Александр Жарких
Время счастья
Бомж дёрнулся всем телом, и отпустил свою неудавшуюся жизнь, уже не держась за неё нелепым вопросом: – За что?
– А чтоб не опознали, – буркнул Николай Николаевич всем и отдал ружьё Аркаше, в открытом рту которого уже начинался очередной сквозняк. – Ну это я так, на всякий случай!..
Затем «охотники» зачехлили свои разномастные «убивалки» и разошлись по машинам, переехали к месту стоянки и стали ждать, когда закопают бомжа. Виталик сидел в своём Лендровере на пассажирском сиденье справа от водительского, Он долго и бесцельно рассматривал слово «говно», написанное красной краской на бетонном заборе рядом с тем местом, где остановил машину. «Тоже – красивый кадр», успел подумать Виталик. Затем нажал на кнопку – и машина закрыла на замок все двери. Достал пистолет, и… В этот момент в автомобиль постучали…
Немного подумав, автомобиль открыл заднюю дверь. Аркаша влез в машину Виталика с початой бутылкой коньяка. Виталику тоже пришлось пересесть на заднее сиденье. Они выпили немного, закусив печеньем, которое нашлось в автомобильном бардачке.
– Долго копаются, – сказал Аркаша, посмотрев на часы. – Скоро начало рабочего дня. И работы навалом. – Я три группы сегодня отправляю и самолёт с каргопосылками принимать.
Виталик пристально посмотрел на Аркашу: сквозняка во рту уже не было, но что-то в нём изменилось… Что? – Никак не мог понять Виталик. Аркаша как будто чего-то ждал. Ждал, что Виталик ему что-то скажет. Какой-то он слишком самостоятельный стал… Нельзя было так долго не встречаться…
И тут Виталик всё понял, холод прошёл вдоль его напряжённого позвоночника…
Через полчаса всё было кончено. Водители Пашкевича и Николая Николаевича закопали бомжа, а три тысячи долларов, те самые – из ящика с водкой, вскоре отправились на счёт одного из детских домов в Подмосковье. В пересчёте на рубли, конечно. Как благотворительный взнос. Таковы были правила «охоты». Деньги в любом случае не возвращались.
Как не возвращалась и душа их жертвы в использованное для убийства тело.
4
Недоверие к смерти ошибочное, как показывает опыт. В любом случае мы все умрем. Бояться неизбежного – непродуктивно. Лишняя трата энергии. А вот бояться позора – другое дело.
Это всегда знал Первый заместитель прокурора Москвы Николай Иванович. Он так и поучал своих подчинённых: – Уважайте Прокуратуру – мать вашу!..
Сегодня утром в его кабинете растворилась какая-то зияющая пустота. До назначенного совещания у прокурора был ещё целый час. Нужно было собраться с мыслями, а они всё никак не собирались. Только что ему позвонил первый замначальника ГУВД по охране общественного порядка и пригласил на очередную банную вечеринку в субботу. Николай Иванович ехать не хотел, но генерал был очень убедителен.
Что-то не понравилось ему в этом разговоре с генералом. Но, что именно, было непонятно. Он уже давно был предельно чуток к малейшим изменениям в голосах и интонациях окружавших его прокурорско-милицейских начальников. Конечно, этому его научили годы службы, и он знал, насколько это бывает важным. Не в последнюю очередь благодаря этому он прошёл кучу разных служебных проверок и избежал многих неверных решений.
Николай Иванович встал из-за своего рабочего стола и нетвёрдой походкой прошёлся по кабинету. Нетвердость шага приключалась в его жизни довольно часто – по многим причинам, одной из которых являлось просто достаточное количество лет, проведенных им по эту сторону от смерти.
Внешне он был пятидесятитрёхлетним татарином карикатурно похожим на седого кабана, губастым, клыкастым, бровастым, с покатыми мощными плечами, с толстыми черноволосыми пальцами на концах рук.
