Александр Герцен
Ещё раз Базаров
Неужели за одной природой остается право, что ее фазы и ступени развития, отклонения и уклонения, даже avortements[4], изучаются, принимаются, обдумываются sine ira et studio[5], a как дойдет дело до истории – тотчас в сторону метод физиологический и на место его уголовная палата и управа благочиния?
Онегины и Печорины прошли.
Рудины и Бельтовы проходят.
Базаровы пройдут… и даже очень скоро. Это слишком натянутый, школьный, взвинченный тип, чтоб ему долго удержаться.
На его смену напрашивался уже тип, в весне дней своих сгнивший, тип православного студента, консерватора и казеннокоштного патриота, в котором отрыгнулось все гнусное императорской Руси и который сам сконфузился после серенады Иверской и молебна Каткову.
Все возникнувшие типы пройдут и все с той неутрачиваемостью однажды возбужденных сил, которую мы научились узнавать в физическом мире, останутся и взойдут, видоизменяясь, в будущее движение России и в будущее устройство ее.
А потому не интереснее ли, вместо того, чтобы стравлять Базарова с Рудиным, разобрать, в чем красные нитки, их связующие, и в чем причины их возникновений и их превращений? Почему именно эти формы развития вызвались нашей жизнью, и почему они так переходили одна в другую? Несходство их очевидно, но чем-нибудь были же они и близки друг другу.
Типы – легко схватывают различия, для резкости в них увеличивают углы и выпуклости, обводят густой краской пределы, обрывают связи – переливы теряются, и единство остается вдали за туманом, как поле, соединяющее подошвы гор, далеких друг от друга, ярко освещенными вершинами.
К тому же мы грузим на плечи типов больше, чем они могут вынести, и придаем им в жизни значение, которого они не имели или имели в ограниченном смысле. Брать Онегина за положительный тип умственной жизни двадцатых годов, за интеграл всех стремлений и деятельностей проснувшегося слоя – совершенно ошибочно, хотя он и представляет одну из сторон тогдашней жизни.
Тип того времени, один из великолепнейших типов новой истории – это декабрист, а не Онегин. Русская литература не могла до него касаться целые сорок лет, но он от этого не стал меньшим.
Как у молодого поколения недостало ясновидения, такта, сердца понять все величие, всю силу этих блестящих юношей, выходящих из рядов гвардии, этих баловней знатности, богатства, оставляющих свои гостиные и свои груды золота для требования человеческих прав, для протеста, для заявления, за которое – и они знали это – их ждали веревка палача и каторжная работа? – Это печальная загадка.
