руках купюра словно загипнотизировала его. Уже через две секунды она очутилась в кармане сержанта, причём я даже не совсем сообразил, как у такого громилы получился столь изящный фокус-покус.
– Отдыхайте на здоровье, – взял он под козырёк и убрался восвояси.
Я проспал около трёх часов. Проснулся от пронизывающего холода. На улице разыгрывалась настоящая метель. Порывистый ветер сильно раскачивал деревья ближайшей лесопосадки. Салон новенькой машины, созданной гигантом отечественного автопрома, был похож на решето. Хорошо ещё, что не успел я примёрзнуть к креслу. Нужно было двигаться вперёд.
И тут неожиданно в памяти возникли мамины горячие пирожки с картошкой. Тоненькие, я любил их есть с кислым молоком! Мама, мама, прости, что обрёк тебя на двадцать лет неизвестности. Но исправлюсь, обязательно исправлюсь. Мы снова будем вместе, как тогда – в детстве: ты и я.
Расстроившись от нахлынувших мощной волной чувств, запустил я мотор автомобиля. Всё-таки надо двигаться вперёд.
Около полудня показалась на шоссе заветная развязка. Свернув вправо, я сделал полукруг, проехал под мостом и через километр остановил машину.
Выйдя на улицу, закурил. Сейчас ещё можно вернуться. Красивая жизнь – она как наркотик. Расстаться с ней всегда тяжело. И тут на воспалённый ум почему-то пришли великие Пушкин и Лермонтов, Есенин и Маяковский. Наверное, тяжело умирать, как они, на пике славы, в расцвете лет?
Боже, они ведь не имели и десятой доли того, что имел Фигурских! И вообще, что общего между ними – гениями и каким-то нафуфыренным миллионером с сомнительным прошлым? Нет, я, наверное, всерьёз заболел! Как следствие – подобные мысли; и как следствие – попытка сравнить самое высокое с самым низким. Кто они?! И кто он?! Скорее всего, уже завтра состоится пышная панихида – и всё… Чёрная ночь забвения навсегда покроет нескромное бытие Антона Валентиновича Фигурских. Лишь гранитная плита на могиле да нелестное упоминание подвыпивших соперников по бизнесу иногда напомнят человечеству о том, что жил когда-то такой-то и такой.
Я не курил, а, можно сказать, ел горький сигаретный дым.
Да пошёл он – этот сноб, набитый деньгами тюфяк! Пусть хоронят, не жалко!
Вдали, по шоссе, колоннами в пять-шесть машин шли гружёные КамАЗы. Несмотря на середину ноября, везли свежие овощи туда – на север, в сердце нашей Родины – Москву. Там сказка, там дорого! И не беда, если какой-то москвич дядя Ваня, к примеру, купит на рынке головку мороженого чеснока или килограммов пять сладкого картофеля, ничего: главное в этом жестоком мире – прибыль! Прибыль любой ценой!..
То ли от бродивших в голове мыслей, то ли от третьей подряд выкуренной натощак сигареты почувствовал я, что меня вот-вот стошнит. Бросив под ноги окурок, вдохнув полной грудью свежего воздуха, сел в «семёрку» и запустил мотор. Всё! «Alles», как говорил незабвенный старшина нашей роты в армии. С Фигурских покончено окончательно и бесповоротно! А Паша Зайцев – он другой, совсем другой. Решительный, но не наглец. Он даже к сигаретам больше не притронется. Встречай, Анна Васильевна, заблудившегося сыночка!
Я решительно нажал педаль газа и резко отпустил сцепление. Машина с пробуксовкой тронулась и понесла мои бренные кости далеко-далеко от оживлённых дорог и шумных городов, в давно забытое, но такое желанное государство под названием русская деревня. Alles!
Глава 2
Отмахав ровно сто пятьдесят три километра от федеральной трассы, далеко за полдень, еле прочёл я на искорёженном дорожном знаке название очередного населённого пункта: Краюха. Это и была конечная моя цель; это и была моя далёкая и ласковая малая родина.