Он, как и все успешные на Руси люди, жил тяжело. Ведь, успех в наших местах – дело тёмное и опасное. В далёкие семидесятые годы у него чуть было не получилась несовместимая с жизнью карьера бандита. Тогда ему казалось, что все люди делятся на крутых и остальных, которые всмятку. Откуда-то пришло понимание: от жизни нужно брать всё. Особенно то, что плохо лежит. А тогда в стране много, что плохо лежало…
В конце 80-х, когда у него появились первые «большие» деньги, тут же начались сравнения с другими «большими» деньгами. И часто выходило, что у других деньги почему-то больше и тверже. От зависти и злости чуть было не загремел надолго на зону. Но, обошлось. Даже без судимости.
На суде ему больше всего понравился прокурор. Нет, там были и другие крутые «пацаны». Из числа подельников, начинающих бандитов. Он сам, конечно, тоже был бандит, но никогда не мечтал стать будущей звездой Ваганьковского кладбища. А вот, прокурор!.. Это по-настоящему круто! Про-ку-рор! Тогда-то он и решил сам стать прокурором.
Заплатив большую взятку в самом начале 90-х, поступил в Академию ФСБ… После ее окончания пошел в региональное управление, работал "на земле", за два года обеспечил себя на всю оставшуюся жизнь, заработал репутацию в аппарате, а еще через год пришел на хорошую должность в жирненькую коммерческую структуру как бы «под прикрытием», где окончательно решил все свои материальные проблемы. А потом уже целенаправленно переместился в прокуратуру. Ему доверяли, он уже был проверенным, грамотным «кадром», его двигали по карьерной лестнице иногда вбок, но, в основном, вверх.
Однажды, правда, чуть было не пришлось скоропостижно увольняться из прокуратуры. На фоне головокружения от успехов в жизни он перемещался с большой скоростью на автомобиле по Москве от одной своей любовницы к другой в приподнятом настроении и лёгком подпитии. Наглый был тогда очень. На Дмитровском шоссе прямо на пешеходном переходе Николай Иванович сбил насмерть школьника 9 класса. Его косточки после ДТП торчали сквозь одежду. И даже не остановился после того, как сбил. И не предложил потом компенсацию. Ничего. Всё равно ведь заводить уголовное дело в районной ментовке отказались бы. По законодательству РФ в отношении действующих сотрудников прокуратуры нельзя было открывать уголовное дело. На такой случай существовало отдельное слово: «Неподследственность». А матери девятиклассника с его подачи в милиции с издевкой предложили ответить на вопрос: – Скажите, а Вы уверены, что Ваш сын не хотел покончить жизнь самоубийством?! – Ага, конечно! Это на пешеходном-то переходе. С помощью машины пьяного прокурора…
Но из прокуратуры пришлось бы тогда, всё-таки, уйти… «Уважайте Прокуратуру – мать вашу!».
Обидно же!.. Из-за какого-то… уходить из «хорошего места»! А «корочками» этого места он уже давно привык размахивать… Вот тогда-то он и встретил будущего генерала Виктора Михайловича Засекина. ДТП со школьником произошло именно в его районе. Он уже тогда сумел перевестись из следаков в опера и метил в начальники розыска района. И уже обзавелся нужными связями среди следаков в прокуратуре округа, то есть, в будущем Управлении Следственного комитета. Решил помочь перспективному прокурорскому работнику. И помог.
В результате тщательной доследственной проверки материалов дела оказалось, что автомобиль, которым управлял Николай Иванович, непосредственно перед наездом на школьника стал неисправным, вышла из строя тормозная система. Об этом свидетельствовали материалы осмотра автомобиля после ДТП и независимая экспертиза. А отказ от освидетельствования на присутствие в крови алкоголя Николая Ивановича объяснялось его стрессовым состоянием после происшествия. Поэтому временно отстранённый от исполнения прокурорских обязанностей ценный прокурорский работник был довольно быстро восстановлен в прежней должности.
