Александр Быков
Крах дипломатического «Согласия»
Глава 5
– Господин посол, дуайен дипломатического корпуса Сэр Джордж Бьюкенен приглашает Вас на празднование Рождества в британское посольство, – граф де Робиен распечатал утреннюю почту, – распорядитесь о составе делегации.
Посол Жозеф Нуланс слыл домоседом и не особенно хотел куда-то идти. Тем более в сочельник. Атташе, разумеется, знал об этом.
– Это прощальный прием, господин Бьюкенен уезжает из страны, он собирает всех представителей посольств, чтобы сообщить нечто важное и попрощаться.
– Мы пойдем на прием, так велит наш союзнический долг и мое личное расположение к послу Бьюкенену. – сказал Нуланс, – но это будет в следующий понедельник, а сейчас меня очень интересует, что вы думаете о визите нашего вчерашнего гостя.
– Вы имеете ввиду господина Троцкого?
– Товарища, – поправил Нуланс, – я пытаюсь понять, почему он пришел именно к нам, а не к англичанам или американцам.
– Комиссар лучше знает, какая страна является главной в этой войне, несёт основные тяготы борьбы, сдерживая немецкие армады, поэтому он и сделал выбор в пользу нашего посольства.
Нулансу была приятна речь помощника, в тайне он был весьма доволен, что Троцкий остановил свой выбор на представителе Франции, хотя не знал истинных причин визита второго человека в правительстве большевиков.
Утром капитан Садуль, офицер военной миссии, который ежедневно бывал в Смольном и определенно выражал сочувствие большевикам, сообщил, что народный комиссар по иностранным делам планирует в ближайшее время посетить французское посольство.
Троцкий появился во второй половине дня, когда посол, только закончив обед, пребывал в расслабленном состоянии.
– Я уезжаю по поручению председателя Совета народных комиссаров товарища Ленина в Брест-Литовск для продолжения переговоров с немцами, – с места заявил он. – Временное перемирие скоро закончится. Я пришел к вам, – продолжил Троцкий, – чтобы понять, почему союзники отказываются от рассмотрения большевистских предложений и не желают менять свои цели в этой войне?
– А почему Вы спрашиваете об этом именно меня? – возразил Нуланс, – я всего лишь выполняю указания правительства, которое считает, что страны Антанты будут сражаться до полной победы и она, эта победа, уже близка.
– Нежелание мирных переговоров стоило Керенскому кресла премьера, а Временному правительству – власти. Мы, большевики, очень хорошо усвоили этот урок. Поэтому единственное, что мы можем в создавшейся ситуации, это подписать мирный договор с немцами.
– Мы знаем, что обстановка на Восточном фронте крайне тяжелая, – ответил Нуланс, – мы даже понимаем, почему Россия выходит из войны, но мы никак не можем понять, почему вы нарушаете основные принципы гражданского общества. Неужели так сложно гарантировать выполнение простых и хорошо известных истин о сохранении частной собственности, свободе личности и волеизъявления. Вы не можете воевать, о вы можете затянуть эти переговоры настолько, насколько эту будут позволять обстоятельства текущего момента. В конце концов, вы можете и не заключать этот мир, если в ходе переговоров политическая ситуация изменится.
– Мы создали государство нового типа, диктатура пролетариата опирается на волю угнетенных при капитализме народных масс и беспощадна к бывшим угнетателям. Но война, которая продолжается, обрекает все начинания на провал, поэтому прежде всего, мы ратуем за мир. Мир без аннексий и контрибуций. Сейчас заключено временное перемирие, чтобы дать союзникам время обдумать ситуацию и примкнуть к переговорам. Я очень надеюсь на позитивное решение вопроса.
В конце беседы Троцкий стал более откровенен и сумел произвести на посла благоприятное впечатление:
– Для меня, – сообщил нарком, – французский народ значит больше, нежели другие народы, и своим появлением сегодня в посольстве Франции я хотел показать отличие, которое я вижу между Францией и другими союзниками.
