Александр Быков
Вологодское разорение
© Быков А. В., 2019
© Оформление. ООО ЦКИ «ПАВА», 2019
* * *
Глава 1
Августовский день близился к исходу. Гудели колокола, зазывая народ к вечерней службе. Торговые люди закрывали лавки и амбары. Народишко всех возрастов и сословий, закончив дела, спешил кто куда по своим надобностям. Горячая пора, конец года – надо подводить итоги.
Новый 7121 год от сотворения мира[1] начнется через несколько дней, 1 сентября. Новолетие, как и положено, встретят с чистого листа. Заведут новые хозяйственные книги, подведут итог прибылям и убыткам ушедшего года и, конечно, загадают заветные желания, ведь в новом году сбывается все, что не случилось годом ранее.
Город Вологда за последние полвека, с тех пор как открылась торговля с заморскими странами через Белое море, изрядно увеличился в размерах. Прежде, до царя Ивана Васильевича, он был невелик. От Кайсарова ручья две-три сотни саженей[2] вниз по реке да сотню-другую в сторону от берега – вот и вся Вологда.
Теперь другое дело. При царе Иване Васильевиче[3] трудами великими возвели жители собор и вдоль по речке Золотице[4] городовую каменную стену с башнями. По другим сторонам города – тоже крепостная стена из вековых стволов с островерхим тыном.
Внутри городской стены на берегу реки, по велению государеву, был построен дворец царский; рядом с новым собором возвели подворье архиерейское, дворы осадные на случай войны и амбары для всяких припасов.
Новое городовое строение полюбилось русским и иноземным купцам. Все лето на судах от Архангельского города по воде до Вологды доставляют товары. Отсюда уже зимней порой повезут их в Москву и другие города, а пока санного пути нет, товар хранится в Вологде. За стенами да под замками коваными ему куда как сохраннее.
Народишко вологодский, привыкший к простору, за стенами жить не стал, ну разве что те, кому по службе положено или по торговой части. Остальные наставили домов по-за городской оградой. Одни ремесленные люди слободку учинили, Ехаловы – кузнецы по прозванию, в самой дальней от реки части. Другие изначально расположились с жильем и промыслами на Нижнем посаде вдоль Московской дороги, а потом, кто по родству, кто по соседству, расселились кустами по обе стороны проезжего тракта. Каждый такой куст дворов назывался «сорочок», по размеру тягла[5], которое надлежало платить в казну государеву.
Привольно жить на посаде, не то что за городской стеной! Землицы вдоволь. Около домов людишки огороды себе завели, живут кто как может. Жаловаться на тесноту и докуку – грех!
Иноземцам в городской ограде жить не дозволялось. Испокон веку, еще до царя Ивана Васильевича, отрядили им, иноверцам, место для постоя на левом берегу реки Вологды, во Фрязиновой слободке. Теперь, когда иноземцев в городе умножилось, перебрались они и на правый берег в новую слободку, которую так и назвали – Новинки.
А еще в Вологде на Нижнем посаде есть Козленская слобода и Рощенье, а в Верхнем – Каменье и Ленивая площадка. Откуда эти имена взялись, никто не знает. Видимо, в старину как повелось, так век от века и называют.
В каждом древнем урочище ныне церковь поставлена с колокольней. Иначе нельзя. Сказывали, что в прежние времена в Каменье было капище язычников окаянных. Теперь в городе их давно нет, а на месте, где стояли идолы, возведен православный храм.
Благолепно бывает на Вологде, когда колокола меж собой перекликаются. Бывало, начнут на Ленивой площадке звонить – глядишь, подхватили в Каменье, оттуда уже до Соборной колоколенки недалече. Как начнется звон в церкви, что у государя на сенях, близ дворца, поддержат его и другие городские храмы. Оттуда звон уходит на Нижний посад и замирает где-то за Козленой на окраине города. Благодать эти колокольные перезвоны!
За рекой Вологдой городских жителей совсем немного: по берегу дворы в один порядок да архиерейское село Владычная слобода. Далее – деревни-окологородье, а вверх по реке в трех верстах от городской стены – монастырь Святого Спаса на Прилуке. Вот и вся городская окраина.
В тот вечер внимание горожан привлек обоз, прибывший в город со стороны Ярославля. Дорога, судя по всему, была долгой, мужики – обозники выглядели устало.
Вереницу возов сопровождали служилые люди, стрельцы.
