Александр Феликсович Борун
Цепь времён
Если не отвлекаться на художественные особенности, а вглядеться в саму окружающую обстановку, она производила мрачное впечатление. Знание, что человек живёт на поверхности огромного шара, открытого просторам космоса, больше ничего не значило. Мир был замкнут внутри плоской трубы. Боковыми плоскими стенами трубы были чёрные деревья, служащие границей бесконечного леса. Понизу в неё вносили мрачное разнообразие кровавая полоса кустов справа и грязная полоса насыпи, состоящей из камней, увядшей травы и чистейшей грязи, слева. Сверху была граница серого тумана, тоже простирающегося вверх в бесконечность. Таким же серыми стенами труба была плотно заткнута спереди и сзади. Нижняя поверхность трубы состояла из чёрной земли и серых луж, в которых отражался туман впереди. Эта грязь и вода простирались, казалось, вглубь земли, насколько доставало воображение, и грозили в любую минуту расступиться под колёсами и утопить машину со всеми пассажирами.
Сама машина месила колёсами грязь и лужи. Причём, если участки насыпи и кусты проносились вплотную к окнам с приличной скоростью, то туманные затычки мировой трубы ничуть не сдвигались, намекая, что иллюзия движения только кажущаяся, и мир устроен так, что автомобиль всегда будет в самой серёдке трубы и никогда никуда не приедет. Просто в мире ничего и нет, кроме этого куска дороги в трубе из одинаково зловещих грязи, леса и тумана.
А может, всё ещё хуже, и всё, что им доступно отныне, это жалкие десять метров дороги, а вся остальная видимая ее часть – только зеркальное повторение, делающееся всё тусклее в сгущающемся с расстоянием тумане? Нет, вроде, всё же не десять метров – вот промелькнули две берёзы, ель, три берёзы, одна из них очень кривая, ель, две берёзы, но не такие, как в тот раз, склонились друг к другу и перепутались кронами, ещё две, без ели в промежутке, опять другие, одна ближе к дороге, другая дальше и еле видна между черными безлиственными стволами и ветвями…
Сознание-то прекрасно знало, что замкнутого пространства не бывает. (Что бы там не встречалось в арийской, но абсолютно невразумительной теории вечного льда с островом Туле и т.д.) И что таких участков, как тот, что они видят целиком, на дороге до Páwlinowo максимум тридцать семь. Если считать, что их зрению доступно по полкилометра вперёд и назад. А если по километру, то вдвое меньше. И ехать тут всего час, даже с их скоростью. А потом до Pahanoviči (так это звучит по-немецки) останется меньше половины пути, причём дорога там, судя по карте, прихотливо изгибается и уже не будет столь однообразна… Но тревога никуда не девалась.
Впрочем, тогда Петер, насколько он мог припомнить, в начале пути совсем не беспокоился. Потому что и взрослые не проявляли видимых признаков беспокойства. Единственный, кто явно беспокоился, был водитель. Но ему по должности положено, и мальчик такие вещи уже понимал. Вдруг придётся менять колесо? Дорогу-то не видно, мало ли что там лежит. Острая железка, разбитая бутылка. Он уже много раз сталкивался с варварским отношением местного населения к дорогам. Есть запаска, но вдруг ещё колесо?.. Разбортовывать и клеить. А это долго. А осенью рано темнеет. Не хотелось бы подвести начальство. До сих пор нареканий не было, он старался изо всех сил, чтобы к ним не было никаких поводов. Но как раз из-за этого он не знал, как проявит себя начальник в случае, если повод появится. Вроде не должен расстрелять на месте за саботаж, но кто его знает? Уж уволить и найти другого шофёра точно может. Отец рассказал как-то сыну, что их шофёр не арийской расы, но все свои планы и надежды прочно связал с рейхом… Всё же шофёр пока удерживался от того, чтобы начать обсуждать с пассажирами, за которых он отвечал вместе с машиной, те вещи, которые его беспокоили.
А таких вещей постепенно прибавлялось. Нет, туман не сгущался, и до темноты было ещё далеко. Но попадающиеся на дороге лужи делались всё глубже и шире, пока не превратились в одну, занявшую почти всю дорогу. Водитель как-то пока ухитрялся по состоянию дороги на краях этой лужи-дороги определять, где самые глубокие ямы, и, маневрируя, избегать их, но что, если дорога не улучшится, а ухудшится? Напряжение, в котором находился шофёр, заставило его прекратить рассказывать мальчику о двигателе машины. Теперь он молча вглядывался в дорогу и крутил руль вправо-влево. Да ещё скорость снизил. С сорока-тридцати км/час до тридцати-двадцати.
Урсула перестала рассуждать об искусстве. И вообще замолчала.
Вольфганг Айзенфлёс очнулся от задумчивости, оценил обстановку и, приказав шофёру остановить машину, послал его на насыпь, провести рекогносцировку относительно качества дороги впереди.