Закончив речь, Троцкий удалился так же быстро и неожиданно, как и пришел. Нуланс и де Робиен остались в кабинете:
– Троцкий был достаточно корректен и уважителен, – рассудил Нуланс, – это говорит о его порядочности по отношению к союзникам. Вспомните граф его слова о мире, демократическом, без аннексий и контрибуции, соответствующем праву народа распоряжаться самим собственной судьбой. Этот мир должен распространяться на все угнетённые народы. Вопрос с Эльзасом и Лотарингией должен быть обозначен в соответствии со свободной волей жителей этих регионов, а я уверен, что их выбор будет в пользу Франции. Если Германия не примет такой идеальный мир, Троцкий, как я понял, обещает не уступать, и в этом случае Россия продолжит войну всеми имеющимися в её распоряжении средствами. Это вполне обнадеживающее заявление, – закончил мысль Нуланс.
– Как же так? – возразил де Робиен, – еще недавно Вы кляли его и называли всякими непотребными словами за публикацию секретных договоров, в чем причина метаморфозы?
– Иногда не знаешь, кто враг, а кто друг, и кто из них завтра будет на чьем месте. Мы не можем иметь дело с правительством большевиков. Оно не легитимно, но мы, находясь в России, не можем не иметь дела с ними, так как они и есть власть в этой стране.
– Что же делать? – де Робиену была непонятна эта беседа.
С одной стороны, Антанта не признает правительство большевиков, с другой – пытается через разных лиц вести с ними дела. Не проще ли признать их в таком случае как реально существующую власть. Ведь признание и поддержка совсем не одно и тоже. Будь его, де Робиена, воля, он не стал бы разговаривать с большевиками до тех пор, пока они не откажутся от своей «диктатуры пролетариата» и притязания на свободу личности и собственности. Но посол, видимо, думал иначе.
– Где капитан Садуль?
– Он обещал вернуться сегодня к вечеру.
– Пусть составит для меня записку о текущем моменте и изложит свои рекомендации по ситуации. Сегодняшний визит – это первая ласточка общения, от которой можно многого ожидать.
– Садуль явно сочувствует большевикам, и чем дальше тем больше, – удивился де Робиен, – как можно доверять такому человеку?
– Других людей для диалога с большевистским правительством у меня нет, – отрезал Нуланс.
– Да, месье, – сухо согласился де Робиен, – Ваше приказание будет исполнено в точности.
Советник Линдлей слыл в Британском посольстве аккуратистом. Именно он ввел за правило писать регулярные обзоры, сводку событий за месяц и после утверждения её послом отправлять в Лондон. Служащие недолюбливали за это инициативного сотрудника, ведь перепечатка и шифрование объемных текстов прибавили работы и так не сидевшему без дела небольшому штату посольства. Тем не менее, Линдлей был настойчив и пунктуален, что не могло не нравиться послу Бьюкенену.
– Как идет подготовка к Рождеству? – осведомился он у советника накануне события.
– Все по плану, елка уже доставлена, и сейчас дамы ее наряжают.
– Госпожа Бьюкенен, надеюсь, справится с этой нелегкой задачей, – заметил посол.
– У нее хорошие помощницы, ваша дочь Мириэль, жены сотрудников ну и горничные, разумеется.
– Надеюсь, они поладят между собой, – резюмировал посол.
– Как Вы думаете, советник, – спросил Бьюкенен, – почему Троцкий, посетивший Нуланса, не приехал к нам?
– Видимо, он побоялся, что после всей этой истории с задержанными в Лондоне Чичериным и Петровым, а также отказом большевиков в визах британским гражданам Вы его просто не примите.
