Скелет в шкафу

Уильям Мейкпис Теккерей. Как-то Теккерей вынужден был ждать своего издателя в приемной, устланной огромным ковром с сочным красно-белым узором. Когда издатель наконец появился, автор «Ярмарки тщеславия» в сердцах произнес:

– Все это время я не спускал глаз с вашего восхитительного ковра. Здесь он как нельзя более кстати. Он выткан из крови и мозгов ваших несчастных авторов.

На замечание собеседника о том, «какое, должно быть, счастье ощущать себя преуспевающим романистом», Теккерей мрачно ответил:

– Лучше работать в каменоломне.

Роберт Браунинг. В письме к другу в августе 1873 года Роберт Браунинг пишет: «Вчера я получил очередной номер “Спектейтора”^{23}, где сказано, что я назвал Байрона “камбалой”… Это сущая клевета. В жизни своей не посягнул я на его поэтический дар. Впрочем, однажды я действительно высказался в том смысле, что если бы Байрон воплотил в жизнь свои поэтические мечтания и предпочел морское царство земному, с рыбами он ужился бы не в пример лучше».

Обедая однажды у Роберта Браунинга, я стал свидетелем следующей сцены. Какой-то не в меру пылкий его почитатель весь вечер не отпускал поэта от себя; держа его за пуговицу сюртука, он засыпал его вопросами: что Браунинг хотел сказать этой строкой, в чем смысл этого образа и т. д. Наконец терпение поэта лопнуло, и он со свойственной ему светской непринужденностью заметил своему увлекшемуся почитателю:

– Простите меня, ради бога. Я вижу, я вас совсем заговорил!

Чарльз Диккенс. Диккенс, как известно, был замечательным рассказчиком. Вот одна из любимых его историй.

Англичанин и француз договорились драться на пистолетах в крохотной комнатке с потушенными свечами. Благородный англичанин, не желая понапрасну проливать кровь ближнего, на ощупь пробрался к камину и разрядил свой пистолет в дымоход. И что же? Он убивает наповал несчастного француза, который со страху забрался в камин.

– Когда я рассказываю эту историю в Париже, то, разумеется, прячу в камин англичанина, – добавлял Диккенс.

Форстер^{24} объяснял Диккенсу, что смерть малютки Нелл^{25} – художественная необходимость, и Диккенс с ним согласился, однако когда стало ясно, что малютке Нелл не выжить, писателю стали приходить сотни писем, в которых читатели умоляли его пощадить бедняжку. Сам Диккенс, описывая ее последние минуты, испытывал, по его же собственным словам, «невыразимую тоску»; то же и читатели. Когда Макреди, вернувшись из театра^{26}, открыл очередной номер журнала, где печаталась «Лавка древностей», и увидел иллюстрацию, на которой изображалось мертвое дитя, лежавшее у открытого окна с букетиком остролиста на груди, у него упало сердце. «Никогда прежде, – записывает он в своем дневнике, – не приходилось мне читать набранные типографским способом слова, которые бы причинили мне столько боли. У меня не было даже сил разрыдаться…» Ирландский политик Дэниел О’Коннелл^{27}, читавший «Лавку древностей» в поезде, не смог сдержать слез и, прохрипев: «Он не должен был ее убивать», в сердцах выбросил книгу из окна. Даже Томас Карлейль, известный своим пренебрежительным отношением к Диккенсу, был очень тронут. Говорят, встречавшие пароход, который входил в нью-йоркскую гавань, громко кричали с причала: «Скажите, малютка Нелл умерла?»

Уилки Коллинз. Вскоре после выхода в свет «Женщины в белом»^{28}, когда вся Англия была без ума от «отъявленного негодяя» Фоско, Коллинз получил письмо от дамы, которой в дальнейшем предстояло сыграть в общественной жизни страны немалую роль. Довольно сухо поздравив писателя с успехом, дама писала: «Отрицательный герой, однако, Вам решительно не удался. Простите, но Вы плохо себе представляете, что такое отъявленный негодяй. Ваш граф Фоско лишь бледная копия истинного мерзавца, поэтому, когда в следующий раз Вам понадобится подобный персонаж, очень Вам рекомендую обратиться ко мне. У меня перед глазами стоит негодяй, который с легкостью затмит любого самого отрицательного литературного персонажа. Только не подумайте, что я его себе вообразила. Человек этот жив, и вижу я его постоянно. Речь идет о моем собственном муже». Автором письма была жена Эдуарда Булвер-Литтона^{29}.