Я испытывал непередаваемое ощущение. Словно к центру Вселенной подъезжал, словно вот-вот, через какое-то мгновение должно открыться мне нечто невыносимо приятное, невыносимо доброе должно наполнить мою выжженную и опустошённую душу.
Сама по себе Краюха – деревушка размеров довольно приличных. В огромной лощине, у речки Чёрной, раскинули просторные владения сотни четыре крестьянских дворов. Здесь и собирали они пыль времени. Тут, в хатах старых и новых, рождались и умирали, учились любить и растили детей дорогие моему сердцу односельчане. Отсюда по первому зову уходили защищать Родину и сюда же возвращались те, кому повезло уцелеть на полях сражений. Уже лет двести вписывалась тоненькой строкой судьба Краюхи в пухлую книгу истории государства Российского.
Сразу за дворами со всех сторон окружала деревню степь; степь бескрайняя, степь-кормилица. Испещрённая редкими неглубокими оврагами да балками, с тонкими нитями лесополос, она была похожа на огромную, распахнутую перед небесами ладонь. Какая же могучая сила жила на этих великих просторах! Выжигали ли степь жаркие пустынные ветры, сковывали ли лютые морозы, но всякий раз по весне покрывалась она приветливым зелёным ковром, всякий раз набухало и проклёвывалось тоненьким росточком в её серой жирной пашне посеянное заботливой рукой зёрнышко пшеницы. Стражниками доглядывали высокие курганы, как превращается эта маленькая кроха в тугой, полновесный колос. И вот уже, словно толстые, жирные утки, плавали по необъятным морям нив комбайны, наполняя ненасытные чрева бункеров тоннами духмяного хлеба. Степь бескрайняя, степь-кормилица: будь жива – будем живы подле тебя и мы!
Разглядывая сильно изменившуюся округу, я притормозил. С асфальта первый поворот налево – мой. Потом, чтобы попасть к родному дому, нужно преодолеть метров триста грунтовки. Напрасно высматривал я что-то похожее на след автомобиля. В том месте, куда нужно было проехать, виднелась лишь серая, слегка припорошенная первым снегом грязь. Морозец был ещё совсем слаб, для того чтобы сковать взмешанную колёсами тракторов жижу.
Делать нечего. Я съехал в бездорожье и остановил машину на полянке, у ближайшего яблоневого сада, решив добираться домой пока что пешком. Напрямую здесь было метров сто пятьдесят, не больше.
Поставив «семёрку» на сигнализацию, не спеша пошагал между деревьев по знакомой с детства тропинке. Сколько же раз касались её мои босые ноги! И как давно это было!
Минут через пять ходьбы сквозь густые, сплетённые ветви терновников стали различаться до боли знакомые контуры родительского дома. В груди стучало всё сильнее и сильнее. И вот я у родного порога. Ни блеска, как всегда, начищенных заботливой маминой рукой окон! Ни приятного запаха свежеиспечённых пирогов! Вообще ни-че-го!! Лишь крест-накрест заколоченные ставни, полуразвалившееся крыльцо да забитая двумя ржавыми гвоздями входная дверь. Мама дорогая, что же случилось здесь?! Как же это?!
Ещё не веря глазам своим, но постепенно осознавая, что произошло на самом деле, стоял я безмолвно, опершись о косяк опустелого, неприветливого дома. Снег повалил крупнее и гуще, набело укрывая продрогшую землю. Не было такой силы, которая смогла бы сейчас же прекратить этот первый снегопад, зажечь свет в родных окнах и посадить в горницу любимую, дорогую мою маму. И почему же жила во мне всё это время бестолковая, наивная мысль о том, что будет она меня ждать всегда, вечно? Откуда я это взял?!
Прошло около получаса. Ударившись в воспоминания детства и юности, стоял я всё так же неподвижно, и казалось, что нет ничего вокруг – только я и мои счастливые воспоминания.
