Александр Феликсович Борун
Цепь времён
Не успели обрадованные пассажиры начать спускаться, как увидели, что шофёр зачем-то вновь карабкается наверх.
– Мне нужно… там… разведать, вдруг с той стороны насыпи ехать лучше, – косноязычно пояснил он свои неожиданные действия. И, дождавшись замедленного кивка генерала, сообразившего, что на самом деле кроется за непонятной идеей – с другой стороны надписи не было никакой дороги, разве что можно было пешком пройти, так что это был только предлог – сбежал с насыпи по другую сторону и быстро пошёл вперёд. Вперёд – это теперь было в том направлении, откуда они приехали и куда теперь стремились.
– Дорогая, ты спускайся к машине и сходи там полюбуйся красными кустами, а мы с Петером по эту сторону, где шофёр, – сказал генерал. – Чтобы тебе не лезть лишний раз туда-сюда, – пояснил он на её вопросительный взгляд. – А мы уж как-нибудь, мы же мужчины.
Они слезли с насыпи и сходили в кустики. Потом вскарабкались обратно. Другая сторона насыпи оказалась ещё более крутой и скользкой, чем «их» сторона. Или они устали. Генерал упал один раз, а Петер два, причём ссадил коленку о предательски подставившийся как раз в этом месте под неё камень. Его мальчиковая одежда предусматривала не брюки, а шорты. Приближаясь к верху насыпи Вольфганг жестом остановил сына и сперва выглянул сам. Всё было в порядке, Урсула уже сидела в машине и встревоженно выглядывала в окно – где они там? Они-то были тут, а вот?..
Не успели ни отец, ни сын задать друг другу напрашивающийся вопрос с очевидным ответом – у шофёра могли быть в кустиках более серьёзные дела, чем у них, недаром он не только слез с насыпи, но и ушёл вперёд – как именно там, куда он ушёл, раздался взрыв. Не очень громкий, скорее, приглушённый, как будто что-то взорвалось в какой-нибудь яме. Никакого дыма или летящих комьев земли не появилось – взрыв произошёл не рядом с насыпью, а где-то в лесу, скрывшем всё, кроме звука.
– Быстро в машину, – скомандовал генерал Петеру, а сам чуть ли не кубарем снова скатился с насыпи на другую сторону и бросился на звук. Петер помедлил, но не рискнул ослушаться. Тем более, с насыпи всё равно ничего не было видно. Он спустился вниз с «их» стороны, забрался в машину и объяснил матери, что произошло. Вернее, что произошло расскажет только Вольфганг, когда вернётся.
Однако генерал не рассказал ничего. Вернувшись довольно скоро, он с каменным выражением лица сел на место шофёра и повёл машину в Слоним.
По дороге ему пришлось-таки менять колесо. Правда, не разбортовывать и клеить, только ставить запаску. Но и так с непривычки он к середине процесса стал бормотать себе под нос такое, что Урсула увела Петера от машины вперёд по дороге, чтобы он не слышал. Он бы, конечно, предпочёл помогать, но отец помощи так и не попросил.
На въезде в Слоним их встречал большой портрет фюрера, собственноручно нарисованный Урсулой на чьей-то реквизированной для этого простыне. Так сказать, от благодарного народа. И восторженного германского (рисовавшего), и почтительного местного (уступившего простыню). Такие вещи были возможны только в очень маленьком городе и только временно, пока не доставили одобренный портрет из Берлина.
– Какой народ мы продули этим демагогам, – вздохнув, сказала Урсула. Вероятно, увидев знакомые усики, она подумала о погибшем шофёре. – И как бездарно.
– Кто это – мы? – задал правильный вопрос Петер.
– Интеллигенция.
– Дорогая! – воскликнул генерал. – Не при детях! – Он старался не подавать виду, что очень устал и с трудом контролирует окружающее. Вот и сейчас опоздал со своей репликой. Выражение лица у него было каменное, но руки ощутимо подрагивали, даже держа руль. Водить машину он умел, но не любил, а главное, слишком давно этого не делал.
– Извини, дорогой, конечно, – опомнилась Урсула. – Как скажешь.
– Мама шутит, – твёрдо сказал Вольфганг Петеру. – Но о таких шутках не надо знать никому. Это важно. Ты меня понял? – Не удержавшись от глубокого вздоха облегчения, он подрулил к «их» дому и заглушил мотор.
Петер кивнул. Он знал, что такое официальная точка зрения, и понял, что сейчас услышал именно её. Выдавать кому-то, что ты хотя бы подозреваешь о наличии другой точки зрения, было опасно.
Так окончилось это столкновение германского гения с российскими дорогами.
А вскоре слухи о партизанах стали настолько убедительными, что генерал Айзенфлёс отослал жену и сына в Германию.
Осенним днём 1962 года где-то между центром и окраиной Москвы
– Я помню осень сорок второго, – заявил Питер Айронрафт, комкая на груди металлическую сеточку и нервно мотая головой, как бы пытаясь её стряхнуть. – И я отлично помню неудачную поездку в Барановичи. Но не понимаю, откуда вы можете про неё знать. И тем более не понимаю, почему и зачем вам понадобилось напяливать на меня эту кольчугу.
– Ага, то есть поездку вы помните, а меня – нет? – догадался и оскорбился Ганс Ферраду.
– Именно так.
– А машина у вас сама по себе ехала, что ли? Или ты её вёл?