– Государева рухлядная[6] казна из Сибири прибыла, – шептались вологжане, – соболя, куньи меха, горностаи и прочее. На Москву нынче доставлять нельзя, неспокойно на Москве, так привезли на Вологду.
– Вся правда, город большой, крепость надежная, места дальние, тихие – воровские люди если и озоруют, то далече, самое то место для сохранения казны государевой.
– Здесь и так припасов всяких немерено, из Архангельского города иноземцы привезли добра какого хочешь. Все амбары забиты.
– Найдут место для государевой казны.
– Проваливай! – прикрикнул на ротозеев стрелец. – Не вашего ума дело, что везем и куда.
Зеваки неохотно разошлись. К обозу прибыл дьяк, Истома Карташов, средних лет дородный муж. Приказав запереть подводы на дворе, окруженном частоколом, он лениво сказал:
– Завтра поутру начнем считать, что к чему, а пока добро караулить с радением великим.
Некоторым стрельцам, что уже мечтали об отдыхе, пришлось заступать в караул. Ничего не поделать, служба государева.
Как надо править теперь эту самую службу, мало кто из стрельцов понимал. Времена в Московском государстве стояли тревожные.
Много лет уже не было на русской земле порядка. Как почил в бозе царь Федор Иванович, так и началась Смута. Исконный порядок оказался нарушен. Не стало природных государей колена Рюрикова. Пресекся славный род.
Без государя на Руси нельзя, и на престол избрали царского шурина, боярина Бориса Годунова. Борис не был роду царского, только по сестре родней государю считался. Многие бояре куда как ближе к прежним царям стояли. Взять хоть бы князей Шуйских, да и не только их. Но у Годунова сила, ум и коварство. После смерти царя Федора так дело повернул, что еще упрашивать себя заставил царство принять. Плевались, но куда же деваться: просили и на коленях крест целовали.
Не успел царь Борис на троне утвердиться, как вдруг, словно по велению свыше, посыпались на русские земли беды и несчастья. Сначала раз за разом случились неурожайные годы и голод. Многие людишки, чтобы прокормиться, вышли на большую дорогу отнимать хлеб у торговых людей да из монастырских запасов. Сколько их было, атаманов, никто не упомнит, на слуху осталось только имя казненного царем бунтовщика Хлопка.
После голодных лет передышки не вышло. Пришли для царя Бориса новости одна хуже другой. Откуда-то потянулись слухи, что сын покойного государя Ивана Васильевича Грозного, наследник престола царевич Дмитрий, не был убит в Угличе много лет назад, а «чудесно спасся» и теперь идет на Москву вместе с союзными поляками – возвращать отчий престол. Слухи привезли торговые люди из Смоленска. Речь Посполитая – первый враг государства Московского. Удивляться тут нечему: брешут ляхи!
Царь Борис приказал разослать по городам грамоты, увещевал народ не верить самозванцу. Никакой он не Дмитрий Иванович, а самый настоящий Лжедмитрий. Подлинное-де имя отщепенца – Гришка Отрепьев, монах Чудова монастыря! Но где там! – многие люди, недовольные порядками, верили в чудесное спасение царевича и спешили ему на подмогу.
Борис Годунов, понимая опасность самозванца для трона, отправил войска воевать Лжедмитрия, но вскоре неожиданно для всех умер. Разное говорили: то ли удар[7] с царем приключился, то ли подсыпали что в еду, всякое бывало.
Сын его Федор – мальчишка шестнадцати лет, спешно наследовал трон.
Но куда ему против мятежного войска! Большинство идущих на Москву свято верили в спасение царевича Дмитрия и право его на Московский престол. Бояре-изменники и поляки подливали масла в огонь:
«Федор-то Годунов по матери – внук Малюты Скуратова, главного опричника царя Ивана!»
Многие ненавидели Малюту за лихость его и неправды, чинимые в земщине[8]. Настал черед поквитаться.
Царские войска одно за другим терпели поражение. Через два месяца в Кремле учинился бунт, царь Федор с матерью были убиты, а престол захвачен.
Немало людей на Руси тогда убедили, что Дмитрий Иванович – законный государь. Многие присягали ему на верную службу.
Спустя год москвичи, натерпевшись от новых порядков и особенно от засилья латинян[9], восстали и убили самозванца. В том, что он на самом деле – беглый монах Гришка Отрепьев, никто больше не сомневался.
Ляхи[10] были изгнаны из Москвы, и на трон, как прежде, взошел Рюрикович, князь и боярин Василий Иванович Шуйский.