Проверка обстоятельств дела была поручена соответствующему руководителю отдела Генеральной Прокуратуры, которым тоже оказался приятель Виктора Михайловича, с которым они вместе когда-то начинали служить простыми операми в райотделе. Но приятель каким-то образом через пару лет службы попал в кадровый резерв прокуратуры, потом стал помощником прокурора и тоже быстро стал подниматься по прокурорской «лестнице».
Этим приятелем был Анатолий Петрович Никитин.
Это сейчас он стал очень большим начальником. Это сейчас его карьере завидовали подчинённые. Это сейчас в его кабинете бывали и рядовые генералы, состоявшие на посылках у азербайджанских перепродавцов «товара», и мелкопоместные миллионеры, изнуренные классовой ненавистью к миллиардерам….
А, тогда он был молодым сотрудником районного розыска, выпускником престижного юрфака МГУ и только начинал понимать милицейскую службу, только узнавал, что почём и откуда что берётся. Он мог стать прекрасным оперативником. От природы своей внешностью больше напоминал представителя преступного мира, чем сотрудника «органов». И пользовался этим, но в меру. Он даже считал, что настоящий опер и должен быть похожим на тех, кого ловит. Этого зачастую требовали оперативные соображения, и он весьма успешно маскировался. У Трёх вокзалов ему даже неоднократно предлагали сексуальные услуги. Он хмурился и отказывался. – Для отсидевших – скидка! – кричали ему вдогонку.
Анатолий Петрович, а тогда ещё просто Толик, быстро сориентировался в интимной жизни своего отделения милиции. И понял, что здесь можно жить, если сможешь выжить.
В первый же день своей службы он автоматически прочитал объявление на информационном стенде:
«Телефон доверия службы собственной безопасности».
– Чьей, собственно, безопасности? – прошептал Толик в недоумении, и почувствовал, как вместе со способностью логически мыслить в нём поднималось недоверие к людям, которые не смогли сразу же обнаружить явное внутреннее противоречие в двух рядом стоящих словах «доверие» и «собственная безопасность». В дальнейшем, молодого сотрудника не слишком напрягала эта суровая служба, связанная с доверием. И он тоже старался держаться от этой службы на безопасном для доверия расстоянии. Хотя разного рода предложения были.
Толик всегда делал с определённой долей осмотрительности то, что от него требовало начальство, не конфликтовал с коллегами, и смог быстро заработать положительные характеристики от руководства, которые и помогли ему перейти на работу в прокуратуру.
Повзрослев, Толик стал Анатолием Петровичем, довольно сильно преобразился и внешне. Осмотрительный и внимательный на службе, в быту он неизменно оказывался весельчаком и балагуром. Своими гусарскими усами мог очаровать практически любую женщину в возрасте старше 25 лет. Анатолий Петрович даже стал обладать какой-то странной харизмой, которая заставляла новоиспеченных подружек, потеряв голову и схватив с собой только запасные трусики, переселяться к Анатолию в квартиру, оставляя в прошлом своих поклонников и любовников. А одна ради него даже бросила мужа с двумя детьми. Периодически у него случались романы относительно продолжительные. Но обычно они не приводили ни к чему.
В 35 лет он уже понял, что это только кажется, будто жизнь бурлит, кипит и куда-то стремится. На самом деле она холодна и даже местами пустынна, вокруг – никого. И чтобы заполнить ее близкими тебе людьми и наполнить хоть каким-нибудь теплом и содержанием, приходится прилагать массу усилий. А иначе будет расстилаться вокруг равнина с прозрачным холодным воздухом над ней и отдельными перебегающими в этом пустом пространстве человеческими фигурами…
Исключительно из этих соображений он и женился. Запоздало, но, всё-таки, женился. На женщине, которая тоже по-своему искала мужчину для дома, для семьи. В конце концов, оказалось, что они оба придерживались взглядов на брак весьма умеренных, и даже каких-то старинных.