– Вы полагаете? Но я думаю, что он напрасно боялся, я бы принял его и объяснил кое-какие детали нашей политики, ведь большевики не понимают самого главного: не будь Великобритании, Россия давно бы проиграла эту войну и стала вассалом Германии, а они сидели бы в эмиграции или служили кайзеру Вильгельму. Кстати, и самодержавие бы тогда уцелело, а уж император Ники с кайзером Вилли по-родственному наверняка бы договорились. Так что своим появлением у власти большевики отчасти обязаны Великобритании.
Линдлей согласно кивнул. Он не разделял мнения своего начальника по этому вопросу и полагал, что визит Троцкого не состоялся главным образом по причине известного всем события – скорого отъезда посла. Он уже мало интересовал Советы как политическая фигура, и они не сочли нужным осуществить этот важный в политическом смысле визит.
Кроме того, Бьюкенен был лично не приятен Троцкому, и в этой ситуации не посол мог отказать визитеру, а комиссар по иностранным делам мог не принять посла. К тому же Великобритания в споре по поводу задержания Чичерина и Петрова уступила и выполнила условия большевиков из опасения за судьбу английских подданных, находящихся в России. Куда ни кинь, кругом Сэр Джордж оказался в проигрыше. Что же еще остается? Только готовиться к Рождеству!
– Папа, приходи в залу, елка готова, – в кабинет заглянула дочь посла Мириэль Бьюкенен.
Она приехала в Петербург вместе с родителями в возрасте 24 лет. Здесь в России в блестящей обстановке светской жизни столичного Петербурга прошли первые четыре года посольского службы Сэра Джорджа Бьюкенена и беззаботной светской жизни его любимой дочери.
Затем началась Первая Мировая война и, к удивлению родителей, Мириэль, беззаботная барышня, добровольно сменила светские наряды на скромный фартук сестры милосердия Русско-английского госпиталя, проявив при этом сострадание к раненым и патриотизм.
– Сейчас, моя милая, – живо отозвался любящий отец.
Елка действительно была украшена на славу. Лесная красавица с вифлеемской звездой на вершине подпирала потолок и была украшена всевозможными игрушками, лентами и блестящей мишурой. В годы войны рождественские базары были потеснены блошиными рынками, поэтому елочные игрушки часто приходилось делать самим. Это было любимым развлечением женской половины посольства.
– Что с продуктами? – спросил Бьюкенен.
– Повар делает все возможное, – отозвался Линдлей, – хотя, конечно, выбор продуктов не богат, в изобилии только консервы.
– Что вы говорите, – перебила его жена посла леди Георгина Бьюкенен, – стол – это дело чести, и там все будет по высшему разряду.
Супруга посла недолюбливала советника и часто искала повод, чтобы придраться к нему. Особенно эти чувства усилились прошлым летом, когда Линдлей, опасаясь за жизнь семьи, отправил жену и дочь домой в Англию. Георгина Бьюкенен была уверена, что Линдлей вел двойную игру, заигрывал с социалистом Гендерсоном как вероятным преемником посла во время визита того в Россию летом 1917 года и даже, возможно, лично претендовал на высокий пост.
У Сэра Джорджа хватило мудрости не следовать советам супруги, иначе Линдлей вряд ли бы остался при должности и уж тем более имел перспективы на повышение.
– Я и не сомневаюсь, что все будет организовано как надо, – произнес Бьюкенен.
Сегодня был его прощальный вечер в России, и Сэр Джордж был готов провести его так, чтобы гости еще долго вспоминали о хозяине посольского особняка на Дворцовой набережной: одни с благодарностью, другие с трепетом, но все без исключения с чувством глубокого уважения. А как еще можно относиться к послу Его Величества короля Великобритании Георга V?
Гости собрались к 5 вечера. Одна за другой на набережной парковались машины с дипломатическими флажками. Бдительный Линдлей распорядился приставить к стоянке вооруженную охрану на случай нападения грабителей или анархистов.