Многие умы тогда смутились. Если царя выбирать, так, значит, государь не помазанник Божий, а просто первый среди равных? Значит, можно, коли не люб он, не признавать выбора? Местничество среди родов было в чести, каждый знал свое положение. В придворной иерархии среди князей и родовитых бояр потомков Рюрика было немало. Всегда находились желающие оспорить чье-то первенство. Брожение в умах год от года только росло. А это и есть Смута великая.
Вологжане, как и другие, присягнули после смерти Годунова царю Дмитрию Ивановичу. Кто же разберет, Лжедмитрий он или нет? Вся Москва ему присягала, князья и бояре, дьяки и воеводы.
Потом, когда Лжедмитрия убили, люди вологодские «целовали крест» царю Василию Шуйскому, верили, что теперь, с воцарением законного государя, с земли Русской исчезнут иноземные люди с оружием и установится долгожданный мир. В Вологде из иноземцев останутся только купцы. Начнется, как и прежде, спокойная жизнь и торговля, от которой и народ богатеет, и государству прибыль.
Но Господь, видать, судил по-другому. Смута в государстве продолжилась.
Опять появился «царь Димитрий», «чудесно спасшийся», на сей раз после московского бунта 1606 года, все тот же сын царя Ивана Грозного. Про него из Москвы грамота была, что царь он не природный, а настоящий вор!
Сызнова получилось: на Москве хоть и правит царь Василий Шуйский, но в иных городах русских власть его нетверда. Не знают люди, кому крест на верность целовать.
В Вологду прибыли посланцы от нового «царя» Дмитрия Ивановича, велят присягать на верность сыну Ивана Грозного, говорят, что царь Василий Шуйский правит незаконно!
Как тут ума-разума не лишиться? Новый Дмитрий тем временем под Москвой в деревне Тушино лагерем встал, грамоты рассылает, города к присяге приводит, и многие его приказы исполняют. Как быть?
Растерялись вологодские жители и присягнули в смятении еще одному царю, тушинскому Дмитрию. Правда, ненадолго. Плохо себя показала новая власть. Опять появились на Вологде поляки и от имени нового государя начали творить бесчинства и притеснять народишко русский. Вологжане недолго думали, выгнали тушинских посланцев и вернулись под знамена царя Василия.
Война шла везде. Половина Московского государства лежала в руинах, Там, где еще можно было поживиться, орудовали грабители всех мастей: регулярные войска польского короля, отряды шляхетской вольницы, запорожские черкасы и русские казаки с южных окраин. Все они, забыв друг другу прошлые обиды, ополчились против московского государя.
Ничто, казалось, не спасет царя Василия Шуйского, но тут Господь сменил гнев на милость и дал московскому государю помощь. Племянник его, Михайло Скопин-Шуйский, собрал войско и начал бить врагов одного за другим. Сначала бунтовщика Ивашку Болотникова победил, потом в союзе со шведами за поляков принялся. Раз за разом кричат победителю «слава!». Город за городом освобождает от супостатов молодой воевода.
Вологжане, с тех пор как прогнали посланцев Тушинского вора, твердо стояли за царя Василия. Слали деньги, припасы, людей в войско давали, за что от государя не раз грамоты похвальные имели.
Год за годом проходит, не кончается Смута в государстве Московском. Вот только Вологда, в числе немногих городов, стоит как есть, невредима. Ни один злодей до нее не добрался.
Наконец пришла благая весть: победа над супостатами близка. Подступы к Москве от ворогов свободны. Слава князю Михайле!
Но вдруг, прямо на боярском пиру, молодой полководец Скопин-Шуйский, выпив чашу вина, упал и, промучившись несколько дней, умер.
«Уж не сам ли царь отравил его?» – шептались при дворе.
С тех пор окончательно отвернулся господь от царя Василия. Поляки взяли верх над его войсками. Сам он был низложен боярами, насильно пострижен в монахи, а вскоре выдан в Польшу в позорный полон.
Бывший царь, великий государь всея Руси, испил полную чашу унижения со стороны победителей. Его провезли в триумфальном обозе вместе с добычей и другими пленниками, заставили присягнуть польскому королю и заточили в замок. В сентябре 121 года от сотворения мира[11] бывший царь скончался в плену.
Московские земли после свержения Шуйского остались без законного государя. Пошли разговоры, что бояре в Кремле зовут на царство польского королевича Ладислава, сына лютого недруга России короля Жигимонта[12].