Наверное, там тоже была любовь, а есть ли она вообще? Но, потом, когда это проходит, что остаётся?.. Семья? Жена, сын? Но они уже давно с Анатолием Петровичем обращались как с банкоматом на выдачу. Да, любовь обычно остывает, как подгоревшая яичница. Потом всё равно приходится съедать то, что получилось. Выбрасывать жалко – ведь сам жарил…
Кстати, о еде. Когда его жена Ольга варила кофе, то получался напиток богов, а когда он сам это делал, получалась какая-то бурда, напоминавшая отвар из торфа. Когда она жарила картошку, то получалось блюдо, о котором во рту оставались незабываемые воспоминания. А когда ему приходилось в её отсутствие делать то же самое, получались какие-то наполовину обуглившиеся шкварки, оставлявшие горечь во рту и желание просто пойти ресторан и напиться.
Годы шли, и живого времени у них становилось всё меньше. Они всё чаще ссорились, но едва их ноги соприкасались под одеялом, всё, понимали: «перемирие».
Вскоре и в жизни Ольги наступил тот день, который наступает в жизни почти любой женщины, когда она с грустью осознаёт, что интересная жизнь кончилась, потому что в джинсы втиснуть свою разбухшую задницу теперь не представляется возможным. И скорее всего, уже навсегда…
А кто виноват? Правильно!.. Она, как и любая женщина, перед тем как сделать больно мужчине, должна была его в чём-то обвинить, чтобы не винить себя. И она обвинила Анатолия Петровича во всём: – С тобой жить нельзя! И умереть нельзя!.. И вообще…
В такие моменты ему даже не хотелось утешать её. Его уже давно одолевали другие мысли: – Больная прямая кишка зачёркивала все радости жизни, а иногда даже её смысл. Поэтому, иногда можно было сказать: главное в человеке – не голова, и даже не лицо, а совершенно другое место…
Анатолий Петрович тоже сегодня утром получил приглашение от генерала Засекина приехать к нему в субботу и попариться в хорошо известной тому бане.
– Что-то случилось, – подумал Анатолий Петрович. Разговор с генералом по телефону ему тоже не особенно понравился.
С момента их предыдущей встречи в бане не прошло и двух недель. Так часто они не должны были встречаться! Точно, что-то случилось…
В это утро Анатолий Петрович находился в своём рабочем кабинете Областного прокурора, так сказать, на боевом посту. Мягкое кресло вобрало в себя всю его большую страдающую задницу. Он отложил отчеты районных прокуроров в сторону и задумался. Вчера ему снова предложили помочь очередному бедолаге-бизнесмену, которого кинули на большую сумму денег и прессовали местные следаки вместе с прокурором в одном из районов.
Он знал, о чём те просили. Там не без его участия было. Ну, это хорошо делать деньги где-нибудь в Европе или Америке: вложил 500 тысяч долларов или евро почти в любое предприятие – и в любом случае свои 5 – 10% годовых получишь, если только не полный коммунист.
И совсем уж весело делать деньги в России, особенно в Москве, как столице всех российских денег: вынул и вложил 500 тысяч в любое предприятие – и жди приключений. Пристрелит должник – значит такая судьба, успеешь вытащить деньги до банкротства и убежать – удача. Ну а все остальное – сюжет для рассказов и сценариев.
– Ну, конечно, он поможет. Первый раз, что ли?.. Но, вот ведь какая штука: с каждым разом ему всё труднее удавалось себя оправдывать. – Да, он был уже в том возрасте, когда захотелось оправдаться. За свою, в общем-то, удавшуюся жизнь.
– Работа? Цапанье денег для последующего разбрасывания? Больше нахапал, больше потратил… Более дорогие шмотки требуют более дорогих машин. Более дорогие машины – более дорогих женщин. Больше, дороже, больше, дороже… Нельзя останавливаться. Только вперёд, чтобы не упасть… И постоянный страх потерять то, что есть… А на самом деле, ничего нет…Ничего, что было бы страшно потерять. Н И Ч Е Г О… Ну, в случае чего…
– Как он попал в этот круговорот?.. Когда это случилось?.. Так, стоп! Надо позвонить Николаю Ивановичу. Небось, генерал и его тоже зазвал в свой банно-величественный терем в эту субботу!..