Водитель вскоре сошёл с насыпи (скорее, сбежал, но это слово в данной ситуации звучало бы зловеще) и доложил, что, как ему кажется, местность впереди понижается. Вроде трамвайная насыпь чем дальше, тем выглядит менее выдающейся над лужей по её краям. Он понимает, что высота её и должна казаться с удалением всё меньше, но ему она показалась всё меньше относительно ширины самой насыпи, а ширина, по идее, должна быть примерно одинакова на всём протяжении насыпи, разве нет? Кроме того, вроде бы впереди на дороге остаётся всё меньше чёрного – островков грязи. И всё больше серого – отражающих туман луж. И гнилью как-то всё больше пахнет. А это тоже тревожный признак.
Мнения генерала и его супруги (при взгляде на насыпь сбоку) на зависимость кажущейся ширины верхней части насыпи и её боковых сторон от расстояния разошлись, и на насыпь полезли все. Влезли с трудом. Щебёнка насыпи давно заросла грязной и скользкой землёй и травой поросла. Туман при виде сверху, казалось, стал только гуще. Он уже и машину стал пытаться закрыть, до чего, впрочем, было ещё далеко. Что касается высоты насыпи вдали, оценить её оказалось трудно. Пытались сравнить с насыпью позади, ведь там они уже проехали, и превращения дороги в озеро не наблюдали. А впереди оно так и чудилось. Вот-вот за стеной тумана. Густота красного цвета кустов тоже почему-то не захотела служить признаком глубины слоя воды. Она ничего не проясняла, а только добавляла пейзажу зловещего колорита.
Можно было проехать ещё немного и посмотреть. Но госпожа Айзенфлёс попросила мужа повернуть назад. Если, как он сам говорил, поездка не очень важная, её можно отложить до более ясной или более сухой погоды. Или послать курьера на транспорте, которому бездорожье на страшно.
Вольфганг спросил шофёра, реально ли тут развернуться. Шофер сказал, что попробовать можно, а выйдет или нет, будет видно. Ручаться он не станет, но постарается.
Следующие минут пятнадцать он старался, а пассажиры мёрзли в тумане на насыпи. В какой-то момент, когда машина стояла почти поперёк дороги, казалось, что она не сумеет ни въехать задом на насыпь выше, ни внедриться мордой в кусты глубже. Стало уже неясно, сумеет ли водитель хотя бы вернуть status quo, чтобы ехать обратно задним ходом.
Айзенфлёс, оценив упорство шофёра, не лез под руку с бесполезными советами, а вот Питер в какой-то момент не смог безучастно ждать. Он посоветовал шофёру, который заглушил мотор, чтобы он не перегрелся окончательно, и вылез из машины, чтобы охладиться самому, использовать буксир. Если у него есть верёвка, её можно привязать и они втроём как потянут!..
Генерал посоветовал сыну не городить ерунды. Машина слишком тяжела, чтобы три человека, из которых одна женщина и один ребёнок, оказать какое-то влияние. – Мощность мотора десятки лошадиных сил. А у тебя сколько? – спросил он. – Вряд ли хоть одна ослиная сила наберётся.
Но шофёр неожиданно проникся этой мыслью и полез в багажник за тросом. Он привязал его сзади машины и к толстому дереву на другой стороне просеки. Для чего ему пришлось перебраться через насыпь, что для него не представило большой сложности. Урсуле он выдал рабочие перчатки, а на остальных их не хватило.
– А теперь, герр генерал, – сказал он, – вам необходимо встать вдоль троса кто где хочет, но не возле самой машины и не возле дерева, к которому привязан трос, и тянуть вверх. Когда я заведу двигатель и попытаюсь опять въехать задними колёсами немного выше на насыпь. Конечно, сила человека невелика по сравнению с мотором. Но, учитывая длину верёвки, у вас получится как бы большой рычаг. Приподнимая середину верёвки на десять сантиметров, вы продвигаете машину, скажем, на сантиметр. Тогда усилие, с которой верёвка её тащит, вдесятеро больше вашего усилия.
Они попробовали. На удивление, машина ещё немного въехала задом на склон насыпи. Но это ни к чему не привело. Морда машины по-прежнему не могла преодолеть кусты и повернуться в нужном направлении.
Шофёр полез в багажник за второй верёвкой. Её он привязал где-то под капотом и к дереву в нескольких метрах по направлению к Слониму. Позвал Петера и попросил его приподнимать за середину эту верёвку.
Машина чуть-чуть продвинулась через кусты. Но верёвка тут же ослабла, и тащить её за середину стало тяжело. Как будто машина повисала на ней своей железной тяжестью. Но шофёр привязал её к тому же дереву заново, натянув потуже. И мальчику опять удалось, после того, как родители вновь помогли машине въехать задом чуть-чуть по склону, немного протащить переднюю часть хорьха через кусты.
На шестой раз машина с торжествующим рёвом выдралась из кустов и встала на дорогу. Хоть и вкривь и вкось, но, несомненно, нацеливаясь в Слоним. Шофёр заглушил мотор и полез отвязывать обе верёвки. А потом самостоятельно, уже без помощи высокопоставленных пассажиров, развернул машину и поставил на дороге ровно.