Захват машин с весны 1917 года был распространен в столице, где существовал уже значительный парк автотранспорта. Вооруженные люди, бывало числом до десятка, облепив реквизированный «на дело революции» автомобиль, гоняли по городу пока не кончалось горючее или не случалась поломка. После чего авто бросали и начинали искать новое. Однажды посольство чуть было не лишилось одной из своих машин, отправленной за Мириэль Бьюкенен к Мариинскому театру и остановленной там отрядом красногвардейцев. Только британский флажок на капоте спас посольский автомобиль от неминуемой реквизиции.
Выйдя из машин и экипажей, гости по лестнице направлялись в парадный зал. Среди приглашенных были представители посольств стран Антанты и нейтральных держав, члены британской военной и морской миссии, русские из дружественных семей.
Американец Френсис явился со штатом секретарей и военных советников, француз Нуланс пришел с женой, племянницей и атташе, графом де Робиеном, нейтралы были представлены первыми лицами дипломатических учреждений, военно-морской флот Великобритании – капитаном Френсисом Кроми, высоким черноволосым офицером-подводником. Он быстро взбежал по лестнице, отдал честь вышестоящим чинам и подошел к Линдлею.
– Все готово, – отрапортовал Кроми.
– Я полагаю, что после выполнения миссии Вы сможете вскоре возвратиться на Родину, – загадочно сказал Линдлей.
– Я мечтаю вернуться домой, но не раньше, чем последний британский корабль на Балтике перестанет интересовать немцев, – ответил Кроми.
Линдлей понимающе улыбнулся. В рождественский вечер о делах больше не говорили.
Мириэль Бьюкенен в нарядном платье встречала своих знакомых и друзей.
– Разрешите представить, – обратилась она к американскому послу, – господин Бенкендорф с супругой.
– Очень рад, – дежурно ответил Френсис.
– Бенкендорф? – переспросил сопровождавший посла второй секретарь посольства Норман Армор. – Вы родственники знаменитого графа Бенкендорфа?
– Да, по младшей линии и без титула, к сожалению, – ответил ему по-английски отпрыск знаменитой фамилии, щеголеватый офицер с подкрученными кверху усами. До войны он служил в посольстве России в Берлине, был своим в дипломатических кругах, а после возвращения из Германии поступил на действительную военную службу.
– Это моя жена, – представил он даму, – госпожа Мария Бенкендорф.
– Мура, – кротко отозвалась американским дипломатам молодая дама.
– Очень мило, Мура, – ответил ей Армор.
Гости собрались в малом зале. Большой по причине революции был занят под провиантский склад. Офицеры, все как один, пришли с пистолетами в кобурах. Линдлей, будучи специалистом по вооружению, создал запасы на случай нападения на посольство. В канцелярии находились винтовки и патроны. В укромном месте лежали гранаты. Это придавало собранию определенный романтический флёр, особенно в присутствии дам.
Сэр Джордж Бьюкенен выступил с заготовленной речью.
– Господа, события последних недель заставляют меня сделать следующее заявление. Мы не можем признать основательность утверждения Совета народных комиссаров, что договор, заключенный самодержавным правительством, не может иметь обязательной силы для демократии, заменившей это правительство.
Большевики ошибаются, полагая, что смогут обеспечить мир без аннексий и контрибуций. Ни один германский государственный деятель еще не сказал, что император Вильгельм разделяет идеалы русской революции. Мир, к которому он стремится, есть германский империалистический мир. Мы питаем дружеские чувства и желаем помогать России и в этот час кризиса. Но можно ли сказать о таких же чувствах со стороны нового правительства страны? Нет! Ленин говорит о нас как о жадных эксплуататорах и грабителях. Положение англичан в России в настоящее время незавидное. Они подвергаются нападкам и подозрениям. Я хочу, чтобы русский народ знал: Англия не имеет ни малейшего желания вмешиваться во внутренние дела России.
Бьюкенен говорил довольно долго, касаясь различных сторон «русского вопроса». Большинство дипломатов были вполне солидарны с ним и могли допустить саму мысль о перемирии только с согласия законно избранного правительства демократической России. Для этого необходимо было ждать результатов работы Учредительного собрания, а до этого никаких сепаратных переговоров с противником.