Звонок Анатолия Петровича застал Николая Ивановича за пристальным разглядыванием большой карты Москвы и области, которая висела на стене в его кабинете и занимала большую часть этой стены. Он долгое время никак не мог понять, что же ему напоминают очертания Москвы в её старых границах, обведённых жирной чёрной линией. Но, что-то всегда напоминало. И вот, теперь, его неожиданно осенило:
– Если посмотреть на карту с обозначенными границами, с делением на округа, то Москва похожа на большую черепаху, уползающую куда-то на северо-запад, то ли в сторону Питера, то ли в сторону Прибалтики. А, может, и еще дальше – в Швецию. И чего ее туда потянуло? Ну, в советское время понятно почему – в Швеции социализма больше было. Жить там вкуснее и спокойнее. Так ведь, одно слово – черепаха. Ясно ведь, что все равно не доползла бы. И чего только ломанулась туда! Ну, а в "перестройку" разворачиваться поздно уже. Не до того было… А сейчас-то куда лезет тварь? Опять в Питер что ли? Так ей там делать нечего. Не любят там московских… Так, стоп, приехали, черепаха! Петрович звонит…
– Ты думаешь, он уже знает?.. – спросила телефонная трубка прокуренным голосом Анатолия Петровича.
– Думаю, да! А чего бы Михалыч тогда нас с тобой в баню зазывал?.. Внеплановые субботники он просто так не устраивает!
– Ну, это же ты ему обещал, что прокурорской проверки в этом году не будет…
– Видимо, они там, на самом верху, снова затеяли какие-то перестановки, и Михалыча будут «сливать».
– Ладно, посмотрим! На ближайшей «хоте» переговорим…
– А ему-то что говорить?
– Ничего!
– Понял.
5
В машине Шерзод несколько раз снова сильно прижимал ее к себе, пока они ехали по пыльной просёлочной дороге. Девочка подавлено молчала, боясь пошевелиться, со страхом начиная чувствовать унылое вещество своей новой жизни и потерю звёздных детских ночей. Те самые чёрные птицы, которыё всегда возвращались к ней после потери родителей, снова летели где-то рядом с машиной…
– Сладкий мой, ти вкусный такой… – почти по-русски говорил он ей, когда пытался рукой залезть под её халат.
Левый бок Девочки постоянно ощущал что-то жёсткое и угловатое. Из всех предметов, которые обычно принадлежали мужчинам, больше всего оно походило на тело пистолета, спрятанного во внутреннем кармане куртки. Она почему-то сразу поняла, что у этого человека не будет своей долгой жизни. Иначе, зачем ему пистолет, когда он сам такой большой и наглый? И смотрела на него уже как на очень скоро мёртвого человека, который всё равно не сможет долго удержаться на этом свете.
Через несколько часов дорожного времени Шерзод пересадил девочку в автобус, окна которого были плотно заклеены тёмной плёнкой. Она почти ничего не почувствовала, когда тот, толкая её в автобус, грубо схватил за плечо сальными пальцами, потому что уже ощущала не саму себя, а лишь только опасную пустоту дальнейшей неизвестности.
Дальнейшая дорога оказалась долгой и изнурительной. Девочка и ее подруги по несчастью тряслись в тесном пространстве нещадно скрипевшего, и давно уставшего от своей тяжёлой жизни автобуса. Оказалось, что с ней ехали ещё четыре девушки – почти девочки, такие же напуганные, подавленные и молчаливые. В автобусе их сразу же заставили проглотить какие-то горькие таблетки, после которых голова сделалась пустой, а тело каким-то ненастоящим и нечувствительным, как у плюшевой игрушки.
Автобус медленно продвигался куда-то на север. С каждым днем становилось все прохладнее. И несчастные путешественницы, начав ощущать холод, теснее прижимались друг к другу, чтобы хоть как-то согреть свои беззащитные тела. Их кормили безвкусными лепёшками с сыром, которые давали запивать тёплой водой, от которой всё время хотелось спать.