Алджернон Чарльз Суинберн. Однажды Суинберн увидел в зеркале свою крошечную горбатую фигурку. Не задумываясь, он разбил кулаком стекло, решив, что какой-то негодяй выставил его на посмешище и заслуживает наказания.

За обедом я оказался рядом с восьмидесятилетним джентльменом, который довольно скоро ударился в воспоминания.

– Если взрослый человек или школьник (разницы никакой) не ладит с людьми, это его собственная вина, – начал он. – Помню, когда я еще учился в Итоне^{30}, нас собрал староста класса и, указав на стоявшего поодаль коротышку с копной волнистых рыжих волос, сказал: «Если увидите этого парня, пните его ногой. Если не дотянетесь ногой, бросьте в него камень…»

– Этого коротышку, если не ошибаюсь, звали Суинберн, – добавил старик. – Одно время, помнится, он сочинял стишки, а чем занимается теперь, понятия не имею.

Вскоре после выхода в свет «Стихотворений и баллад»^{31} в Англию приехал Эмерсон и в одном из интервью очень резко, даже оскорбительно отозвался о сборнике поэта. Суинберн послал в газету письмо, где говорилось, что Эмерсон никак не мог написать то, что ему приписывалось. Ответа на письмо Суинберна не последовало, и поэт пришел в бешенство. Спустя некоторое время Госс и Суинберн гуляли в Грин-парке, и разговор зашел об Эмерсоне. Оказалось, что Суинберн написал в газету и второе письмо.

– Надеюсь, вы не позволили себе резких выражений, – сказал Госс.

– Нет, конечно.

– И что же вы написали?

– Я был предельно сдержан и сохранял полное самообладание.

– И все-таки что вы ему написали?

– Я назвал его, – сказал, как всегда нараспев, Суинберн, – «сморщенным, беззубым бабуином, гнусным подпевалой Карлейля, грязным и подлым сплетником, брызгающим во все стороны своей ядовитой слюной».

Это письмо, как и предыдущее, почему-то осталось без ответа.

Томас Гарди. Издатель «Грэфика», где серийными выпусками печатался роман «Тэсс из рода д’Эрбервиллей»^{32}, предложил автору переписать сцену, где Энджел Клэр переносит на руках через затопленную улицу Тэсс и трех других молочниц. Для журнала, предназначенного для семейного чтения, сказал издатель, было бы более уместно и благопристойно, если бы девушек перевозили через затопленную улицу в тачке, а не несли на руках. Гарди подчинился и внес в текст соответствующие коррективы.

Генри Джеймс. Генри Джеймс пожаловался нам, что Эллен Терри^{33} попросила написать для нее пьесу, а когда пьеса была готова и ей прочитана, от предназначенной ей роли отказалась.

– Быть может, – сказала моя жена, желая успокоить писателя, – она подумала, что ей эта роль не подходит?

Г. Д. повернулся к нам и дрожащим от гнева голосом выкрикнул:

– Подумала, говорите?! Подумала?! Неужели эта несчастная, беззубая, болтливая карга может думать?!

Оскар Уайльд. На экзамене в Оксфорде Оскара Уайльда попросили перевести с греческого отрывок из Евангелия, где говорилось о страстях Господних. Уайльд начал переводить – бойко и без ошибок. Экзаменаторы остались довольны и велели ему остановиться, однако будущий писатель, не обращая внимания на их слова, продолжал переводить. Наконец, экзаменаторам удалось все же остановить молодого человека, которому было сказано, что его перевод вполне удовлетворителен.

– Нет-нет, – сказал Уайльд. – Позвольте мне продолжать. Мне хочется узнать, чем кончилось дело.

