Александр Косенков
Беглец
– Снимай!
Он догадался – до предела укрупнил фигуру Иоанна. Огромные глаза за линзами очков смотрели поверх наших голов, на что-то одному ему ведомое.
Тяжелый не то крик, не то стон заставил нашего оператора сделать резкий до общего плана отъезд. Упавший Вениамин бился, словно в припадке, на самом пороге храма. Собравшиеся испуганно крестились. Отец Иоанн тоже перекрестился, что-то сказал и пошел прочь от сжавшегося в комок, затихшего Вениамина.
Поздним вечером мы снова сидели у костра. Вениамин был сумрачен, не отрываясь смотрел на огонь.
– Что он тебе сказал? – спросил Гриша.
– Не знаю.
– Если интересуетесь, можно восстановить, – сказал Дубовой.
– Каким образом? – полюбопытствовал я.
– Находился в непосредственной близости.
Я вспомнил, что он действительно стоял в толпе неподалеку от настоятеля.
– Запомнили?
– Запомнил и записал.
Дубовой достал блокнот и сразу раскрыл на нужной странице.
– Неизвинителен ты, пока полностью не осознаешь тяжесть прельстительного греха твоего перед Господом!
– Осознал! – вскинулся Вениамин. – Давно осознал. А войти не могу, не смею. Вот здесь, – он ударил рукой в солнечное сплетение, – кто-то кричать начинает.
– Кто? – наивно спросил Гриша.
– А я знаю?
– Словами кричит или так, криком?
– Вопиет, – всхлипнул Вениамин.
– Не исключаю элемента гипноза, – снова вмешался Дубовой. – В целях показательного религиозного воспитания. Взгляд у руководящего батюшки тяжелейший. На себе ощутил. Хотел даже перекреститься, а рука не поднимается.
– Четыре попытки делал. Все равно кричит. И не пускает. В первый раз даже во двор войти не мог. Пришлось тут обосновываться.
– А зачем? – опередив мой вопрос, спросил Гриша.
– Что «зачем»?
– Зачем тебе надо туда войти?
– Скорбь и теснота в душе. Избавиться хочу.
– Говорят, если искренне покаяться, Бог любой грех простит.
– Бог простит, я простить не могу. Не Бог меня в храм не пускает, сам не могу. Страшно.
– Понятно, – сказал Дубовой. – Чистосердечное признание вину смягчает, но не уменьшает. Вот лично у меня сомнение – зачем ты тележку за собой каждый раз через силу тащишь? Может, у тебя там взрывчатка? Для окончательного избавления от мирских и прочих дел. Среди сотрудников монастыря тоже недоумение. Я бы даже сказал – недоверие по поводу такого твоего поведения.
– Картины там мои. Как только примирения с самим собой достигну, там, прямо перед храмом, сожгу их все.
– Не обижайся, но, по-моему, глупо, – не выдержал я. – При чем тут картины?
– Заменил истину Божию ложью. Поклонялся и служил тварям неведомым, больным сознанием созданным…
– Крепенько тебя закодировали, – хмыкнул Дубовой. – Нормальными словами говорить разучился.
– А зачем показуху устраивать? – простодушно сказал Гриша. – Решил сжечь, сожги. А ты вроде как торгуешься – простите, тогда сожгу.
Повисла долгая напряженная пауза. Вениамин сидел, низко опустив голову. Слышно было только потрескивание дров в костре да далекий лай собак в поселке.
– Включай! – вдруг сказал Вениамин, не поднимая головы.
– Что включать? – не понял Гриша.
– Камеру включай! – срывающимся голосом закричал Вениамин и вскочил на ноги. – Пусть все видят! Не откупаюсь, а отрекаюсь! Прах отрясаю! Правильно ты сказал – Господь все видит. Я сюда самое лучшее привез, надеялся – простят, пожалеют, потому что видел то, чего другие не видят. Не простили! Правильно! Себя жалел. Гордыня поперек стояла. Мне тут один сочувствующий монашек шепнул, как дьявола изгонять.
Вениамин поднял правую руку и прохрипел:
– Заклинаю тебя, дьяволе, Господнем словом и делом!