– Сегодня я говорю свою прощальную речь, – в заключении сказал посол Великобритании, – дела вынуждают меня уехать из России. Мы уже знаем, кто будет новым старшиной дипломатического корпуса, – он посмотрел на американцев, – и, завершая, я бы хотел отметить:
Есть Антанта – «Сердечное согласие» наших стран, сплотившихся для борьбы с Германской экспансией. Но, кроме того, есть еще и наше дипломатическое «Согласие» – единая консолидированная позиция по всем важнейшим вопросам. Я верю, что единство сохранится и дальше, способствуя выработке общей стратегии здесь, в России.
Речь британского посла завершилась аплодисментами. После официальной части собравшиеся перешли к празднованию Рождества.
Спустя много лет в своих воспоминаниях дочь посла Бьюкенена Мириэль напишет об этом памятном событии: «К нашему счастью, в тот вечер не выключали электричество, и хрустальные люстры сверкали огнем как и в прежнее время. В тот вечер мы постарались забыть о безлюдных улицах и постоянной опасности, играли на рояле, пели песни, пили шампанское и смеялись, пытаясь заглушить тоску в наших сердцах».
В завершении кто-то из русских сел за рояль и заиграл национальный гимн «Боже, Царя храни!» В переполненной комнате наступила полная тишина. Кто-то думал о несвоевременности этого исполнения, кто-то искренне радовался. На глаза Бенкендорфа навернулись слезы. Всем без исключения в эти минуты вспомнился беззаботный дореволюционный Петербург. Мириэль Бьюкенен заплакала…
Через две недели после этого вечера сэр Джордж Бьюкенен с семьей смог наконец-то покинуть Петроград и через Скандинавию отправиться домой. Поговаривали, что его просто обменяли на Чичерина и Петрова, отпущенных из английской тюрьмы в первые дни января 1918 года.
Посол полагал, что сделает доклад в правительстве по ситуации в России, возможно, получит награду и повышение по службе. Ничего этого не случилось. На него обрушился шквал критики со стороны либеральной прессы. О возвращении на службу не могло быть и речи, и Бьюкенен подал в отставку. На освободившееся место претендовали молодые и амбициозные авантюристы. Пришло их время.
Глава 6
В казармах полка Смыслова ждали новости.
– Гражданин подпоручик, вас необходимо доставить согласно приказу, – заявил дежурный.
– На каком основании?
– Решение Петросовета. Ожидайте, за вами подъедут.
Дежурный куда-то позвонил, и через некоторое время в расположение полка прибыл патруль с красными повязками на рукавах. Смыслов уже видел такие на вооруженных людях после убийства ротного.
Его вывели на улицу и приказали садиться в автомобиль.
– Какая честь, – вслух изумился Смыслов, – никогда не ездил в генеральской машине.
Реплика осталась без ответа. Сопровождающие с винтовками ловко устроились на крыльях авто и машина двинулась по улице. У Смольного института авто остановилось.
– Следуйте за нами, гражданин Смыслов.
Подпоручик, несколько раз мысленно похвалив себя за предусмотрительность с погонами, вошел в здание. Когда-то это был цветник девичьей красоты и непорочности, теперь здесь находился главный штаб большевиков, отсюда они пытались навести в городе на Неве революционный порядок.
– Гражданин Смыслов? – спросил подпоручика товарищ в кожаном пальто, открыв двери кабинета, – давно вас ждем.
– В чем собственно дело, – поинтересовался Иван Петрович, – почему я задержан?
– Не задержан, а доставлен для выяснения ряда вопросов.
– Слушаю вас.
– Нам известно, что вы фронтовик, что третьего дня погиб от рук анархистов ваш ротный начальник. Погоны вы уже сняли, это похвально. Революции не нужны буржуазные символы.