Шепчутся в Москве злые языки: «Русское государство с польским теперь должно быть заедино, как некогда сама Польша в унии с Литвой стала Речью Посполитой. Да будет ли после того само государство русское?»
Королевич Ладислав[13] в Москве так и не появился, вместо него пришли паны с челядью и ксендзы. Вместе с поляками нагрянули отряды черкас. Мало своих казаков-разбойников на Руси, тут еще эти. Впитали в себя польскую спесь, «пся кривь», и, хоть сами веры православной, русских не жалуют, обидно «москалями» кличут. Живут черкасы грабежом. Жалованье король платит только реестровым отрядам, и то нечасто и немного; сечевые казаки предоставлены самим себе.
Коротка жизнь казацкая, а пожить хочется на широкую ногу; спешить надо, вот и грабят без разбору. Все равно в аду гореть!
Самозваный царь Дмитрий из-под Тушина бежал в Калугу и вскоре был зарублен саблей своим же приближенным – говорили, что из мести. Войско его разбежалось по городам и весям искать себе нового царя и по пути грабить население. Хуже на Руси еще не бывало.
Тогда-то в Нижнем Новгороде и собрался народ на вече. Выкрикнули, что надо идти, освобождать царство от иноземцев.
Вскоре узнали во всех городах о купце Козьме Минине, князе Дмитрии Пожарском, воеводе Андрее Алябьеве, которые созвали Народное ополчение для борьбы за веру и правду.
Из Нижнего Ополчение пришло в Ярославль. Вокруг него с каждым месяцем все больше сторонников появляется, отовсюду приходят люди – нет больше мочи терпеть им польское лихоимство.
Вологжане, после низложения царя Василия Шуйского, поневоле целовали крест на верность королевичу Владиславу. Но как только прознали про Ополчение, всей душой стали на его на сторону и по призыву князя Пожарского отправили к нему людей оружных, принялись помогать деньгами и припасами.
Летом князь Пожарский стал звать со всех городов людей ратных идти на Москву, гнать поляков из пределов государства Русского. Вологжане собрали большой отряд. Ждали приказа о выступлении. В отряде не только стрельцы – много мужей из ремесленных слобод, приказчиков и городских жителей. Все хотят в большом деле порадеть.
Не подумали тогда, что если все воинство к ополчению в Ярославль уйдет, то Вологда останется без охраны. Пустые страхи. Кто же посягнет на укрепленный город, когда победа русского воинства так близка? Не страшно! Стрельцы, что городовые стены охраняют, справятся если что. Да и Господь всегда подсобит вологжанам в трудную минуту.
Ближе к ночи подводы с казной разгрузили в амбарах и заперли на большие кованые замки «от лихого человека». Стража, кто не был в карауле, отправилась по кружечным дворам – пропивать выданное после доставки груза жалованье. А как же без пития? В нонешние времена никак: оно не только усталость снимает – душу от дум тяжелых лечит.
– Слышь, Трофим, – спросил один стрелец другого, – куды дальше прикажут идти?
– А куды бы не приказали, наше дело маленькое, пойдем.
– А если на Москву?
– Так что, пойдем и на Москву.
– А за кого пойдем, за государя Ладислава Жигимонтовича, коему крест на верность в прошлом году целовали, или за бунтовщиков нижегородских и ярославских?
– Дурень ты, – Трофим ловко достал из кошеля копейку. – Чья?
– Знамо дело, государева!
– Какого государя?
– Всея Руси.
– Имя читай.
– Неграмотный я, не разумею.
– А я разумею, – сказал Трофим, – вот тут на денге копейной имя царево есть: «Царь и великий князь Федор Иванович, всея Руси».
– Так он же преставился давно, царь-от Федор?
– Так-то оно так, но деньги именем его делают в Ополчении князь Пожарский со товарищи. Вот, смотри, под конем и буквицы имеются, три: я\ р\ с. Понимаешь, что сие значит?
– Нет, не смекаю.
– Ярославль, значит! «Совет всея земли» эти деньги печатает с именем покойного государя, при котором мир был да любовь: значит, хочет сызнова мира.
– Мира! – вздохнул второй стрелец. – Мир давно пора установить, землю пахать. Смотри, кругом пустоши, крестьянишки кто побит, иные в бегах, и волков развелось видимо-невидимо! Надобно порядок наводить на земле русской.
– Так что, брат, если по уму разобраться, то надоть в Ярославль править, а потом уж со всем Ополчением и на Москву иноземцев вышибать.
– А как же государь избранный?