Пламя костра взметнулось кверху, осыпав нас искрами. Вениамин кинулся к тележке, стал лихорадочно развязывать веревки, срывать брезент. Не переставая, бормотал:
– Словом и делом… Словом и делом…
Гриша, уловив мое согласие, торопливо распаковывал камеру. Освещения последних красок догорающего заката для съемки явно не хватало – я подбросил в костер охапку сухих сучьев. А Вениамин уже тащил к огню первые картины. Я почти не успевал разглядеть их жадно пожираемое пламенем содержание. Только много позже, во время монтажа, мы останавливали стремительно сменяющие друг друга кадры летящих в огонь картин, и тогда, иногда с трудом, а иногда отчетливо и ярко, видели обрывки фантастического, ирреального мира, созданного больным воображением Вениамина…
И вдруг все замерло. Вениамин стоял, прижав к груди последний холст. Неистовое его возбуждение внезапно погасло. Во всей фигуре, позе, глазах чувствовались усталость и опустошение.
– Все, – сказал он. – Проклинаю и отрекаюсь! Только не от неё. Если от неё, то лучше совсем не жить.
– Покажи, – попросил Гриша.
Вениамин медленно, словно нехотя, повернул к нам раму с портретом. Я наконец увидел лицо той, от которой он не хотел отречься, даже теряя навеки надежду на спасение.
– Слушай, – тихо сказал Гриша, опуская камеру и поворачиваясь ко мне. – Ведь это Ленка. Она, да?
Я молча кивнул.
В единственном номере поселковой гостиницы стояло десятка полтора кроватей. Но сейчас в нем никого, кроме нас, не было. Гриша, отвернувшись к стене, спал. Я сидел у колченогой тумбочки, набрасывая текст очередного репортажа. Дубовой пытался связаться по сотовому с Ольгой. Наконец это ему удалось.
– Ольга Юрьевна, – Дубовой. Нет, мы еще при монастыре. Кое-что прояснилось. Доберемся до Томска, оттуда вылетаем на Алтай. Уверен. Не стопроцентно, но уверен. У нас просьба – сведения и возможный видеоматериал о Елене Елагиной… Борис? – Он покосился на меня. – По-моему, ему стало интересно.
– Передайте, пусть не удивляется присланному материалу. Он в десятку, – сказал я.
– Передает, чтобы вы не удивлялись присланному материалу.
Дубовой переключил сотовый на громкую связь.
– Почему я должна удивляться? – спросила Ольга, и Дубовой протянул мне трубку.
– Не берусь утверждать, но я, кажется, понял, почему Андрей уехал отсюда.
– Зачем вам нужны материалы о Елагиной? – спросила Ольга. – Насколько я знаю, она не то сошла с ума, не то запила по-черному. Что ты хочешь из этого раскрутить?
– Еще не знаю. Сегодня вечером встречаюсь с человеком, который, кажется, что-то знает.
– Не ошибаешься?
– Думаю, что нет.
– Ладно. И не перебирай с философией. Слишком много рассуждений о Боге. Это скучно.
– Мы только идем по следу.
– Кстати, не забудь проследить ту девочку, Таню, кажется… Ушла она в монастырь или нет? Зрители звонят, интересуются.
– Мне самому это интересно.
– Работайте. Материалы о Ленке получите в Горно-Алтайске.
Она отключилась. Я отдал сотовый Дубовому.
– Думаешь, придет? – не открывая глаз, спросил Гриша.
– Уверен, – сказал я.
– А я – нет, – хмуро пробурчал Дубовой. – Она, по-моему, тоже с прибабахом. И вообще… Надоел мне и монастырь этот, и вся эта мистика.
– А мы вас и не держим, – отпарировал я. – Вполне способны справиться самостоятельно. Гриша, как ты считаешь?
– Запросто, – сказал Гриша.
– Не дождетесь, – буркнул Дубовой.
– Вы должны помочь мне спасти его, – безапелляционно заявила женщина, едва переступив порог нашего номера.
– Лариса Ивановна? – спросил я, поднимаясь ей навстречу.
Она задержалась в дверях, близоруко вглядываясь в нас, потом так же безапелляционно заявила:
– Буду разговаривать только с руководителем. Остальные пусть покинут помещение.
Судя по всему, она была уверена, что помещение покинем мы с Гришей. Когда Дубовой и Гриша нехотя вышли, женщина подошла ко мне почти вплотную и сказала:
– Я знаю все, что вас интересует.
– Очень хорошо, – сказал я. – Садитесь. Разговор, судя по всему, будет долгий.