Американские репортеры, которые бросились к Уайльду^{34}, когда пароход подошел к причалу, были несколько смущены его внешностью: писатель больше походил на спортсмена, чем на эстета. Верно, у него были длинные волосы бутылочного цвета, отороченный мехом сюртук, а на голове красовалась круглая шапочка из котика, но вместе с тем это был человек исполинского роста с устрашающего вида кулаками. Писатель, естественно, ожидал, что вопросы ему будут задавать о цели его приезда, однако репортеры принялись расспрашивать, как ему понравилась корабельная яичница, хорошо ли ему спалось в каюте, занимался ли он во время плаванья своими холеными ногтями и какую ванну, горячую или теплую, он предпочитает. Когда Уайльд отвечал на все эти и многие другие вопросы, видно было, что они его нисколько не занимают, – пришлось поэтому прибегнуть к помощи пассажиров, которые с охотой принялись рассказывать прессе, что Уайльду путешествие показалось «чудовищно унылым», что «ревущий» океан, вопреки его ожиданиям, не ревел и что шторма, который бы все сметал с палубы и ради которого писатель, собственно, и пустился в плаванье, не было ни разу. Репортерам было этого вполне достаточно, чтобы написать, что «Уайльд разочарован Атлантикой». Эта фраза принесла писателю куда больше известности, чем все его эстетические взгляды, равно как и суждения о преимуществе омлета над яичницей. Сознавая, что в ответах репортерам он не оправдал ожиданий публики, Уайльд решил напоследок сказать нечто запоминающееся. На традиционный вопрос таможенника: «Вам есть что заявить?» – он ответил:

– Нет, заявить мне нечего. – И, выдержав паузу, добавил: – Если не считать своей гениальности^{35}.

Однажды на приеме у лондонского епископа я услышал, как одна дама спросила Уайльда, не идет ли он вечером обедать в Театральный клуб, члены которого были известны своей предвзятостью и нетерпимостью. Они, к примеру, освистали Генри Джеймса, когда тот после окончания спектакля по его пьесе «Гай Домвилл» вышел кланяться. Ясно было поэтому, что если Уайльд примет приглашение, не поздоровится и ему.

– И вы еще спрашиваете, пойду ли я на обед в Театральный клуб? – сказал Уайльд даме. – Я буду чувствовать себя там как несчастный лев, брошенный в ров со свирепыми Даниилами^{36}.

Бернард Шоу. Первое представление «Оружия и человека»^{37} имело колоссальный успех. Автор вышел к зрителям и был встречен громкими аплодисментами. Когда аплодисменты смолкли, с галерки неожиданно послышался свист. Свистел Холдинг Брайт, впоследствии очень удачливый литературный агент, который решил, что, высмеивая ходульных балканских солдат, Б. Шоу на самом деле имеет в виду английскую армию. Драматург поклонился ему и сказал:

– Я совершенно с вами согласен, сэр, но что могут сделать двое против целого зала?

Уильям Батлер Йейтс. Однажды мы с Йейтсом заговорили о миссис Патрик Кэмпбелл, которая играла в его «Дейрдре»^{38}. По словам Йейтса, на репетициях к актрисе лучше было не обращаться. Однажды, как всегда разъяренная, она подошла к рампе и, уставившись на Йейтса, мерившего шагами партер Театра Аббатства^{39}, крикнула ему:

– Я бы многое дала, мистер Йейтс, чтобы знать, о чем вы сейчас так сосредоточенно думаете!

– Я сейчас думаю о начальнике маленькой железнодорожной станции, затерявшейся в джунглях Индии, который посылает в управление своей компании телеграмму следующего содержания: «На линии тигрица. Жду инструкций».

Хилэр Беллок. В этом году вышли три его книги, и я позволил себе заметить, что это «перебор» – люди не станут покупать сразу три произведения одного и того же автора, кем бы тот ни был.

– Пожалуй, вы правы, – заметил Беллок. – Я об этом тоже задумывался. Начинающему писателю, который еще только стремится к славе, я советую сосредоточиться на одной теме. Почему бы ему в двадцатилетнем возрасте не написать, скажем, про дождевого червя? И пусть потом, в течение еще сорока лет, продолжает писать только о дождевых червях, и ни о чем больше. Когда же ему исполнится шестьдесят, паломники проторят тропу к крупнейшему в мире авторитету по дождевым червям. Они постучат в его дверь и униженно попросят, чтобы их допустили к Творцу дождевого червя.

Литтон Стрэчи. Литтон Стрэчи был негоден к военной службе, однако медкомиссии он предпочел суд, чтобы во всеуслышание высказать свои пацифистские взгляды. На традиционный вопрос председателя: «Насколько я понимаю, мистер Стрэчи, вы принципиально не приемлете войну?» – Стрэчи своим забавным фальцетом отвечал:

– Нет, нет, не всякую войну. Только эту.

Еще лучше был ответ на второй вопрос: «Скажите, мистер Стрэчи, что бы вы сделали, если б увидели, что немецкий солдат насилует вашу сестру?» Изобразив на лице благородное негодование, Стрэчи изрек:

– Я бы попытался встать между ними.