Между тем вечерело. Мысль «Что же дальше?» всё сильнее теснила нахлынувшие чувства. Можно было поехать к дядьке Шурику на хутор Зелёный, но это десять километров по степи: на «семёрке» нечего и мечтать. А можно было податься в райцентр, переночевать в гостинице, но это люди, снова люди – незнакомые, хитрые, коварные. Не хотелось сейчас никого видеть! К тому же теперь, сию минуту, желал бы я выяснить, когда и как оставила этот мир дорогая моя матушка – Зайцева Анна Васильевна. В том, что это случилось, я почему-то уже слабо сомневался, хотя смутная, робкая надежда шевелилась в душе: а может, а вдруг?..
И тут неожиданно вспомнилось о давнишнем друге детства и однокласснике Петьке Бляхе. Вот с кем бы сейчас встретиться, поговорить по душам.
С этой мыслью, в полнейшей неизвестности, тяжело дыша, словно загнанный зверь, двинулся я через огороды к соседней хате.
Глава 3
…Петро Тимофеич Суконников, он же Петька Бляха, – мужик серьёзный, основательный. Бляхой прозвали его по отцу, который страсть как любил вставлять это интересное словцо в свои разговорчики. Уж неизвестно, что имел в виду родитель: то ли атрибут солдатского обмундирования, а то ли ещё что, но только приметил народец, так и приклеилось. Шутка вам, а вот отец был Бляхой, теперь Петро и дети его, и внуки будут носить по жизни это прозвище. Ну да ладно, лишь бы людьми росли путёвыми.
Трудно живётся Петьке, невыносимо трудно. Словно лавку из-под ног выбили у него этой демократией. И повис он в воздухе, и заболтал теми самыми ногами, и замахал ручонками, пытаясь ухватиться за прочную бечёвку, чтобы хоть как-то ещё подышать. Всё бы ничего, и можно было бы уже и не сопротивляться, согласен он, но детишек угораздило двоих народить: кому они без него нужны, бедолаги? Нынче своих в детдома распихивают, а чужие и вовсе лишние кругом.
С виду Петька здоровый: высокий, слегка полноватый, плечи широкие, ладони что ласты. В середине восьмидесятых, когда женился на любимой девушке Елизавете, то прямо на свадьбе говорил ей, положив огромные свои руки на стол: «Видишь, Лиза, эти маховики. Всё, что захочешь, сделаю ими для тебя. Проживёшь жизнь как у Христа за пазухой!»
И не обманывал муж молодую жену. Как зажили семьёй, всё в дом тащил, водкой не баловался, пропадал на бескрайних колхозных полях, где пытался на своём стареньком тракторе от людей не отстать.
Учётчики восхищённо языками прицокивали, когда вспаханное им перемеряли. Заметило и начальство прилежного труженика. Стал Петро грамоты да премии отхватывать. Несмотря на сравнительно молодой возраст, уважаемым человеком сделался. А в 1990 году и «Кировец» новенький получил.
К тому времени дом его полной чашей стал. Всего навалом и вдоволь. Деньги завсегда водились. Не жалели их Суконниковы, всё покупали: паласы и шубы, телевизоры и холодильники. Даже «москвич» свой заимели. Да и о будущем подумывали. А как же: детишек поднимать! По той надобности на сберкнижку уже тысяч пятнадцать положили. Елизавета ведь после первой дочечки сразу сыночка родила Петру. Счастливо жили Суконниковы, ничего не скажешь.
Бывало, придёт хозяин усталый с работы – в пылюге, чёрный, как негр, только глаза да зубы сверкают, – не успеет в баньке помыться, а жена уже так и взглянет ласково, так и заходится: «Садись, Петенька, вечерять, я борща свеженького настряпала».
Сядет Петро, умолотит чашечку борща со сметанкой и на боковую, к телевизору. А детишки лазают по новому паласу, агукают. Притулится Елизавета к мужу, новости сельские ему перескажет. Всё у них ладком да взаимно. И сегодня одеты-обуты, сыты, и завтра видно отчётливо, ясно.