– С чего вы решили? – с капризными нотками в голосе спросила она и, подумав, села. Я сел напротив.
– Как человек искусства, вы меня поймете. Правда, вы еще так молоды. Представляете, он меня даже видеть не хочет.
– Вениамин?
– Надеюсь, вы не будете возражать, что он – гений!
– И вы хотите, чтобы мы помогли его спасти?
– Убедите его, что он погибнет, если останется в этом проклятом месте, в этом монастыре.
– Он убежден, что погибнет, если уйдет отсюда.
– Вот видите – он полностью потерял контакт!
– С кем?
– С Космическим Разумом.
– С Богом?
– Ваш Бог только одна из его многочисленных ипостасей.
– Я, конечно, не разбираюсь, но, может, этот Разум его и спасет. У него наверняка больше возможностей, чем у нас.
– Конечно, больше. Если бы не эта гадина, проститутка, алкашка!
– О ком вы?
– Никогда не прощу себе. Не прощу, не прощу, не прощу! – Она несколько раз ударила рукой по столу.
Я понял, что вопросов лучше не задавать, и только молча смотрел на неё.
– Сама привела её к нему. Помочь хотела. Прикинулась такой беспомощной, несчастной, говорила, что жить не хочет.
– Какое-нибудь несчастье?
– Несчастье должно закалять человека, а не превращать его… во что превратилась она. У меня тоже сплошные несчастья. Как видите, прекрасно себя чувствую.
– Рад за вас.
– Высшее сострадание должно быть равным ко всем. Сначала он прекрасно это понимал, пока не появилась она. Ему, видите ли, стало жалко именно её.
– Разве это плохо?
– Когда ты стоишь на высшей ступени, не должно ни любить, ни ненавидеть. Иначе рискуешь окончательно заблудиться и все потерять. Когда она убежала сюда, он все бросил и кинулся за ней. Неужели так трудно было понять, что это бессмысленно. Она – другая.
– Другая?
– Мы живем ради высшей цели. А она упивается только своими воспоминаниями, переживаниями и вообще не хочет жить. Разве можно спасти человека, который не хочет жить?! Андрей тоже погибнет.
Я постарался не выдать своего напряжения.
– Какой Андрей?
– Смешно – все её жалеют. А она бессовестно пользуется этим.
– Андрей тоже её жалел?
– Ну не влюбился же он в неё. Если бы вы увидели его и её, вы бы сразу это поняли.
– Мне говорили, что она красивая.
– Не знаю, что вы имеете в виду. Я признаю только внутреннюю красоту, духовную. Если её нет, все остальное оболочка, химера. Как он этого не понимает!
– Кто?
– Вениамин Сергеевич. Стал писать только её портреты. И связь сразу оборвалась.
– С вами?
– С Космосом! Космос – это высшая духовность. А в ней этой духовности, извините, как на дне помойки. Может, и была когда-нибудь, а сейчас одна грязь.
– Зачем тогда она сюда пришла?
– Спасаться. От себя самой.
– Уже хорошо.
– Только надолго её не хватило. Двух месяцев не выдержала. Пошла к исповеди и вместо того, чтобы в своих грехах покаяться, стала кричать, что ни в чем не виновата. Бога стала в несправедливости упрекать. Представляете? Ужас! Если бы не Андрей Павлович, вообще неизвестно, чем бы это все закончилось. Монахи её вывести хотели, а она вырвалась – и на хоры. Чуть оттуда вниз головой не кинулась.
– Вы говорите, Андрей её спас…
– Он её, кажется, знал раньше. Закричал: Лена, подожди, я с тобой! Она замешкалась посмотреть на него, тут её и удержали. Хотя, я думаю, лучше было бы…
– Вы знаете, что у неё муж и сын погибли в авиакатастрофе?
– Это с каждым может случиться. Она, как только его увидела, так и сникла вся. А он её на руки подхватил и унес. Вениамин, когда узнал об этом, напился до беспамятства. Я ему так и сказала: этим все и должно было кончиться.
– Чем?
– И ты, говорю, из-за неё дар свой потерял, и Андрей Павлович погибнет. Знаете, что он мне ответил?
– Нет, конечно.
– Сказал, что это не гибель, а спасение. Представляете? Полная потеря контакта!
– Вы сказали – Андрей… Андрей Павлович её унес. А дальше?