– Я снял погоны временно из соображений безопасности.
– Тоже правильно, на улицах неспокойно, офицерам следует остерегаться. Солдаты зачастую вершат самосуд, не разобравшись, что к чему.
Смыслов поморщился:
– Я не могу повлиять на то, что себе позволяет распоясавшаяся толпа.
– Можете, гражданин Смыслов.
Подпоручик недоуменно посмотрел на собеседника.
– Мы предлагаем вам как бывшему фронтовику, имеющему опыт и, самое главное, умение находить общий язык с личным составом, принять активное участие в работе Петроградского Совета. Поверьте, все эти полупьяные личности с оружием и отрицанием всякого порядка нам тоже малосимпатичны, и поэтому мы предлагаем совместно бороться с этим злом.
– Вы предлагаете мне служить большевикам?
– Революционной демократической России, если вам больше нравится эта формулировка.
– Каким образом?
– Мы кооптируем вас в состав Петросовета от фракции солдатских депутатов. Вы будете заниматься работой с демобилизованными. Это важнейший участок, товарищ.
Человек в кожанке впервые назвал Смыслова пролетарским словом. Подпоручик мысленно поёжился.
– Фронт разваливается, старой армии фактически не существует, и тот участок, где сейчас располагаются позиции вашего полка, тоже, скорее всего, не удержать. Солдаты-дезертиры массово возвращаются домой. Надо организовать разоружение прибывающих эшелонов и по возможности начать работу с теми, кто хочет служить на добровольных началах в советской Красной гвардии.
– Разве такие есть?
– Вы будете удивляться, есть, и очень много, но среди них часто встречаются лица неблагонадежные, так называемые попутчики. Вы разбираетесь в людях и могли бы работать с кадровым составом будущей пролетарской армии. Немало офицеров, в том числе высших, уже сотрудничает с нами. Генерал Бонч-Бруевич, например, служит начальником штаба Верховного главнокомандующего, и многие другие.
– Генерал в подчинении прапорщика Крыленко? – недоуменно переспросил Смыслов.
– Нечему удивляться, большевики осуществляют руководство всеми важнейшими направлениями государственной жизни, военные и прочие специалисты, желающие сотрудничать, активно помогают им в наведении порядка.
– Я могу подумать? – спросил Смыслов.
– Конечно, суток вам хватит?
– Не думаю, хотя бы неделю, я в Петрограде недавно, хочется осмотреться.
– Хорошо, товарищ Смыслов, мы надеемся на вас. Сейчас вас отвезут назад в казармы, а через неделю сообщите нам свое решение.
– Но я могу в любой момент вернуться назад в полк, если поступит приказ.
– Не думаю. Буквально только что пришло сообщение, что в вашем полку волнения, убит командир и три офицера. Сейчас командование осуществляет комиссар полка. Он назначен Советской властью.
«Значит агитаторы все-таки преуспели», – со злостью подумал Смыслов.
Он никак не мог понять, как его солдаты, такие храбрые в бою и уважительные в общении со старшим по званию, могли стать послушным орудием в руках каких-то агитаторов.
– Зачем вы развалили армию? – спросил он человека в кожаном пальто.
– Такая армия нам не нужна.
– Это великая русская армия, овеянная славой в сражениях.
– Бросьте, подпоручик, оставьте эти россказни для гимназисток и юнкеров. Армии больше не существует, то, что имеем – это сброд, деклассированный и деморализованный. Советской власти нужна армия нового типа, пролетарская, добровольческая. Она будет сражаться за идеалы революции.
Мы предлагаем вам как раз и заняться созданием новой армии, армии государства рабочих и крестьян. Вы же не дворянин, в вас нет гонора выпускников привилегированных военных училищ. Вы социально близки нам, и именно поэтому мы ведем этот разговор.
– Откуда вы узнали обо мне?
– У нас везде свои люди. За три дня в Петрограде вы успели обратить на себя внимание и поэтому приглашены сюда.