Джеймс Джойс. По пути на Ратленд-сквер я сообщил Джойсу^{40}, что сегодня день рождения Йейтса, о чем пишут все газеты, и что леди Грегори собрала по подписке сорок фунтов, на которые купила Йейтсу келмскоттское издание Чосера с рисунками Уильяма Морриса^{41}. Услышав эту новость, Джойс вышел на первой же остановке трамвая и направился в Кавендиш-отель, где тогда жил Йейтс. Когда Йейтс открыл ему дверь, Джойс спросил:

– Сколько вам лет, сэр?

– Сорок, – ответил Йейтс.

– В таком случае прощайте. Вам моя помощь уже не пригодится.

Пару раз Джойс диктовал Беккету «Поминки по Финнегану»^{42}, хотя в принципе диктовать не любил. Однажды во время диктовки в дверь кабинета постучали. Джойс сказал: «Войдите», и Беккет, который стука не слышал, эти слова записал. Когда же спустя некоторое время он прочел Джойсу вслух записанное, Джойс спросил:

– Откуда взялось это «войдите»?

– Так вы сказали, – ответил Беккет.

Джойс подумал немного, а потом сказал:

– Пусть остается.

Когда какой-то молодой человек подошел к Джойсу в Цюрихе^{43} и сказал: «Можно я поцелую руку, написавшую “Улисса”?» – Джойс ответил ему в духе короля Лира:

– Нет, нельзя. Эта рука делала и многое другое.

Томас Стернз Элиот. С Элиотом я познакомился в 1946 году, когда работал редактором в издательстве «Харкорт-Брейс», которое возглавлял тогда Фрэнк Морли. Мне было едва за тридцать, Элиоту под шестьдесят…

Мы сидели в ресторане «Японский сад» в старом «Ритц-Карлтоне», через дорогу от издательства. Элиот держался со мной запросто. Только мы сели, как он спросил:

– Скажите как издатель издателю. Авторы причиняют вам немало хлопот?

Я не мог не рассмеяться. Засмеялся и он – глухим, раскатистым смехом. С этого дня и началась наша дружба. Запомнился мне и его ответ на мой вопрос, согласен ли он с тем, что большинство издателей – это неудавшиеся писатели.

– Это касается не только издателей, но и писателей, – заметил Элиот.

Одно из довольно частых столкновений между Элиотом и Йейтсом произошло на обеде в Уэллсли-колледже. Йейтс сидел рядом с Элиотом, но по своей всегдашней рассеянности совершенно забыл про него и разговаривал исключительно с соседом справа. Уже перед самым уходом он повернулся к Элиоту и спросил:

– Мы тут с моим знакомым критикуем стихи Т. С. Элиота. А что вы о них думаете?

Дабы избежать ответа на столь каверзный вопрос, Элиот лишь молча показал пальцем на стоявшую перед его прибором карточку со своим именем.

Дилан Томас. Дилан и Кейтлин жили тогда в гостинице «Омар» в Маусхолле. Изрядно в тот вечер выпив, мы спустились с холма, над которым висел огромный, ослепительно белый месяц, отражавшийся в неподвижной воде бухты. Окружавшая нас красота вызывала у Дилана неподдельное бешенство, он сравнивал величественный пейзаж с «видовыми» открытками, что шлют с курортов, громко и смачно ругался и, наконец, помолчав, сказал:

– Кто-то мне осточертел. Уж не я ли?

Джонатан Свифт

Когда я состарюсь, то обязуюсь…

Не жениться на молодой.

Не водить дружбы с молодежью, не заручившись предварительно ее согласием.

Не быть сварливым, угрюмым или подозрительным.

Не критиковать современные нравы, обычаи, а также политиков, войны и т. д.

Не любить детей, не подпускать их к себе.

Не рассказывать одну и ту же историю по многу раз одним и тем же людям.

Не скупиться.

Не пренебрегать приличиями.

Не относиться к молодежи с пристрастием, делать скидку на юность и неопытность.

Не прислушиваться к глупым сплетням, болтовне прислуги и т. д.

Не навязывать свое мнение, давать советы лишь тем, кто в них нуждается.

Не болтать помногу, в том числе и с самим собой.

Не хвастаться былой красотой, силой, успехом у женщин и т. д.

Не прислушиваться к лести, не верить, будто меня, старика, может полюбить прелестная юная особа.

Не быть самоуверенным или самодовольным.