– Пошли с ней к отцу Иоанну. Не знаю, о чем они там целый час говорили, только вышла она, не буду врать, спокойная. Даже улыбалась. А через неделю они собрались и на попутке подались куда-то.
– С Андреем?
– Ну не со мной же. Я как увидела, двумя руками перекрестилась. Думала, очнется он теперь. Говорю – уехала твоя Дева непорочная. Не пора ли и нам? Знаете, что он мне ответил?
– Даже не догадываюсь.
– Я, говорит, её здесь дожидаться буду. Теперь только вы можете помочь.
– Чем?
– Мне товарищ из вашей съемочной группы сказал, что вы можете в вашей передаче показать его картины.
– Допустим. А что дальше?
– Отзывы потрясенных телезрителей. Он очнется, поймет, что своим искусством спасает тысячи заблудших разумов. Когда я впервые увидела его «Торсионную мистерию», у меня словно пелена с глаз упала. Я сразу все поняла. Вы тоже все поймете…
– Поздно, к сожалению.
– Что вы имеете в виду?
– Вчера он сжег все свои картины.
– Все?! – Она с ужасом смотрела на меня.
– Все, – немного поколебавшись, подтвердил я.
Утром мы уезжали. Катер медленно отходил от берега, взбудоражив и замутив винтом темную прибрежную воду. Гриша снимал открывающуюся с реки панораму монастыря.
Катер еще не очень далеко отошел от берега, когда в кадре появился скачущий на коне мальчишка.
– Э-э-э-эй! – кричал он высоким пронзительным голосом. – Журналюги! Венька в церкву вошел!
– Чего он орет? – выглянул из рубки Дубовой. – Нам, что ли?
– Отличный кадр! – не отрываясь от визира, сказал Гриша.
– А-а-а-а… – неразборчиво кричал мальчишка, то исчезая, то появляясь за прибрежными кустами.
Я представил себе лицо Вениамина, стоявшего перед иконой Спасителя. Колеблющийся теплый свет свечей словно разгладил и смягчил жесткие испитые черты его лица, из глаз исчезли страх и недоверие. Он чуть слышно шептал молитву, которую распевно подхватил одинокий женский голос и словно понес её вверх – сначала к солнечным лучам, пробившимся сквозь прорези купола, затем все выше и выше, над собором, над монастырем, над облаками…
Самолет прорвался сквозь пелену облаков, и внизу открылась бескрайняя панорама гор и тайги. Это был Алтай.
Как видение иного, совершенно отличного от нашего повседневного мира, стоит продлить этот полуфантастический пролет мимо заснеженных вершин, над лентами стремительных бурных рек, внутри глубоких, стиснутых непроходимыми скалами ущелий, над гладью неподвижного, похожего на огромное зеркало озера, в котором отражаются облака, бездонное небо, прибрежная тайга…
Тревожный горловой напев шаманского камлания сначала возникает издалека на этом пролете, как бы приоткрывая не то душу, не то далекое и все еще неведомое прошлое этого до сих пор таинственного и до сих пор прекрасного уголка Земли. Напев становится все громче, ближе, отчетливее. В нем звучат то тревожные, то молящие ноты, то нечеловеческая тоска, то дикая отчаянная радость и одновременно парализующий страх, который овладевает человеком при встрече с неведомым…
Задыхаясь, обливаясь потом, мы поднимались по крутому склону по пояс в диком луговом разнотравье. На плече я тащил штатив. Поотстав, еле передвигал ноги Гриша с телекамерой.
Открывшееся нашим глазам небольшое плато заканчивалось у самой кромки ледника. Посредине его горел большой костер. Бездымное пламя было почти неразличимо в ярких лучах закатного солнца. И только фигура шамана за костром, поднявшего над головой бубен, искаженная потоками горячего воздуха, дрожавшая, переламывающаяся, казалось плывшая в невесомом замедленном движении, не касаясь земли, выдавала жар пылавшего огня. Несколько неподвижных фигур в белом сидели полукругом в десятке метров от костра. Шаман опустил бубен, потрясая им, низко согнулся и, словно крадучись, пошел, все убыстряя шаги, вокруг костра. Мы видели его то отчетливо и ярко, то его фигура почти растворялась в воздухе, скраденная заметавшимся пламенем.
Гриша, припав к визиру, забыл и про усталость, и про заливавший лицо пот. Я пытался разглядеть лица сидящих, но они были неразличимы. Все они не отводили глаз от фигуры шамана, все разом вздрагивали от его резких гортанных криков.