Чтобы хоть как-то занять себя в дороге, время от времени просыпавшиеся девчонки проскоблили ногтями пленку на единственном окошке в их скрытом пространстве автобуса. Получились небольшие дырочки, размером с монету. В эти дырочки они и пытались разглядеть хоть что-нибудь за окном.
Их прятали в небольшом закутке, отделённом фанерной перегородкой от ящиков с виноградом и помидорами. Так они и ехали – «фрукты» и «овощи».
На исходе пятых суток въехали в большой город.
Девочку поразило скопление серых громад: таких неправдоподобно огромных домов она никогда не видела. От огромного количества людей и машин, незнакомых запахов и проснувшегося голода закружилась голова, и она снова провалилась в забытье. Но её разбудили и сказали: – Добро пожаловать в Москву!
Но это была не Москва, а её пригород. И не сам пригород, а его окраина. Юных невольниц заперли в подвале какого-то частного дома, где были металлические кровати, и валялись старые ватные матрасы, местами протёртые и порванные. В углу стоял умывальник и рядом с ним какая-то штука, которую назвали «туалетом». От этого туалета плохо пахло и туда не хотелось смотреть. Но это было лучше, чем ведро, которое им давали в автобусе. Весь свет исходил из крошечного оконца в углу под самым потолком, в которое был виден лишь кусочек чужого ноябрьского неба. А вечером им ненадолго включали свет – на потолке был плоский светильник. Подвал был грязным – там должны были быть мыши, но их почему-то не было. Когда свет выключали, девочкам становилось совсем страшно. Они ещё не успели сдружиться и боялись даже друг друга.
В первую же ночь пошел снег: девочка увидела его впервые за долгое время. Она не спала, – зачарованно смотрела на сыпавшиеся сверху белые пёрышки, смотрела до тех пор, пока собравшийся на отмостках дома небольшой сугроб почти закрыл собой маленькое окно.
И тогда Девочка первый раз за всё время своего путешествия заплакала, отпуская себя в новую жизнь. Заплакала тихо, чтобы никого не разбудить, заплакала, потому что впервые в жизни она смотрела на небо, а на душе не делалось легче, заплакала оттого, что надежда на что-то светлое и радостное уходила навсегда. Она заплакала сиротскими слезами от жалости к самой себе.
Утром вошёл охранник, недобро взглянул на перепуганных и скомканных со сна девочек и сказал по-русски:
– Сейчас придёт хозяин и будет смотреть!
«Какой хозяин?.. Что смотреть?.. Почему смотреть?..» – многие девочки, плохо знавшие русский, ничего не поняли. До этого с ними разговаривали только на узбекском.
Хозяином оказался старик в длинном плаще из мягкой кожи. Он медленно подошел к сбившимся в дальний, самый темный, угол подвала невольницам. Внимательно осмотрел каждую, прищурился, и его холодные глаза на мгновение вспыхнули хищным жаром. Потом ещё раз посмотрел, и молча проткнул воздух указательным пальцем в сторону нашей Девочки.
– Ну, ты, Карим, даёшь! – засуетился охранник, вытягивая оцепеневшее тело ослабевшей девочки из матрасно-девичей кучи, – Сразу самую красивую даже в темноте можешь выбрать!.. – Да, чтоб я так жену себе выбирал!
