Александр Герцен
Ещё раз Базаров
Итак, оставляя lapides crescunt, planta crescunt et vivunt…[9] Писарева, пойдем далее.
Тайных обществ не было, но тайное соглашение понимающих было велико. Круги, составленные из людей, больше или меньше испытавших на себе медвежью лапу правительства, смотрели чутко за своим составом. Всякое другое, действие, кроме слова, и то маскированного, было невозможно, зато слово приобрело мощь, и не только печатное, но еще больше живое слово, меньше уловимое полицией.
Две батареи выдвинулись скоро. Периодическая литература делается пропагандой, в главе ее становится, в полном разгаре молодых сил, – Белинский. Университетские кафедры превращаются в налои, лекции – в проповеди, очеловеченья, личность Грановского, окруженного молодыми доцентами, выдается больше и больше.
Вдруг еще взрыв смеха. Странного смеха, страшного смеха, смеха судорожного, в котором был и. стыд, и угрызение совести, и, пожалуй, не смех до слез, а слезы до смеха. Нелепый, уродливый, узкий мир «Мертвых душ» не вынес, осел и стал отодвигаться. А проповедь шла сильней… все одна проповедь – и смех и плач, и книга и речь, и Гегель[10] и история – все звало людей к сознанию своего положения, к ужасу перед крепостным правом и перед собственным бесправием, все указывало на науку и образование, на очищение мысли от всего традиционного хлама, на свободу совести и разума.
К этому времени принадлежат первые зарницы нигилизма – зарницы той совершеннейшей свободы от всех готовых понятий, от всех унаследованных обструкций и завалов, которые мешают западному уму идти вперед с своим историческим ядром на ногах…
Тихая работа сороковых годов разом, оборвалась. Времена, чернее и тяжеле начала николаевского царствования, наступили после Февральской революции. Перед началом гонений умер Белинский. Грановский завидовал ему и стремился оставить отечество.
Темная семилетняя ночь пала на Россию, и в ней-то сложился, развился и окреп в русском уме тот склад мыслей, тот прием мышления, который назвали нигилизмом.
Нигилизм (повторяю сказанное недавно в «Колоколе») – это логика без стриктуры[11], это наука без догматов, это безусловная покорность опыту и безропотное принятие всех последствий, какие бы они ни были, если они вытекают из наблюдения, требуются разумом. Нигилизм не превращает что-нибудь в ничего, а раскрывает, что ничего, принимаемое за что-нибудь, – оптический обман и что всякая истина, как бы она ни перечила фантастическим представлениям, – здоровее их и во всяком случае обязательна.