Но неймётся в столицах народцу: демократией решился вздохнуть. Больно уж заманчиво стало каждому начальство на три весёлых буквы посылать безнаказанно. Жвачки с джинсами глаза застили. Докатились и до Краюхи чудные всем понятия: перестройка, гласность, демократия. В 1992‑м как не стало Советского Союза, так и хлебнули колхозники сполна новых веяний. Были гражданами великой Страны Советов, хоть с каким ни на есть капитальцем, для детишек припасённым да на чёрный день, а в одну ночь стали россиянами – обворованными и нищими, словно голь перекатная.
Зашугались краюхинцы, занервничали. Рассыпался у них на глазах социализм, как горох по дороге. Налетели на тот горох люди новые, совестью не обременённые. Как ни включишь телевизор, а там всё обещают жизнь красивую и достойную. «Хочь бы за окно выглядывали», – шутили всерьёз колхозники. А «за окном» страсть творилась. В магазинах пусто – шаром покати. О зарплате вообще забывать стали крестьяне. Дадут им в конце года по тонне зерна – отвяжись, моя черешня. Бабки у пустого магазина, собираючись, завздыхались: «Это ж нужно такому сотвориться! Как раньше мы за трудодни вкалывали, так и теперь дети наши. Эх, всё оборотилось! Всё назад!»
Но Россия, вновь испечённая, ни на чьи стоны не реагировала. Летела, матушка, как всегда, великой стать задумалась. Что ей до того, что дети в кровь обдираются, лезут сквозь чащобу времени из неплохой жизни да в жизнь лучшую?
Со всеми вместе Суконниковы горе мыкали. Научились сами хлеб печь. Табак выращивали, чтобы было чем цигарку набить Петру Тимофеичу. И это в конце-то двадцатого века!
Словно мартовский снег под яркими лучами солнца растаял в доброй семье достаток. Всё так же Петя в «Кировце» на колхозных полях загибался, но только домой за это ничего не приносил. Бывало, стащит ведро солярки, продаст спекулянтам (читай по-новому: предпринимателям), так Елизавета хоть те же сандалеты детям на базаре купит. А разве им одни сандалеты нужны?! Растут они: учить их нужно да и лечить тоже. То у одного зуб раскрошится, то у другой глаза прослабнут – очки подбирать надо. А теперь куда ни сунься – везде по носу щёлкнут: давай деньги, собачий сын, неси червонцы да знай, что нет тебя без них на белом свете. Даром в Конституции новой записано, что учиться и лечиться имеют граждане право бесплатное. Кто же придумал столь наглую и циничную ложь?! Да не будет тех самых червончиков, загнёшься ты, словно плешивая лисица в степи, – никто и пальцем не пошевельнёт. Во счастье! Во будущее!
Терпел Петька вместе со всеми, покряхтывал. И так взглянет он из-под тучных бровей на новую жизнь, и эдак посмотрит. Нет, не крестьянское оно счастье. Оседлали господа шею покорную, дерут в три шкуры. Всем дай: и за газ, и за свет, и за водицу из Петькиной земли добытую, а где взять, чтобы давать, – никто не подскажет, не надоумит.
Колхоз к тому времени, как змея под копытом коня, извивался. То название сменит, чтоб от долгов избавиться; то в сельхозкооператив оборотится – всё одно, нет дела! Да и где ему, делу, быть, если за литр солярки нужно отдать десять килограммов пшеницы? Так узнали крестьяне словцо новое: диспаритет. И хлестало их этим диспаритетом всё по щекам да по головам, а потом, на закате века, как шибануло в печёнки, так и рассыпался колхоз, прекратил существование.