– Узнать бы, что здесь происходит? – прошептал я Грише. Тот не отрывался от камеры – зрелище было живописным, ярким, необыкновенным.
– Юрпет Саол вводит посвященных в состояние «повышенного сознания», – услышал я рядом над головой негромкий голос.
Вздрогнув, я оглянулся, поднял голову. На небольшом каменном уступе, в густой тени которого, за прикрытием развала камней расположились мы с Гришей, в позе лотоса сидел Андрей. На нем была такая же, как на остальных, длинная белая рубаха, вокруг лба, охватывая волосы, повязана зеленая лента.
– А ты почему не с ними? – в полной растерянности задал я нелепый вопрос.
– Вам лучше уйти отсюда, – не глядя на нас и не меняя выражения лица, сказал Андрей. – Спускайтесь, я вас догоню.
Гриша умоляюще смотрел на меня.
– Потрясающий режим. Несколько минут, пока солнце не село. Лучшие кадры в моей жизни.
– Снимай, – сказал я и снова посмотрел на Андрея.
Его губы не шевелились, но я отчетливо слышал его голос:
– Бесполезно. Изображения не будет. Юрпет не хочет. Если вы сейчас же не уйдете, будете наказаны. Уходите.
– Будем ждать на тропе, – сказал я. – Без тебя не уйдем.
Андрей чуть заметно склонил голову.
По крутой тропе вдоль водопада мы спустились к озеру. Андрей подошел к вытащенной на берег лодке, легко столкнул её на воду.
– Со мной или будете ждать свой катер?
– С тобой, конечно.
Мы с трудом разместились в лодке, Андрей сел на весла.
– Как вы меня разыскали? – спросил он, сильным гребком разворачивая лодку к далекому противоположному берегу.
– Честно говоря, сами не знаем.
– Дубовой расстарался, – зачем-то ввернул Гриша.
– Кто такой Дубовой?
– Долго рассказывать, – сказал я. – Но придется. Куда плывем?
– Ко мне.
– Это хорошо. Нам надо о многом поговорить.
– Вам?
– Тебе тоже. Мы уже второй месяц идем по твоему следу.
– Зачем?
– Чтобы найти тебя.
Лодка все дальше и дальше отплывала от берега.
– Ты что, собираешься переплыть озеро?
– Я живу на той стороне. Разве ваш Дубовой не сказал вам об этом?
– Он сказал, что ты будешь наверху, у костра. А если ветер? В этой скорупке мы в два счета к рыбам сыграем.
– Не будет ветра.
– Уверен?
– Юрпет зажигает огонь только в безветренную погоду. Пламя должно быть спокойным.
– Юрпет – это шаман?
– Юрпет – гуру.
– Ты решил стать шаманом?
– Я еще ничего не могу решать. Я пока ищу свой путь.
– Как ты узнаешь, что он твой?
– Просто узнаю.
– Вениамин сжег свои картины.
– У него свой путь.
– Оставил только портрет Лены.
Андрей спокойно греб, в лице и глазах я не заметил ни малейшего интереса.
С середины озера открылась великолепная панорама прибрежных гор. Золотисто-красный закат придавал окружающему пейзажу вид нарочитой красивости и тревоги. Гриша не выдержал и поднял камеру. Я поднес палец к губам, показывая, чтобы он включил микрофон.
Не дождавшись ни вопроса, ни ответа, я спросил:
– Лена с тобой?
– Нет. Она живет у моих хороших знакомых.
– Нам рассказали, что она была очень больна.
– Сейчас ей лучше. Если вы её увидите, скажите, что я скоро приеду.
– Говорят, ты её спас.
– Её не надо было спасать, ее надо было только помочь.
– Считаешь, можно помочь человеку, который не хочет жить?
– Я тоже не хотел жить.
– И тебе помогла Ольга.
– Это она вас послала?
– Она.
– Зачем?
– Мне кажется, теперь надо помогать ей.
Наша маленькая лодка была уже почти не видна в густой тени приближавшегося берега. Закат быстро гас, наступала ночь.
Мы с Андреем сидели у дощатого, грубо сколоченного стола, не покрытого даже клеенкой. Между нами тускло светила керосиновая лампа, перед каждым стоял стакан с давно остывшим чаем. Гриша спал на узком, покрытом старой кошмой топчане. Была глубокая ночь.