– Я хорошенько подумаю, – ответил Иван Петрович, он был польщен вниманием.
– Всего доброго, вот пропуск. По нему вы беспрепятственно пройдете сюда в другой раз, – товарищ в кожанке протянул руку.
Смыслов вышел из кабинета. В коридорах было полно народа, все куда-то спешили. Паркетные полы, еще недавно поражавшие блеском и идеальной чистотой, были основательно загажены. Казалось, что здесь не убирали с момента Октябрьского переворота.
«Как же они хотят навести порядок в стране, если не могут сделать это в собственном штабе?» – подумал про себя подпоручик.
Смыслов неспешно направился в сторону казарм. Мысли в голове путались. Новая власть предлагала ему сотрудничество под лозунгом спасения России. Он понимал, надо соглашаться. Но это будет конец всем его старым делам и знакомствам. Его будут презирать, осуждать, с ним перестанут здороваться приличные люди, ведь он собирается служить большевикам, уничтожившим Россию.
В тот день для себя Смыслов так ничего и не решил. В конце концов, ему дана на размышление целая неделя!
Он провел ее на улицах города. Ходил и слушал, пытался понять, что такое новая большевистская власть, читал газеты. Они сообщали, что в городе Брест-Литовске начались переговоры о мире с представителями Центральных держав. Советская власть выступает с предложением всеобщего мира без аннексий и контрибуций. Германия, чьи войска заняли Украину и большую часть Прибалтики, требует выполнения своих условий.
Откуда-то в Бресте появилась делегация, представляющая независимую Украину. Малороссов было немало и в полку, где служил Смыслов, при старом режиме они часто стеснялись своего бытового прозвища «хохлы» и предпочитали, чтоб их тоже называли русскими. Офицеры-уроженцы Киева, Одессы и других крупных городов не знали местного наречия и втихаря подсмеиваясь над «мовой» деревенских «селюков».
После революции большевиков, когда пошли разговоры о праве народов на самоопределение, язык оказался важным фактором самостийности, и даже богатые землевладельцы с малороссийскими фамилиями вдруг вспомнили свои шляхетские корни и стали пытаться неуклюже «балакать на мове».
Большевики добивали великое государство, расползающееся по языковому признаку. Фактическую независимость уже получила Финляндия, оставалось только подписать формальные документы. Об отделении мечтали в Прибалтике и Польше. Но там, в зоне немецкой оккупации, действовали другие законы.
В конце концов, Смыслов решился: он пойдет на службу к большевикам, но не ради их чудовищной идеи, а ради России, которая оказалась в руках этой партии. Он будет честно служить родине, но никогда не поднимет руку на соотечественника, какие бы идеи тот не исповедовал.
Заблудших сейчас много, с ними надо разговаривать, убеждать отбросить все разногласия во имя России. Зато иностранным противникам от него пощады ждать не надо. К врагу он не будет иметь ни капли жалости. Он был наивен, этот молодой подпоручик.
С такими мыслями Иван Петрович в назначенный день подошел к Смольному, предъявил пропуск и прошел внутрь.
– Смыслов, ты?
Подпоручик обернулся. Навстречу ему, раскинув руки, шел бывший однокашник Андрон Смолин. На нем тоже была кожаная куртка с ремнем и пистолет в кобуре через плечо. Смолин учился на филологическом отделении и в год призыва Смыслова на службу был отчислен из университета за поведение, порочащее звание студента.
Группа филологов оказалась замешанной в деятельности общества под названием «Колокольчик». Будущие литераторы и литературоведы собирались на квартирах исключительно мужской компанией и, по слухам, вели себя непотребно. Паролем для членов общества стали слова популярной песни: «Колокольчики мои, цветики степные, что глядите на меня, темно-голубые». Один из участников произносил первую сточку, другой – вторую, делая акцент на последнем слове.
Сладость порока в те годы была в моде. Что уж говорить о студентах, если сплошь и рядом этим грешили представители высшего света и даже царствующего дома. Но, как известно, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку.