Всё терпел Петро, закусив до синевы губы, словно тягловая лошадь удила железные. Да и куда теперь? С вилами не выйдешь! Не на кого. Прилабунились люди, что похитрее да побессовестнее оказались, к новой власти. Всё отняли у таких, как Петька. Кричат нынче, что краше демократии нет девки на свете. А у Суконникова нутро свело от той красоты неписаной. Не привык он галопом носиться. Привык честно отработать и зарплату за это получить достойную, чтоб хватало её не на раз в магазин зайти, а в аккурат на месяц семье кормиться, одеваться. И без такого расклада всё больше глянется Петру Суконникову девка красная бабой-ягой безобразной.
Делать нечего. Потихоньку-помаленьку пришла в голову невесёлая мыслишка о том, что вспять потекла речушка истории, что кануло равенство и братство в беспросветную Лету. Разбилась спокойная жизнь о жадность людскую, как комар о стену.
Да делать нечего: детишки растут. Повесишь голову ниже колен, так куры загребут. И раздул Петро хозяйство огромное. Три коровы, три гуляка ходили с его двора в общественное стадо. Овец десятка полтора, столько же свиней развёл работяга. Кур да уток каждую весну до сотни на базаре покупали и выкармливали, а осенью мясом продавали. Тем и жили: скотиной да птицей. Но подметили Суконниковы, что, чем больше работают, тем выше цены на рынке становятся. Не угнаться за ними, как ни старайся. Мясо и молоко – ничего не стоят, а к железке и тряпке – не подходи: кусаются цены, словно собаки бешеные. От думок о них нет спасения ни на работе, ни дома. Накрепко засели в голове, будто клещ-кровопийца. Как выживать? Куда податься?
А тут ещё раз мелькнула синей птицей надежда перед унылыми крестьянскими взглядами. Явился в деревню инвестор-благодетель – «Агро-Холдинг» крупнейший. Собрали разбредшихся колхозников на собрание. Красиво говорили, сладко. Зарплаты посулили достойные, «социалку» на свои плечи взвалить обещались. Только и всего нужно было крестьянам – отдать свои паи земельные, потом и кровью заработанные, в аренду этому самому «Агро-Холдингу» – дядьке доброму. И отдали! Сроком на десять лет отдали! Пошумели, поколготились немножко на собраниях и отдали. Самим-то невмоготу выжить, авось добрый дядя хозяйство наладит, поможет детишек растить да самим доживать.
И помчался радостный Петька сызнова поля, заросшие чернобыльником да полынью, распахивать. Дал ему «Агро-Холдинг» новый трактор, тоже «Кировец». Работай только и подсчитывай зарплату. Но оказалось, что работников-то всего ничего по сравнению с подсчитывальщиками и погонщиками.
Бывало, в день по пять-шесть раз к Петру в поле начальство наведывалось. Начальник участка прискочит на новеньком уазике и агроном с отделения, и главный инженер, и механик «Агро-Холдинга» – у всех душа болит: сколько же Петька напашет за смену? И все на новых машинах, важные, довольные.
«Ну, – думал Бляха, – такое внимание заботой о человеке продиктовано». С Лизаней шутил вечерами: «Шей, мать, мешки под зарплату – в карманах не донесу!»
Настало время рассчитываться за работу. Пришёл Петро вечером до хаты весь издёрганный, непомерно злой. Самогоном от него так и накидывало. Сунул посерьёзневшей в момент жёнушке две помятые тысячи в тёплую ладошку и, буркнув: «Только и всего!», завалился немытым спать.
За два года чего он только ни перепробовал. День и ночь пахал и приписывать гектары пытался – нет, не выходит заработку! Всё кружится, как белка в колесе, в районе двух тысяч. А начальнички красиво зажили. В шесть-семь раз больше пахарей зарплаты заимели. Бился-бился Петро, доказывал, что не должно так быть; да разве плетью обуха перешибёшь?! Мало того что зарплата небольшая, да её повадились с задержкой на три-четыре месяца выдавать. Какие там законы! Кто их пишет? И кто соблюдает?
Силился-силился Петро Тимофеич в спорах с инвестором-благодетелем, а всё ж понял, нутром почуял, что не вразумить ему монстра. Больно длинные у того ручища, больно толковые адвокаты наверху сидят. Им такого крестьянина, как Петька Бляха, что муху ненавистную раз прихлопнуть и растереть.