Не браться за выполнение всех этих обетов из страха, что выполнить их не удастся.

Правила светской беседы

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Lord Sparkish – лорд Поблекли.

Lord Smart – лорд Толк.

Sir John Linger – сэр Джон Впол.

Mr. Neverout – мистер Взаперти.

Colonel Atwit – полковник Умней.

Lady Smart – леди Толк.

Miss Notable – мисс Глазки.

Lady Answerall – леди Свиристи.

БЕСЕДА ТРЕТЬЯ

Дамы пьют чай и беседуют.

Леди Толк. Ну-с, дорогие гостьи, давайте удовлетворим жажду, а заодно – и любопытство. Сядем, как говорится, рядком – поговорим ладком.

Леди Свиристи. Что бы вы сказали о нашем общем знакомом сэре Джоне Моте?

Леди Толк. Одно могу сказать, сударыня: ему с отцом повезло, а вот отцу с ним – нет.

Мисс Глазки. Говорят, он плохой муж.

Леди Свиристи. Что, впрочем, не мешает ему быть любящим отцом. Чем хуже муж – тем лучше отец.

Леди Толк. Что верно, то верно, сударыня, ведь говорят же: с собственными детьми сам дьявол ласков.

Мисс Глазки. Я слышала, супруга из него веревки вьет.

Леди Толк. И за нос водит. Ничего удивительного: она хитра, как сто чертей. И так же честна.

Леди Свиристи. Говорят, она обделена его ласками. В отличие от других представительниц прекрасного пола.

Леди Толк. Его ласками – может быть. Надо быть слепцом, чтобы не видеть, как нежно он ее любит.

Мисс Глазки. И я слышала, сударыня, что она играет с ним, точно кошка с мышкой.

Леди Свиристи. Тоже мне мышка!

Леди Толк. Сударыня, у меня такое чувство, будто я читаю ваши мысли.

Леди Свиристи. Сударыня, на днях мне довелось беседовать с миссис Топот. Эта особа, нет, вы только вообразите, кичится знакомством с вами.

Мисс Глазки. Жуткое создание! Вы не обратили внимание на ее ноготки? Они у нее такой длины, что впору собственную бабушку из могилы выкопать.

Леди Толк. Вечно они с лордом Балаболом обмениваются сомнительными комплиментами. Помните: «За что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха…»

Мисс Глазки. Ну да, ты – мне, я – тебе. Но скажите, сударыня, где вы с ней повстречались?

Леди Свиристи. И вы еще спрашиваете, где, милочка? В свете, где ж еще. В большом свете. Боже, кого там только не было! И миссис Топот, и леди Ври, и графиня Вру (мне следовало с нее начать), и Том Балабол, и еще несколько человек – всех и не запомнишь…

Леди Толк. Я слышала, графиня занемогла.

Леди Свиристи. Да уж, такие, как она, до седых волос, увы, не доживают.

Мисс Глазки. И о чем же вы беседовали?

Леди Свиристи. Миссис Топот, как водится, только о себе и говорила. На жизнь жаловалась.

Леди Толк. Это она-то жаловалась на жизнь?! У ее мужа десять тысяч годового дохода, один дом в городе, второй – в деревне. Мало ей?

Леди Свиристи. Про таких, как она, говорят: еще лестницы нет, а ей уже наверх подняться приспичило.

Мисс Глазки. Говорят, все сравнения хромают, но они с мужем – два сапога пара, согласитесь? Скажите, а как она была одета?

Леди Свиристи. Не одета, а разодета. В пух и прах. Но, как говорится, не в коня корм.

Леди Толк. А чем занимается ее муж? Я с ним незнакома.

Леди Свиристи. В самом деле? Он из судейских – в том смысле, что всех судит. Судейский, а пьет как сапожник!

Мисс Глазки. Что ж он за человек?

Леди Свиристи. Точно такой же, как и его жена. Известное дело: муж и жена – одна сатана. Он, правда, толстый, как боров, а она корова тощая плотью, как во сне фараона^[3]. Дамы и Том Балабол предложили сыграть партию в кадриль, но мистер Топот в карты играть наотрез отказался. В воскресенье, говорит, не играю. Вот в четверг, да еще после дождичка, – со своим удовольствием.

Леди Толк. Какой, однако, сумасброд! Всем досадил, всех в тупик поставил, всех за нос водит. Что ж, насильно, как говорят, мил не будешь.