– Рано тебе, Коля, ещё жениться! Потом мы тебе жену найдём, потом… Иди скажи Серёге, чтобы машину подогнал, сейчас поедем, – просипел старик дребезжащим голосом. – И накиньте на неё что-нибудь тёплое…
– По-русски понимаешь? – эти слова старик еще несколько раз повторил, когда они ехали в большой красивой машине, пока она, наконец, не кивнула ему. Её хрупкое, словно застывшее, тельце окаменело рядом с ним на заднем сидении, а он все что-то говорил, говорил и придвигался ближе, обдавая смрадом старческого дыхания. Девочке уже не было страшно. Откуда-то, из какой-то неизмеримой глубины сознания поднималось сдавленное сожаление о ещё не прожитой жизни. Нет, слёзы тоже были – но они текли не по щекам. Казалось, её слезы скатывались по внутренней стороне век куда-то внутрь тела. Она отрешенно смотрела в окно автомобиля на мокрые и грязные от растаявшего снега улицы, каких-то суетливых и очень чужих людей, спешащих по своим чужим делам, и думала о том, что все ее надежды на какую-то новую жизнь умерли вместе с ночным снегопадом, который завалил последнее светлое окошко в её жизни.
Она не вспоминала своего деда. Она забыла о нем навсегда, хотя его и так – словно не было…
6
Она родилась в жарких краях, где носят тюбетейки и живут в послушании старшим.
Девочки там созревают быстро, а красивые девочки ещё быстрее: Она была очень красива, и сразу сама поняла это. Но, какая-то врожденная скромность не позволяла открыто упиваться своим совершенством. Ни одно зеркало не смогло вместить в себя всю свежесть её юной красоты. В них отражались лишь стройность длинных ног и нетерпеливая нежность девичьих грудей. Впрочем, смотреться в зеркала и, даже, в зеркальце – маленький блестящий кружочек, доставшийся ей от мамы, почти не было возможности.
Лишь иногда, короткими ночами, лежа под черным теплым небом и глядя на загадочное мерцание далеких звезд, мечтала о будущем. Она была уверена, что там, далеко впереди, куда на рассвете падают все звёзды, ее ждет нечто прекрасное и удивительное. И тогда её душа наполнялась сладостным предвкушением будущей жизни, какое бывает только в детстве.
В такие минуты она забывала обо всем плохом, даже о своем сиротстве. Но случались и другие минуты – пустые, словно остановившиеся в ночи, когда было так скучно и тесно в теле, что хотелось бежать из своего детства в какое-то другое, которое не приносило бы настоящую тоску будущей жизни.
Она любила своих родителей, но иногда жалела, что была их единственным ребенком, считая, что ей неправомерно много достаётся проявлений родительской любви, неразделённой, как в других семьях, на несколько детей. Наверное, уже тогда в ней поселилось какое-то неосознанное чувство справедливости. Ещё неокрепшее, но по-детски верное. Она и сама не знала, что с ним делать, но решила, что когда вырастет и выйдет замуж, у неё обязательно будет большая семья и много детей…
Но её Южный Бог, которому родители не уделяли достаточного внимания и не часто посещали мечеть, видимо, тоже заподозрил что-то не слишком справедливое в их дружной семье. И решил по-своему вмешаться… Он же – Бог, он же – Случай.
Смерть родителей была внезапной и очень нелепой – дорожно-транспортное происшествие с характеристиками кем-то подстроенного несчастного случая…
Рана в душе, в том её месте, откуда вырвали родительское тепло, была огромной и казалась неисцелимой. Из неё дули холодные ветры и слышались резкие звуки, из неё хлестали слёзы и летели чёрные птицы… Потом они уже никогда не улетали слишком далеко, потому что всегда возвращались…
Её, совсем маленькой, разыскал и забрал родной дед, живший в далёком кишлаке. Спросить у деда лишний раз – стеснялась, а сам он ей почти ничего интересного об отце с матерью не рассказывал: дед был молчалив и угрюм. Жил тяжело, с трудом зарабатывая на еду и одежду, довольно часто и мучительно болел.
Вот и получалось так, что Девочка жила при нём какой-то своей отдельной жизнью. Школы в кишлаке давно уже не было, да и девочек там неохотно обучали. Но она, всё-таки успела отучиться до 6-го класса. Хорошо знала родной язык и почти так же хорошо русский. Математику и физику она тоже любила. Теперь почти всё её время занимала работа по дому и в огороде, где она старалась помогать деду. Но тяжкий грунтовый труд вселял в девочку лишь равнодушное утомление, и не поселил в ней какой-то личной привязанности к земле.