И словно кошка чёрная пробежала между ними. А уж если она пробежит, то всем известно, что ладу не будет.
Одним погожим утречком, после очередного скандала с начальством, вынул Петро из кабины «Кировца» термосок, женой даренный, да и пошагал прочь с машинного двора. Кончилась долгая, славная эпопея знаменитого тракториста. Двадцать с лишним лет пахал он землю, двадцать с лишним лет кормил хлебом Родину. А ему эта Родина – кукиш под нос, а землица – остеохондроз в поясницу да ломоту в суставы. Поднимется ветер на дворе – ни сидеть, ни лежать невмоготу, хоть плачь. А полечиться не на что! Только и всего заработал Петро Тимофеич адским трудом своим. И теперь: повесь ему на плечо коромысло с вёдрами да кинь в одно ведро ненависть, а в другое любовь к Родине – неизвестно, куда переважит.
Так вот покинули надежда и радость душу простецкого человека – крестьянина. Ковыряется он, ковыряется день-деньской с хозяйством, ещё и ночи прихватит, а толку никакого. Едва конец до конца приладит – глядишь, снова где-нибудь расстыковалось. И какое там завтра надёжное?! Он и сегодня-то плохо видит, а уж завтра – ему в самый сильный бинокль не разглядеть…
Нынче с утра хмур ходит Петька, словно та туча, что из-за Золотого кургана на горизонт выползла. Чует, чует его немощная спина перемену погоды: ноет.
В самый обед, прямо за столом, опять с Елизаветой поцапались. Ни с того ни с сего! Хлебали щи да котлеты с кашей ели, разговаривали:
– Отец, Касьяновы вон мебель новую купили, а мы что, хуже, что ли?
– Не к чему сейчас, Лизань. Сашок должен из армии вот-вот вернуться. Нужно одеть, обуть хоть на первое время. Из старого небось вырос.
– Да оно и то правда, но больно мягкий уголок хочется. Наш-то диван совсем не годится: пружины повылезли, в заднее место давят.
Елизавета уже пила душистый, на травах чай. Произнося последние слова, с хитринкой поглядывала в сторону насупившегося мужа. Думала: «Ну-ка закину удочку, что будет?»
Петро, с утра спиной чуявший перемену погоды, в очередной раз, – кстати, нередкий за последнее время, – не выдержал:
– Не задавят тебя те пружины! Знаешь, что зима на носу. Придётся ещё угля и дров прикупить. Оксанка позавчера из города позвонила, помнишь? Не знаю как тебе, а мне она сказала, что за квартиру теперь больше сдерут. А ты, диван! – Он молотил языком что-то ещё. По всей видимости, обидное, раз Елизавета бросила пить чай и, нагнув голову, словно заартачившаяся лошадь, демонстрируя величайшее недовольство, покинула кухню.
Петька, успокаиваясь, дожёвывал котлету. Про себя размышлял: «Часто скандалить стали в последние года. Бабская натура виновата. Теперь в магазинах всего полно: да только глянешь, как та лиса в кувшин, а не достать. Покупательские способности почти на нулях. А то я не вижу, что диван разваливается! Но есть же дела поважнее. Во женщины! Им дай всё и сразу».
Отобедав, накинул телогрейку и поплёлся на базы. Часа два метал навоз, после подремонтировал у овец ясли. Закончив, сел на колоду покурить. И тут на улице замычала корова. Сегодня скот с пастбища возвращался раньше обычного, потому что срывался снег.
Петька в сердцах затоптал кирзовым сапогом окурок, утёр потный лоб и поковылял закрывать по базам коров.
Спинища разламывалась и гудела, словно телеграфный столб. Пока закрывал коров, пришли с попасу овцы. Загнал в овчарню, напоил. Дал всем понемногу пахучего сенца. Пришли-то полуголодные – в степи брать уже нечего.