– А ты его выбирал? Бояре выбирали, вот пусть они и ответ держат. Где он, твой Ладислав? В Кракове али еще где? Нетути его на Москве, а значит, и власти его нет.
– Складно заворачиваешь, но как бы головы через это дело не лишиться!
– С ляхами свяжешься – точно лишат и кошеля, и головы. Я от знающих людей слышал, за «Советом всея земли» сила. Господь их верной дорогой ведет, и скоро Смуте конец.
Они крикнули ярыжку, тот принес две кружки хмельного зелья. Выпили, расплатились «ярославскими» копейками и, чуть пошатываясь, пошли прочь от кружечного двора отдыхать после трудов праведных.
Через несколько дней большой отряд из стрельцов, разного чина городских людишек-ратников отправился из Вологды к Ярославлю в помощь ополченцам. Это был уже второй отряд: первый ушел к князю Пожарскому еще в начале лета. Город Вологда остался без войск. Стража на воротах и полторы сотни разных людей на охране складов и амбаров от воришек – не в счет.
Глава 2
Вологжанка Аграфена Соколова, мужняя жена и мать, осталась на хозяйстве одна. Глава семейства Иван еще в начале лета ушел со стрельцами в Ярославль. «Не могу, – сказал, – дома сидеть, ждать невмоготу более, когда Смута канет. Надо за правое дело самому порадеть».
Иван был в ратном деле не новичок, под знаменами воеводы Михайлы Скопина-Шуйского воевал ляхов. После воцарения на престоле королевича Владислава вернулся домой в Вологду.
Деньги от ратных трудов были скоплены – хватило, чтобы ремесло и торговлишку завести, жениться на Аграфене, которую знал еще до похода. Через год первенец у Соколовых родился, мальчик. Сейчас второе лето ему пошло. Иван мечтал о трех сыновьях, а уж дочерей, говорил, сколько Господь даст. Много детей в доме – к счастью!
Соколов недолго сомневался и, как только прошел клич вступать в Ополчение, сам пришел и товарищей подговорил.
Ух и зол он был на ляхов! – еще со времен воеводы Скопина-Шуйского зол. «Мало того, что они свою шляхетскую веру на православную Русь несут и наше исконное ни во что не ставят, так еще гонор свой повыше всякой веры у них, а уж словечки поляцкие поганые про русских людей хорошо ведомы. Тьфу, срам!»
Аграфена не причитала, узнав, что муж уходит в Ополчение, молча перекрестила и собрала в дорогу. Теперь ей надлежало управляться за главную, пока муж в походе.
Хозяйство Соколовых бедным не назовешь: во дворе кузница, лавка в Кузнецкой слободе, двое парней-работников и девушка Феклуша – нянька для пригляду за малым и по хозяйству для помощи.
Девушка-сиротка сызмальства жила у родителей Аграфены, которые выкупили бедняжку у одного торговца. Когда Аграфена вышла замуж и родила, Феклуша перешла к ним водиться с малым. Так бывало на Руси частенько: вроде бы что, сенная девка, прислужница, а как своя, близкая. Ведь не кому-нибудь – ей доверен уход за первенцем.
В хозяйстве за всем глаз и надзор нужен, иначе быстро неуправка случится. А если не уследишь, так и до порухи[14] большой недалече.
Больше всего времени у хозяйки идет на торговлю: проследить за товаром, всего ли в достатке, радеют ли по службе работники. У Ивана все записано: приход-расход, а она в грамоте едва-едва, да и зачем это бабе в обычной жизни? Но тут хозяйство, хочешь не хочешь – вникай. Хорошо, что помощник есть, Тимоша. Без него Аграфене бы с торговлей не совладать. Парень грамоте обучен, что твой подъячий. Но чтобы, не дай бог, не зазнавался Тимоша, хозяйка к нему со всей строгостью.
Каждый день Аграфена бывает в лавке, иногда по делу, но чаще всего просто для контроля.
– Помогай бог, соседка! – в помещение зашла знакомая, Матрена, жена богатого вологжанина Василья Мологи, имевшего двор поблизости от Соколовых.
– Доброго здравия, с чем пожаловала! Купить что желаешь али только приглядываешь?
– Да нет, по делу я, – озабоченно сказала соседская баба. – Давеча вечор у нас у дома разбой случился, прямо у ворот лихие люди бабу одну пограбили, серьги из ушей вырвали, шубку сняли тафтяную новую, плат узорный отобрали. Я выскочила, собак спустила на воров, так они и убёгли.