Соседи по кишлаку не слишком сочувствовали ей, и мало чем помогали деду. Говорили, что раньше он был большим коммунистическим начальником в их районе, а при новой власти всё потерял.
Девочка не понимала, что такое «большой коммунистический начальник», но поняла, что удачно выйти замуж в их кишлаке уже не удастся.
Временами ей казалось странным, что зачем-то приходится быть почти всё время с дедом, который не любит её, который, наверное, никого не любит, у которого в пустом жилистом теле рядом с вечно пустым желудком прячется совсем пустая душа. Поэтому она ощущала всеми своими детскими ребрышками, тесно обхватывавшими маленькое сердце, какую-то печальную беззащитность.
На неё уже вовсю заглядывались нескромными взглядами многие мужчины из их кишлака и приезжие из города. Своей женской сутью она почему-то сразу стала осознавать значение этих взглядов. Но ещё не понимала: бояться их или нет. Казалось, детство не хотело отпускать её насовсем.
… На её лице жили два больших тёмно-карих глаза. Они всегда сияли, словно в ожидании какого-то праздника. Особенно разгорались, когда она видела редкий в южных краях снег. Каждый раз, когда он выпадал, Девочка выбегала в легоньком халатике и в домашних тапочках во двор и ловила снежинки. Они быстро таяли в её горячих ладошках, и тогда она звонко смеялась…
В такие минуты Девочка испытывала непонятное томление и жгучий прилив ясной быстрой крови под кожей. Если бы её спросили, почему она так любит снег, который падает большими снежными хлопьями, а потом тает, едва долетев до земли, то не смогла бы этого объяснить. Но она улыбалась, и два огромных глаза смущённо прикрывались длинными ресницами.
Девочка не смогла бы объяснить и то, почему из всех детских игр так любит «прятки». Прятать и прятаться она научилась, играя с детьми из двух русских семей. Эти семьи были выселены из города на волне антирусских выступлений в начале 90-х, и были в кишлаке такими же изгоями, как и её дед. Уехать вовремя в Россию они не успели, и перебивались теперь случайными заработками у новых местных богатеев без всякой надежды когда-нибудь выбраться из своего мрачно-кишлачного бытия.
Жили они в старых домах на отшибе, рядом с развалинами очень древней крепости. Вот в этой-то крепости ребята и играли в прятки. Никто не мог сравниться с Девочкой в умении внезапно исчезнуть и затаиться, используя любое укромное место. И никто не мог понять, откуда у неё такая способность безошибочно ориентироваться в каменных развалинах. И в то же время, она всегда находила других прятавшихся детей – по запаху, по едва слышимому дыханию, по движению теней. Сделав так, что она нашла уже всех спрятавшихся, а её не смог найти никто, торжествующе появлялась, словно из ниоткуда, и весело смеялась. Лучистые глаза сияли, а косички её чёрных волос прыгали на плечах, едва не убежав из-под тюбетейки.
Но, спрятать свой почти тринадцатилетний возраст от недобрых людей она не смогла. Деду с каждым месяцем становилось всё хуже. Он болел, по нескольку дней не вставая со своей лежанки. Девочка как могла ухаживала за ним, но понимала, что продолжаться так долго не может. Её сердце с тревогой ждало перемен… И перемены не заставили себя ждать.
Возможно, перепади на ее долю чуть больше людской теплоты и участия, не попала бы она в беду, и её жизнь не рассыпалась бы на миллионы крошечных снежинок в холодных северных краях.
Однажды, деду помогли узнать, что приезжий человек по имени Шерзод собирает таких же, как Девочка нежных и трепетных девочек, чтобы отвезти их куда-то на Север. Туда, где у людей водились большие деньги, туда, где можно было выгодно торговать их телами.
… Лицо Шерзода сразу не понравилось девочке: грубо вылепленное, с мрачными потухшими глазами. Но она не могла перечить деду. Шерзод сразу больно прихватил ее за бедро:
