Александр Куприн
Клоун
Эмма. Дурочка.
Ольга. Ах, мама, мне так весело сегодня. Мне ужасно весело! Я хочу танцевать. (Кружится по уборной в такт вальсу.) Я хочу танцевать, хочу петь, хочу плакать от нежности. (Останавливается.)
Пауза.
Нет… мне что-то не хочется танцевать. Я устала. Отец, почему я устала?
Рембо. Устала, и все тут.
Ольга. Отец, я пойду переоденусь, а в антракте вернусь, и мы пойдем вместе. Хорошо? Энрико меня проводит. Да?.. Отчего я вдруг так устала? (Ушла.)
Явление второе
Рембо. Какая милая девочка! Но все-таки я скажу, что женский ум – это нечто такое, чего мужчина не может себе вообразить. Смотрите, сколько вы обе наделали глупостей. Энрико смелый и ловкий мальчик. Это всякий скажет. Шести лет он начал работать без лонжи. Заметь, у него не было ни одного неудачного падения.
Эмма. А когда он разрезал себе руку?
Рембо. Это был пустяк. Так, царапина. Но я вот что хочу сказать. Конечно, Альказар – скверная лошадь, но зачем же об этом говорить мальчику перед выходом? Я уверен, что Альказар ему ничего не сделает, – лошади уважают людей смелых, – но зачем же волновать мальчика, когда он идет на манеж?
Эмма. Не сердись.
Рембо. Нет, нет, я не сержусь. Я вовсе не сержусь. Во-вторых: девочка вдруг говорит ему «прощай». Прощаются только перед смертью.
Эмма. Я ведь не виновата, что ты не в духе.
Рембо (жонглируя двумя шарами). Повторяю же, что я не сержусь. Ну, затем, в-третьих: мальчик идет на манеж, ты его возвращаешь, чтобы перекрестить. Конечно, это прекрасно и трогательно. Но ведь ты раньше этого не делала? И кроме того, есть такая примета: если воротить человека, идущего на дело, то это верный признак неудачи.
Эмма. Суеверие.
Рембо. Да, конечно, суеверие. Однако джеттатура, которую ты носишь, – тоже суеверие. Ну, чем поможет тебе эта коралловая ручка?
Эмма. Позволь, я тебя застегну. (Помогает ему одеться.)
Рембо. Merci… Ты говоришь: суеверие, суеверие, однако ты помнишь, как несчастный Бенедетти сказал утром: «Я не вернусь».
Эмма. Да.
Рембо. И сорвался с турника… А впрочем, довольно, старуха… Не нужно печальных мыслей. Ты знаешь, что я еще придумал для своего выхода? Понимаешь: выбегаю с дудочкой на манеж и кричу: «Я плисол, я плисол, я плисол»…
Музыка перестает. Оба настораживаются, слышны аплодисменты.
Эмма. Ах!.. Что это?
Рембо. Ничего не случилось. Энрико сидит теперь на Альказаре боком и улыбается дамам. Ты знаешь, кого мне напоминает наш мальчик? Покойного Блондена.
Эмма. Я то же самое хотела сказать.
Рембо. Правда. Как часто мы с тобой говорим одни и те же слова. Кстати, мы говорили о приметах. Ты знаешь, есть такая смешная примета: если два человека в одно и то же время сказали одно и то же слово, то нужно взяться за мизинцы и что-нибудь задумать – непременно исполнится.
Эмма (протягивая руку). Ну!
Рембо (смеется). Что ты задумала?
Эмма. А ты что?
Рембо. Нет, ты скажи первая.
Эмма. О мальчике?
Рембо (смеется). Конечно, о мальчике.
За сценой оркестр играет польку.
Ты напрасно за него беспокоишься. Он сильный и ловкий и, я думаю, удачливый.
Эмма (робко). Отчего ты тогда не хотел отдать его в училище?
Рембо. Я думаю, что было бы совсем напрасно. Кровь всегда должна сказаться… (Задумчиво.) Я плисол, я плисол… Ты посчитай: у тебя прадед, дед, отец, все цирковые, у меня тоже. Стало быть, по четыре поколения. Это так же верно, как то, что у предков-пьяниц – потомки-пьяницы.
Эмма. Послушай! Я наконец вспомнила.
Рембо. Твой сон?
Эмма. Да. Это было так страшно. Мне снилось, что откуда-то к нам пришли люди, очень много людей, и они что-то несли на руках и прятали от меня. Они закрывались от меня.
Рембо. Что несли?
Эмма. Не знаю. Не могу вспомнить.
Рембо. Ты правда не знаешь?