Мисс Глазки. Мой Бог, сударыня, ни за что не водила бы дружбы с такими людьми! А если попросту, и на одном поле бы…

Леди Толк. Фи, милочка, стыдитесь! Это же вопрос привычки, как вы не понимаете. Она ведь, известное дело, свыше нам дана. И потом, если уж заводишь знакомство, то по пословице: один друг – хорошо, а двое еще лучше.

Мисс Глазки. А вы, ваша светлость, сели играть?

Леди Свиристи. Да, и, представьте, выиграла. Собрала, как говорится, неплохой урожай. Как это в народе шутят: и рыбку съела, и костью не подавилась…

Леди Толк (мисс Глазки). Что это вы, милочка?

Мисс Глазки. Нос что-то чешется – не иначе, влюб-люсь скоро.

Леди Толк. А у меня левая рука чешется. Это, говорят, – к деньгам.

Леди Свиристи. А у меня – правый глаз. К слезам.

Леди Толк. До меня дошли слухи, милочка, будто ваша подруга, миссис Вертопрах, рассталась с Диком Сердцеедом. Не знаете ли случаем, у нее теперь другой воздыхатель?

Мисс Глазки. Спросите что-нибудь полегче.

Леди Толк. Я слышала, Дик богат, как Крез, и она сглупила, поспешив от него избавиться. Не зря ж говорят: поспешишь – людей насмешишь. (Мисс Глазки.) На вас очень красивое платье, милочка. И сидит превосходно. Просто прелесть.

Мисс Глазки. Поверю вашей светлости на слово.

Леди Свиристи. Уверяю вас, ваш возлюбленный будет в восторге, оно вам очень даже к лицу.

Мисс Глазки. Уверяю вас, сударыня, я бы ни за что его не купила, если б не знала, что он на него купится.

Леди Толк (леди Свиристи). Скажите, сударыня, когда вы последний раз видели сэра Питера Скрягга?

Леди Свиристи. Недели две назад, а то и раньше. Говорят, его подагра скрутила.

Леди Толк. И как же он лечится?

Леди Свиристи. До меня дошли слухи, что лечиться ему надоело. Не зря ж говорят: терпение – лучшее лекарство. Терпит и блудит. Терпение и блуд – всё перетрут!

Мисс Глазки. Кстати о блуде. С женой сэр Питер ладит?

Леди Свиристи. Насчет «лада» спросите лучше его жену – такому ладу она едва ли рада, но дело будто бы идет на лад.

Мисс Глазки. Говорят, ее супруг сущий клад. А вот она, я слышала, связалась с шулерами и спускает все, что есть в доме.

Леди Свиристи. Вздор. Не родился еще тот шулер, который бы ее обыграл. Она любого шулера за пояс за-ткнет.

Мисс Глазки. А мне рассказывал очевидец, что она за один присест ухитрилась проиграть сто гиней – деньги не маленькие.

Леди Толк. Да, деньги счет любят… Кстати, вы слышали, что миссис Передок наконец разродилась.

Мисс Глазки. И кого же ей Бог послал?

Леди Толк. А вы угадайте.

Мисс Глазки. Думаю, мальчика.

Леди Толк. Вот и не угадали. У вас еще одна попытка.

Мисс Глазки. Тогда девочку.

Леди Толк. Именно. Как это вы догадались? Уж не ведьма ли вы?

Мисс Глазки. Ах, сударыня, джентльмены утверждают, что все красивые женщины – ведьмы. Я, впрочем, на это не претендую.

Леди Свиристи. И какими это чарами ей удалось завлечь ее нынешнего мужа под венец? Вот что значит быть слабой на передок!

Мисс Глазки. Что вы этим хотите сказать, сударыня?

Леди Толк. Не берите в голову, милочка.

Мисс Глазки. Не говорите такое, да еще так громко. У стен есть уши, сударыня.

Леди Свиристи. Ничего не попишешь, милочка, так уж я устроена: что думаю, то и говорю. Называю вещи своими именами.

Леди Толк мешает чай щипцами для сахара.

Леди Толк. Мой Бог, что это я делаю?! Совсем голова набекрень.

Мисс Глазки. Ничего страшного, сударыня, уж лучше набекрень, чем в небесах.

Леди Толк. Признавайтесь, милочка, вы с леди Свински ведь на дружеской ноге?

Леди Свиристи. Да, их, говорят, водой не разольешь.

Леди Толк. Вот-вот, и я слышала, что вас тянет к ней, как корову к стогу сена.

Мисс Глазки. Знать бы, еще, кто из нас корова…

Леди Толк. Говорят, она последнее время сильно раздалась. Это верно?

Мисс Глазки. И что она вам далась?

Леди Толк. Кстати, уж вы меня простите, леди Свиристи, но сдается мне, что ваша светлость, с тех пор как мы последний раз виделись, немного похудели.

Мисс Глазки. А вот мне так не кажется, сударыня. «Жалкие утешители все вы», – как сказал Иов^[4].

Леди Свиристи. Ах, какая, в сущности, разница, как я выгляжу. Главное на меня, как принято теперь выражаться, есть спрос. Право же, милочка, ваша реплика меня весьма тронула. А потому я желаю вам, чтобы вам достался самый прекрасный принц на свете.

Мисс Глазки. Ах, сударыня, вы так добры ко мне. Ваша любовь стоит всех сокровищ мира.

Леди Толк (леди Свиристи). Сударыня, ваша светлость позволит мне сопровождать вас завтра в театр?

Леди Свиристи. Сударыня, это я должна просить у вашей милости разрешения вас сопровождать.

Мисс Глазки. А я, стало быть, как всегда, вне игры.

К дамам присоединяются джентльмены.

Мисс Глазки. Мистер Взаперти, вы нам очень нужны. Куда это вы подевались? За вами, как за смертью, посылать.

Мистер Взаперти. Я был вам нужен? Лжет и не краснеет.

Мисс Глазки. И не покраснею, не дождетесь. И потом, что за выражения? Вы совершенно неисправимы.

Мистер Взаперти. Прошу прощения, мисс, я хотел сказать «лижет и не краснеет»…

Мисс Глазки (краснеет). Час от часу не легче! Ишь как вывернули… Нет, я вижу, вам спуску давать нельзя. А лучше бы – и вовсе спустить с лестницы.

Мистер Взаперти. Простите, мисс. Налейте-ка мне лучше кофе.

Мисс Глазки. Бог простит. И кофе сами себе наливайте – я ногу отсидела. А вы – прикусите язык.

Полковник Умней. У женщины, говорят, предлог всегда найдется. Высосут из пальца.

Мистер Взаперти. Какая сердитая! Спустила на меня всех собак. А впрочем, собака лает, ветер носит…

Мисс Глазки. А вот полковник, в отличие от вас, мистер Взаперти, мухи не обидит. Не зря же говорят: большая собака – в старости щенок.

Мистер Взаперти. Это вы-то муха?! Боже правый, эта юная особа за словом в карман не лезет.

Полковник. Что ты сказал, Том? Ну-ка повтори, я не дослышал. В чей карман?

Все громко смеются.

Лорд Толк. Перестаньте, джентльмены. Вы слишком суровы с бедной мисс Глазки. Клянусь Богом, и вы, полковник, и вы, мистер Взаперти, друг друга стоите.

Полковник. Леди Свиристи, имею честь пригласить вас завтра со мной отужинать.

Леди Свиристи. Ах, полковник, много чести.

Мисс Глазки (в сторону). Предложение сделано – честь по чести.

Полковник. Благодарю вас, мисс, окажу честь и вам: заявлюсь к вам утром чай пить.

Мисс Глазки. В таких случаях говорят: без меня меня женили.

Полковник (леди Толк). У вашей милости отличнейшие часы. Носить вам их – не переносить.

Леди Толк. Эти часы мне не принадлежат, полковник.

Полковник. Чьи же они?

Леди Толк. Моего мужа. Говорят же, у замужней женщины нет ничего своего, кроме обручального кольца да тесьмы для волос. Нам, женщинам, закон пишут, а мужчинам он не писан…

Полковник. А часы, как я погляжу, совсем новые.

Леди Толк. Куда там, сэр. Двадцать лет уже моему мужу служат. Но век свой, как видно, еще не отслужили.

Мистер Взаперти. Вы мне напоминаете человека, который утверждал, будто нож ему служит сорок лет – он только рукоятку да лезвие поменял.

Лорд Толк. Надо вам отдать должное, Том, с вами не соскучишься.

Полковник. А вот я недавно табакерку сломал, никак в себя придти не могу.

Мисс Глазки. Тут жизнь ломается – и то ничего.

Мистер Взаперти. Хотите совет, полковник. Чем чинить старую табакерку, купите-ка лучше новую. Табакерка, как женщина: одна хорошо, а две лучше.

Мисс Глазки смеется.