– Когда мы уезжали, я подошел к отцу Иоанну и спросил, что тебе передать, когда мы тебя найдем.
Андрей молча смотрел на меня.
– Тебе не интересно?
– Он сказал – «не надо меня искать».
– Он еще сказал, что когда ты найдешь самого себя, ты будешь искать Бога.
– Он сказал, что я вернусь?
– А ты вернешься?
– Не знаю.
– Из-за неё?
– Нет.
– Ты её любишь?
– Просто хочу ей помочь. Ей стало страшно жить. Она не умеет забывать.
– Сможешь?
– Что?
– Помочь ей.
– Я помню её девочкой, школьницей. Доверчивой, ласковой. И изо всех сил скрывающей свою доверчивость. Такие, как она, плохо держат удар, потому что ни в чем и ни перед кем не виноваты.
– Тебе не кажется, что Бог иногда бывает несправедлив?
– Раньше казалось.
– А сейчас?
– Нельзя свои проблемы перекладывать на Бога. Надо решать их самому.
– Почему она пошла с тобой?
– Наверное, потому, что я так же одинок, как она.
– Одиноких много. Она пошла с тобой.
– Возможно, это ошибка. Но теперь уже ничего не поделаешь. Пойдем вместе.
– Куда?
Андрей промолчал.
– Не получится, как с Ольгой? Или как с девочкой из Журавлевки? Она собралась в монастырь.
– Таня?
– Таня. Только не говори, что это её путь.
– Не говорю.
– Тебе не кажется, что если ты сам не знаешь, куда идешь, не надо звать за собой других?
– Я никого не зову.
– Ольга не пошла за тобой, и ты её бросил.
– Я не бросал. Просто мы пошли разными путями.
– Она тебя до сих пор любит.
– Я тоже её любил.
– Хочет, чтобы ты вернулся к ней.
– Она ошибается.
– В чем?
– Во многом.
– Хотя бы из чувства благодарности ты мог бы её пожалеть.
– Ей не нужна жалость. У неё свой путь.
– А если твой путь снова приведет к ней?
– Ищущий не должен идти по кругу.
– Что ты ищешь? Что?
В это время за стеной зимовья из глубины тайги донесся протяжный гортанный крик, перешедший в невнятный клекот и тонкое птичье посвистывание.
Андрей вздрогнул и встал.
– Что это? – испуганно спросил проснувшийся Гриша.
– Весть, – сказал Андрей, глядя в отпотевшее от ночного тумана окошко. – Плохая весть. Кажется, вы принесли с собой беду.
– Ничего мы не принесли, – раздраженно сказал я. – Ничего, кроме просьбы женщины, которая тебя любит. Если кто-то считает это плохой вестью, это его личное мнение. Несправедливое, между прочим.
Дверь зимовья распахнулась – на пороге стоял невысокий, совершенно седой алтаец в красной адидасовской куртке и высоких резиновых сапогах. Почему-то я сразу узнал в нем шамана, хотя сейчас он ничем не напоминал человека, плясавшего вокруг костра.
– Нужно ехать, – сказал он Андрею.
– Успею? – спросил Андрей.
– Почему не успеешь? Пойдешь по следу Синего волка. Быстро пойдешь.
– У вас что, бывают синие волки? – спросил не совсем проснувшийся Гриша.
Андрей, не отвечая, быстро собирался. Накинул куртку, натянул сапоги, вскинул на плечо, словно заранее приготовленную, сумку, висевшую на стене. В дверях остановился, посмотрел на меня, хотел что-то сказать.
– Иди, – сказал шаман. – Я сам скажу.
Андрей растворился в темноте.
Шаман сел на топчан рядом с Гришей и низко опустил голову.
– Что случилось? – спросил я после долгой гнетущей паузы.
– Все, что случается, должно случиться или не должно, – не поднимая головы, сказал шаман.
– Извините, не понимаю.
Раздражение от действительного непонимания всего происходящего стремительно нарастало во мне.
– Когда ты странствуешь во тьме, бесполезно нести светильник, чей свет нельзя увидеть. Ибо тогда каждый твой шаг будет промедлением перед неведомым, и любой крошечный камень на Пути заставит тебя споткнуться или отступить.