– Разумеется, нет. Мне тогда было семь с половиной лет, кто бы пустил меня за руль? Нет, я бы, конечно, с удовольствием. Но нет. У нас был шофёр на пути туда, он там погиб, в лесу. Наступил на мину, наверное. А обратно отец сам вёл. Один раз колесо менял. Я научился новым взрослым словам.
– А как звали шофёра, ты не помнишь? Он ещё тебе про повадки мотора хорьха рассказывал, старался. А потом хвалил за идею с верёвкой.
– Верно, рассказывал. Хотя не знаю, откуда вы знаете. Звали его… не очень помню, кажется, какое-то типичное немецкое имя, а фамилию я и не знал.
– Звали его Ганс Ферраду! – торжественно объявил художник.
– Как? Вы?! Но ведь отец видел… То есть, наверное, видел… Нас-то он туда не пустил… И я не узнал вас без усов…
– Видел-видел. Но не всему, что видишь, можно верить. Я просто нашёл подходящее мёртвое тело в лесу в какой-то яме… их в том лесу после боёв в сорок первом полным-полно было, я это место по запаху определил, только мимо немного проскочил… бросил на труп свой кожаный плащ и фуражку и подорвал гранатой. Потом, глядя из кустов, убедился, что генерал, произведя осмотр сверху, не слезая в яму, снял фуражку над неизвестным советским солдатом и ушёл. А я помчался к партизанам. Думал, они успеют вас перехватить на обратном пути. Не успели. Но я хотя бы теперь их работу доделаю. Уничтожу одно фашистское отродье!
– Но я не фашистское! – возразил Питер Айронрафт. – То есть… насчёт отродья не могу возразить, хотя мне не нравится грубость формулировки… Но, во-первых, мой отец, как потом выяснилось, не был фашистом. Он просто делал карьеру единственным возможным тогда в Германии способом.
– Да уж конечно! Все они в конце войны оказались не фашистами, а простыми карьеристами!
– Да я его не оправдываю. Я понимаю, что с исторической и практической, социальной точки зрения это всё равно, поддерживаешь ты режим по идейным или карьерным соображениям. Тем, кто попал под его каток, это безразлично. Но я-то и вовсе не фашист.
– Скажешь, и в гитлерюгенд не вступал? И фаустпатрона в руках не держал?
– Не вступал и не держал. Десять лет мне исполнилось только осенью сорок пятого. Гитлерюгенд к тому времени уже полгода был запрещён в порядке денацификации. А я уже весной думал, как от него уворачиваться, но, на моё счастье, война раньше кончилась. А я уже давно сомневался в национал-социализме. Кстати, как раз с того столкновения с русскими дорогами и русской природой. Я тогда понял, что никакой арийский гений и никакой немецкий порядок вместе с немецкой техникой не победят этой жути, этого хаоса. Нет, насчёт возможности военной победы я тогда ещё не сомневался. Но что потом? Как тут жить-то? На это способны только местные обитатели. Это всё равно, что отнять у негров Сахару или у эскимосов льды и снега и сказать, что мы приобрели жизненное пространство. Там можно выживать на грани смерти. А это не жизнь, а жалкое прозябание… А вот после войны я познакомился с различными точками зрения, различными идеологиями, и мне больше всего понравились левые идеи.
– Может, ты ещё скажешь, что коммунист?
– Нет. Я социалист.
– Какой-такой социалист?
– Ну вот как социалисты в Швеции.
– Швеция – капиталистическая страна!
– С коммунистической точки зрения. А сами они считают себя социалистами.
– Социалисты – предатели!
– Ну, опять же, с коммунистической точки зрения. Да, они последователи не Маркса-Энгельса-Ленина, а, скорее, если смотреть ту старую историю, ревизионистов Бернштейна и Каутского. Кстати, Каутский на самом деле был не вполне ревизионист, он старался помирить коммунистов и Бернштейна, мол, одно дело делаем, товарищи, за что, как водится, получал оплеухи с двух сторон. Ревизионисты считали его коммунистом, а коммунисты – ревизионистом. Но в парламенте Швеции социалисты, у которых там большинство, обычно по всем рассматриваемым вопросам блокируются с коммунистами, и тогда обычно им удаётся провести своё решение. Коммунисты на это совершенно не жалуются.
– А тут ты что делаешь? Шпионишь на Швецию?
– Швецию я привёл в пример только как свидетельство, что социалисты и коммунисты вполне могут сотрудничать. А то у вас вид уж больно грозный. Так и кажется, что коммунистическое будущее, по вашему, наступит только тогда, когда все, кто не вступил в партию, будут расстреляны. А это, мне кажется, уже перебор даже с коммунистической точки зрения.
– Много ты знаешь о коммунистической точке зрения… – слегка смутился Ферраду. – Ладно-ладно! Я такого не говорил! Но относительно тебя всё равно сомневаюсь. Что это, понимаешь, за антинаучная деятельность у тебя? Противоречащая научному мировоззрению? Я, если ты не понял, именно этим занимаюсь – искореняю всяких жуликов, морочащих людей и втюхивающих им вот такое. Картин тут понаставил, в основном, пустых, притворяюсь художником – и ловлю. Нечего умы наших людей отвлекать от научного мировоззрения! Священников в нынешнее время лучше не трогать, хотя и религия – опиум для народа. А медиумы с их духами нам не нужны! И трогать их, как показывает опыт, можно.