Полковник. Вот вы и показали зубки, мисс.

Мисс Глазки. И то сказать, за чужой щекой зуб не болит.

Мистер Взаперти. От вас исходит обворожительный запах, мисс. Уж не пользуетесь ли вы духами?

Мисс Глазки. Духами?! Господь с вами, сэр, я духи на дух не переношу.

Лорд Поблекли. Мне кажется, леди и джентльмены, вы все слишком остроумны за чужой счет. Негоже смех во зло употреблять.

Полковник. Вы же видите, милорд, мисс Глазки никого не щадит. Вышла бы поскорей замуж, что ли! А впрочем, какой жеребчик – таков и конь.

Мисс Глазки. Который уж раз меня сегодня замуж выдают! А вам, полковник, спасибо на добром слове.

Лорд Поблекли. Не обижайтесь, мисс. Обида глаза не выест.

Лорд Толк. А вы что на это скажете, полковник?

Мистер Взаперти. Милорд, мой друг полковник ни за что на свете не станет поднимать на смех столь юное создание.

Мисс Глазки. Когда такие, как полковник, поднимают на смех, впору со смеху помереть.

Полковник. Не зря говорят, мисс, что у женщин хорошо подвешен язык. А потому давайте-ка обнимемся и останемся друзьями (оглядывает комнату). Как же красиво распустились цветы! (Пытается обнять мисс Глазки.)

Мисс Глазки. А вы не распускайте руки! (отталкивает его).

Лорд Поблекли. Ну, полковник, досталось вам на орехи. А вы очень строги, мисс, вам, как я посмотрю, слова поперек не скажи.

Мисс Глазки. У меня, уверяю вас, милорд, одно слово в ухо влетает, в другое вылетает. Дали бы спокойно чаю выпить!

Мистер Взаперти. Чай – не вода, в рот не наберешь!

Мисс Глазки. Ах, не умеете же вы держать язык за зубами, мистер Взаперти. Болтаете языком, точно кумушка записная!

Мистер Взаперти. Нет, мисс, уж лучше болтать языком, чем держать его за зубами! Зуб даю!

Полковник. Вы что, не слышали, мисс, что одна женщина целый выводок гусей стоит – столько от нее шума.

Мисс Глазки. Вы бы с мистером Взаперти всех гусей на свете перекричали.

Входит лакей.

Леди Толк. Унесите чай и принесите свечи.

Леди Свиристи. Прошу вас, сударыня, не надо свечей, еще ведь совсем светло.

Мистер Взаперти. Кто-кто, а мисс Глазки предпочитает полумрак – она к солнечному свету непривычна.

Мисс Глазки. От вашей трескотни, мистер Взаперти, уши вянут.

Леди Толк. Однако темнеет, сударыня. Вскоре мы все будем на одно лицо. Ночью, как говорится, все кошки серы.

Мистер Взаперти. И мы сможем целоваться, мисс, сколько захотим.

Мисс Глазки. Господи, эти мужчины только о поцелуях и думают! (Сплевывает в сердцах.)

Мистер Взаперти. Я вижу, мисс, у вас уже слюнки текут.

Леди Толк. Кто бы мне ответил, что лучше – без света сидеть или в темноте. Давайте все же зажжем свечи: женщины и женское белье лучше смотрятся при свечах. Ну-с, джентльмены, как насчет партии в кадриль?

Полковник. Всегда к вашим услугам.

Леди Свиристи. А я отправляюсь к слугам.

Лорд Толк (леди Свиристи). Вы, ваша светлость, не берете в руки карт?

Полковник. Отчего же, ее светлость порой играет – на яичко к христову дню.

Мистер Взаперти. И на поцелуй к Рождеству.

Леди Свиристи. Будет вам, мистер Взаперти. Держите язык за зубами. А еще лучше – на привязи.

Мистер Взаперти. Слушаюсь и повинуюсь, я ведь к вам так привязан.

Полковник, мистер Взаперти, леди Толк и мисс Глазки садятся за карты и встают из-за ломберного стола лишь в три часа утра.

Леди Толк (мисс Глазки). Ну, милочка, вам так везет в карты, что на везение в любви можете не рассчитывать.

Мистер Взаперти. А вот мне, мисс, карты шли преотвратные. А еще друзья называются! Хорошую карту и ту сдать не могут. Не зря же говорят: со своими врагами я справлюсь сам, а вот друзей без Божьей помощи мне не одолеть.