Старик говорил ровно и неторопливо. Несмотря на почти идеальную литературную правильность его речи и полное отсутствие акцента, мне почему-то показалась в его словах странная гортанная распевность, какая-то чуждая ритмичность, делавшая сказанное похожим на молитву или заклинание.
– Вы ему что-то сообщили, и он сказал, что мы принесли беду. Не знаю, с чего вы это взяли? Мы только принесли ему весть от человека, который давно и очень сильно его любит. Разве это может быть бедой? Вы кажетесь образованным человеком…
– Окончил Иркутский университет, аспирантуру в Томске. Кандидат филологических наук. Руковожу кафедрой этнографии…
– Значит, все эти пляски – чистая этнография?
– Для вас – да. Для него – Путь духовного прозрения.
– А для вас?
– Я – зоорин. Я нашел свой Путь.
– Если не секрет, в чем он заключается?
– Сделай светильник, зажженный от огня природы, ярким и чистым, чтобы путь, который ты прошел, был виден и отмечен…
– Кем? – некстати спросил Гриша.
– А предстоящий путь не таил страха, чтобы другие, кто придет за тобой, могли шагать с уверенностью, ведомые светом, который ты оставил.
– Все говорят про какой-то Путь. Андрей тоже запал – Путь, Путь… Не проще ли сказать – Жизнь. А то, что она у каждого своя и, к сожалению, не у каждого чиста и прозрачна – затертая до дыр истина. На этом никакое учение не построишь. Я не понимаю, почему ваш Путь или кого-то другого, должен стать моим Путем? Или Андрея? Или его? – я ткнул пальцем в взъерошенного Гришу.
– У Андрея – не мой Путь. А твой Путь – не Путь Андрея. Скоро ты поймешь это.
– Я, по-моему, давно это понял…
– А что все-таки случилось? Какая беда? – спросил Гриша.
– Любовь должна отдавать, а не брать, – резко подняв голову, сказал старик и показал вытянутой рукой на раскрытую дверь. – Она хочет все иметь одна. Это очень плохо. Нельзя в этом помогать. Обязательно будет беда.
– Будет или есть? – все еще не в силах справиться с раздражением, спросил я.
– Есть. И будет, – сказал старик и поднялся. – Вы ему уже помешали. Если помешаете еще, он может вернуться. Если вернется – темнота закроет глаза и уши, как было раньше, когда он не хотел жить.
Он шагнул за порог, и через несколько секунд из темноты тайги до нас донесся протяжный стонущий крик, похожий и на крик ночной птицы, и какого-то неведомого зверя. Кто-то издалека откликнулся похожим криком. Потом все стихло.
– Фигня какая-то, – неожиданно сказал Гриша.
– Не возражаю, – согласился я.
– Я не о том. Как ты думаешь, бывают синие волки?
– Если их покрасят.
– Не хотел тебе говорить…
– Что еще?
– Помнишь, Андрей сказал…
– Что он сказал?
– Что изображения не будет.
– Ну?
– Отмотал проверить.
– Не тяни резину!
– Вспышки какие-то, пятна, блики. Звук, правда, нормальный. В общем – лучшим кадрам шандец.
– Лучшие кадры у нас с тобой еще впереди. А ситуацию обыграем. Пустим на экран твои вспышки с реальным звуком и расскажем все, как было. Сожрут за милую душу. Мистику у нас обожают.
– Ты заговорил, как наша шефиня. Мне это не нравится.
– Мне тоже многое не нравится. Особенно, как мы отсюда выбираться будем. Идти вокруг озера – не меньше недели. Если не больше.
– Дубовой нам такого кайфа не отломит. Могу поспорить – утром возникнет из небытия.
– Если его синие волки не сожрут. Давай спать.
Я потушил лампу.
Утром озеро и окрестную тайгу окутал густейший туман. Мы с Гришей уныло расположились на большом камне у самой кромки воды. Мягкая, какая-то ватная тишина царила вокруг – ни щебета птиц, ни плеска воды.
– Ни пространства, ни времени, – сказал Гриша, посмотрев на часы. – Стоят.
– Мои тоже, – не открывая глаз, сказал я.
– Я думаю – примерно половина девятого.
– Или двенадцатого.
– Ты становишься пессимистом.
– Просто я начинаю думать, что старик прав.
– Насчет чего?
– Как он там вещал? «Если не можешь понять другого, мельчайшее препятствие становится непреодолимым». Не могу понять – за чем он гонится, куда бежит? Что ему вообще надо?