Однажды, еще в начале 1916 года, полиция накрыла собрание «Колокольчика», застав некоторых членов общества, в том числе Смолина, в дамских платьях. Был жуткий скандал. Особенно активных «дам» отчислили из университета и призвали в действующую армию. Андрон Смолин тоже оказался в этом списке.
«Что он здесь делает?» – подумал Смыслов. Он презирал подобного рода личности не только за их порочные взгляды, но и за извечную наглость и фамильярность.
– Привет, старик! – бросился обниматься Смолин, – а я гляжу, ты или нет? Возмужал! Был на передовой?
– Да, участвовал в летнем наступлении, награжден «Георгием» четвертой степени, представлен к внеочередному званию подпоручик, – нехотя ответил Смыслов.
– А сейчас какими судьбами в Питере?
– По делу.
– А здесь в Смольном что делаешь?
– Тоже по делу.
– Говори, по какому, здесь от меня нет тайн.
– Это не моя тайна, я дал слово, извини, – попробовал уйти от ответа Смыслов. Но Смолин не унимался.
– Я тоже здесь в Смольном. Представляешь, после того, как меня забрили в армию, пришлось хлебнуть в «учебке», дисциплина и все такое, но главное – мужичье неотесанное! Я с трудом выдержал. Потом был запасный полк, ждали, что отправят на фронт, а тут февральская революция, повезло! Я записался в революционный комитет, потом попал в Петросовет, познакомился с товарищем Троцким, который направил меня на фронт пропаганды. Пишу тексты листовок, статьи в газеты, формирую общественное мнение. Ты, наверно, тоже по этой части?
– Отнюдь, я офицер и должен заниматься военными вопросами, – стараясь быть как можно более надменным, ответил Смыслов, он хотел поскорее отделаться от бывшего однокашника.
– Ах вот оно что, понимаю, офицеры, голубая кровь, только ведь нет больше сословий, все равны. Все граждане Советской республики.
– Кровь у всех красная, – перебил его Смыслов, – мне неприятны твои намеки, Смолин, не надо равнять по себе, я больше года был на передовой и знаю, в отличие от тебя, что такое армия. Тыловые крысы у нас уважением не пользовались. Прощай.
Смыслов пошел по коридору. В нем все кипело. Как же так, человек, отчисленный из университета за позорную страсть, работает в правительстве и занимается пропагандой. Это невозможно. Если его работой довольны, а судя по всему, так и есть, то Смыслову здесь места не будет. Не дойдя до кабинета несколько метров, поручик развернулся и направился к выходу.
Нет, с новой властью ему не по пути, великая идея свободы, равенства и братства должна претворяться в жизнь людьми с кристально чистыми помыслами. Всякая мерзость, пусть и на положении попутчика, только поганит идею, наносит непоправимый вред. И если такие как Смолин успешно служат ей, то, вероятно, идея сгнила в зародыше. Свободу и равенство получили, но кому от этого стало лучше, только хаму, в какое бы обличие он не рядился. Свобода теперь означает вседозволенность, и прежде всего, это свобода убивать неугодных.
Смыслов вспомнил нелепую гибель от рук анархистов своего ротного.
Нынешняя свобода – это свобода грабить, расхищать чужое имущество, свобода попирать права личной собственности. Собственности у Смыслова не было, но он видел, как бросало в дрожь тех, кто заработал ее своим трудом. Он вспомнил разговор с домовладельцем Серебряковым, опасавшимся за свое имущество, фразу о том, что он вредный для новой власти элемент, а следовательно человек без будущего. И столько таких Серебряковых по стране, миллионы! Всем им новая власть подписала обвинительный приговор. Что уж говорить о бывших хозяевах России, помещиках и капиталистах. Крупная буржуазия будет уничтожена как класс, об этом кричали заголовки в каждой газете, написанные вот такими «смолиными».
