Как хотелось в начале, Давнем, полузабытом, Чтобы все тебя знали, То есть быть знаменитым.
А потом у поэта С огорченьем, ревниво Прочитал ты, что это Стыдно и некрасиво.
Недостойно вниманья, Не имеет значенья, Но смущал назиданья Призвук и поученья.
И поэтому трудно Было с ним согласиться. А еще он так чудно Был похож на счастливца.
«Что касается музы, то муза…»
Что касается музы, то муза Городскою бывала и сельской, И хватало ей такта и вкуса Быть не глубокомысленно-веской, А печальной, веселой и умной, Может быть, иногда глуповатой, Но не глупой, конечно, не шумной (Есть в ней что-то от парковых статуй).
Улыбающейся? – Ради бога! Или плачущей, но не плаксивой, Важной быть ей случалось и строгой, Невозможно представить спесивой, Я бы мог еще множество качеств Перечислить ее, но не буду. Не хочу, за спиной ее прячась, Написать примечание к чуду.
«Писать стишки еще не значит поприще…»
Писать стишки еще не значит поприще Великое пройти, как было сказано Министром просвещения, но вот еще Беда, когда поэту роль навязана Учительства, всезнания, которого В нем не было и нет, а есть мечтание, Любовь, печаль ввиду прощанья скорого Со всем, что мило, горечь расставания.
Какое ослепительное зарево По вечерам пылает на опушке! Воистину кто помнил бы Уварова, Когда бы не преследовал он Пушкина? Блеснет в кустах реки стальное лезвие, Фиалки нас обступят синеокие, И нет определения поэзии, Хотя найти его пытались многие.
«За рифму «тень и день» кому сказать спасибо?..»
За рифму «тень и день» кому сказать спасибо? Заветная, она меня не подведет. Ей кланяется клен, ей радуется липа, Она во всех стихах осмысленно живет.
И Пушкин был бы рад еще раз к ней вернуться, Еще раз в тень зайти и день еще один Прожить: проходим мы, а рифмы остаются, Из года в год цветут шиповник и жасмин.
Что важно? Чтобы ветвь под ветром покачнулась И задышала мысль внезапная в строке. А старость иногда напоминает юность Сомнением в себе и близостью к тоске.
И вспомнишь: от любви страдал, как от ушиба, Но счастлив ею был здесь, а не где-то там… И знал, кому сказать, придя в себя, спасибо: Пылающему дню и дымчатым теням.
«Хотя на опушке клубящийся куст…»
Хотя на опушке клубящийся куст Мне нравится больше, чем тот, что подстрижен, А все же стихи – это мера и вкус, И стриженый тополь в саду не обижен, И жимолость тоже. И мы не в лесу. И к путаной речи склонить стихотворство Нельзя. Не поправить ни ветвь, ни лозу? Вот это как раз бы и было б притворство.
«Как я испугаюсь, когда я пойму…»
Как я испугаюсь, когда я пойму, И как удивлюсь и утешусь: еще бы, Ведь прапорщик мог в самом деле в Крыму Погибнуть: редуты, гранаты, окопы, А он рисковал, испытать себя рад, И множество раз на прицеле, на мушке, Бывал и в строю рассыпном, и снаряд Однажды попал в колесо его пушки.
Как если бы кто-то держал бриллиант С табачной трухою в дырявом кармане. Он в ров севастопольский мог свой талант Зарыть, раствориться в рассветном тумане, Мы жили б тогда в измеренье другом, Прощайте, бретеры, герои, транжиры, Заснеженный тамбур, прощай, в Бологом, И зимние звезды, и черные дыры.
Теперь я спрошу тебя – ты объяснишь, Зачем этой жизни нам вверено чудо, И есть ли Россия, и есть ли Париж, Зачем и куда мы идем и откуда, И взвешена ль кем-нибудь ночь на весах, Задумана ль гибель иль всё – только случай, И сколько же звезд не зажглось в небесах, И сколько стихов не написано лучших!