– «Что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном?»
– Что кинул – ежу понятно. Что ищет? Разве можно найти то, чего не знаешь?
– Теперь узнаю Дубового. Он признает только ясно поставленные цели.
– Ты меня достал своими сравнениями.
– Я не прав?
– От того, что ты прав, на душе еще гаже. Значит, так… – Я спрыгнул с камня. – Распаковывай камеру – запишем обращение к зрителю, который до сих пор не понимает, что мы от него хотим.
– А ты сам понимаешь?
– Ставь камеру – буду делиться своими сомнениями.
И вот я стою спиной к невидимому озеру, на фоне плотной неподвижной стены тумана с микрофоном в руках.
– Если бы надо было придумать символ бесконечности – он перед нами. Туман. Ни звуков, ни пространства, ни времени. Мы только представляем себе: там – озеро, там – тайга, там – горы. Время – примерно половина десятого. Или двенадцатого. Или – час. Время не может быть примерным. Если примерное, значит, его совсем нет. Озеро, возможно, не там, а там. А в том направлении – отвесные скалы. Попробуйте, докажите, что это не так, если вокруг беспросветный туман, и я представления не имею об окружающем пространстве. Скажете – это даже не тема для разговора: подует ветер, рассеется туман, все станет на свои места. Время можно будет узнать по солнцу, направление по звездам, днем – светло, ночью – темно, зимой – холодно. Остается только один ма-а-аленький вопрос: а зачем все это? Зачем ориентируемся в пространстве, зачем подсчитываем время, зачем куда-то стремимся, чего-то добиваемся? Зачем вообще живем? Рано или поздно иллюзии наши начинают рушиться, пространство сужается на длину собственного дыхания, глаза слепнут, время стремительно убыстряет свой бег, перед тем, как окончательно остановиться. И мы, наконец, расстаемся с этим миром, так и не поняв, зачем он, зачем мы? Так стоит ли куда-то бежать, что-то отыскивать, переживать, отыскивать какие-то пути, разочаровываться, страдать, корчиться от боли? Не лучше ли так и остаться в этом тумане и, не делая ни шагу, создавать в воображении свой мир – тот, который тебе по душе? Уверяю вас, он будет намного лучше того, который вы увидите, когда туман рассеется.
– Все! Записал?
Гриша отрицательно покачал головой.
– Издеваешься?
– Аккумулятор сел.
– Почему сразу не сказал?
– Было интересно, что ты скажешь.
– Ну и как?
– Я обычно не слушаю, когда снимаю. А тут пришлось. Тебе правду?
– Естественно.
– Ты завидуешь.
– Завидую? Кому?
– Андрею.
– Интересно. И глупо.
– Не знаю. Мне так показалось. Слышишь?
– Что?
– Ветер…
Туман стремительно расползался, таял, поднимался кверху редеющим маревом, втягивался в распадки. Под солнечными лучами на глазах оживала тайга – наполнялась красками, птичьим щебетом, шорохом опадающей с прибрежных кустов влаги. Все дальше и дальше раздвигалось видимое пространство озера, и скоро стал виден вынырнувший из остатков тумана катер, направляющийся прямо к нам. На носу его была видна одинокая женская фигура.
– Снимать? – спросил Гриша.
– У тебя же аккумулятор сел.
– Запасной еще где-то завалялся.
– Снимай. А насчет творческой дисциплины разговор будет особый. Больше меня на такой монолог не хватит.
– Он тебе нужен? – спросил Гриша и, не дожидаясь ответа, прильнул к камере. В окуляре уже отчетливо была видна Ольга, нетерпеливо вглядывающаяся в наши фигуры.
Она открыла дверь зимовья и, не входя, с порога внимательно оглядела аскетичное содержимое бывшего жилья Андрея.
– Когда он ушел?
– Ночью.
– Почему?
– Пришел человек и сказал, что что-то где-то случилось.
– Он вернется?
– Не думаю.
– Почему не пошли с ним?
– Не хотелось, чтобы наши отношения навсегда прекратились.
– Он не хотел с вами общаться?
– Общался нормально. Потом сказал, что из-за нас где-то случилась беда.
– У него что, есть мобильник? – вмешался стоявший в стороне Дубовой.
– Из современных приборов только керосиновая лампа, – не поворачиваясь к нему, сказал я.