– Что творится!
– Не слыхала ли ты чего про это?
– Нет, – покачала головой Аграфена, но потом, что-то вспомнив, добавила: – Обожди-ка, слыхала, как работники смеялись, что какого-то Гришку Мокрого псы покусали и теперь раны на заду у него такие, что и сидеть не может.
– Болит, значит, гузно у супостата! – повеселела соседка. – И поделом ему: он это, вот те крест! – Она истово положила на себя знамение. – Ты уж, Аграфена, порадей добрым людям: как в город пойдешь, зайди на съезжую, там подьячий Ларивон Мальцов, являй ему на злодея Гришку.
– А сама-то что?
– Так твои же работники говорили, не мои, тебе и идти, – сказала соседка.
– Тимошка, точно это вы вчерась про Гришку говорили? – строго спросила Соколова парня-работника.
– Про него. Я сам не видал, но сказывают, что у него на причинном месте все зубы собачьи отпечатались.
– Не врешь? Побожись!
Работник перекрестился.
– Хорошо, Матрена, – ответила Аграфена соседке. – Видать, этот злодей и есть. Я как раз в город собираюсь, так зайду в приказную избу, явлю о разбойнике, нечего православных по ночам грабить.
– Сделай благое дело, – поклонилась Матрена Мологина.
Она уже было собралась к выходу, как вдруг Аграфена, которой хотелось еще посудачить, спросила:
– Что в городе-то слыхать? Я тут по хозяйству управляюсь, новостей не знаю.
– Говорят, в город казну государеву привезли.
– Ну так что, привезли и привезли, эка невидаль, не наше дело.
– Да в том-то и дело, что наше!
– С какого боку?
– Так ведь говорят, в амбарах не соболя вовсе, а злато, серебро и каменья самоцветные, царские.
– Полно, откуда! Царская казна-то, почитай, в Москве.
– Так нет ее там – до того как поляки в Кремль вошли, казну вывезли в Троицкий монастырь, потом в Калязин, а теперь вот к нам.
– Видать, здесь-то сохраннее будет.
– Сохраннее? – соседка замотала головой. – Смотри, если я знаю и ты знаешь, то вдруг и супостат какой проведает?
– Ты это к чему? – насторожилась Аграфена.
– Да боязно мне. Времена лихие, в городе почитай стрельцов не осталось. Твой-от мужик и то в Ярославль подался, и не он один! Коснись чего, защищать Вологду некому!
– У нас воевода есть и дьяк ученый, пусть они думают.
– Скажешь тоже! Воевода князь Оболенский всякий день пьян. Как тут не пить: сидит смекает, чья сила возьмет – ярославского Ополчения али королевичева?
– Слух прошел – кто королевичу не покорится, всех жгут без пощады. – Матрена Мологина вытаращила глаза: – Пан Ходасевич с войском от Москвы идет, пан Лисовский с ватагами.
– Страсти какие говоришь! – Аграфена помолчала и вдруг спросила соседку: – Почем ты знаешь, как зовут этих панов?
– Знаю, люди говорят. Ляхи все на конях, в латах с крыльями, аки ангелы, только нам, православным, они смерть несут. С ляхами черкасы и лихие люди идут. От них тоже пощады не жди.
– Постой, муж мне говорил про черкас. Он с ними воевал в старые годы. Чубатые они, у некоторых в ушах серьги, будто у баб, но дерутся отчаянно. Странно только, что против нас озоруют, ведь они тоже православные.
– Вот-те и православные! Разбойники хуже татей: не токмо людей секут, но и церкви Божии грабят. Нет у них веры, у черкасов окаянных!
– Слушай, – заволновалась Аграфена, – если все так, как говоришь, надо быть настороже. Может, мужиков, кто остался, в дозоры подговорить ходить для охраны? У меня двое работников, я бы отрядила для такого дела, и другие, думаю, тоже. Вот тебе и ратная сила.
– Кто тебя, бабу, слушать будет! – махнула рукой соседка. – На то воевода есть.
– И то правда, – вздохнула Аграфена, – только я все одно, как пойду на разбойника являть, скажу им насчет караулов.
– Помогай тебе Бог, соседка! – Мологина поклонилась и хотела выйти из лавки.
– Постой, купи что-нибудь, не зря же приходила! – остановила ее Соколова.
– Ну разве что булавок, – улыбнулась Матрена. – Надо тебе торговлю сей день направить. Знаю, что первый покупатель без товара уйти не должен, чтобы на весь день торговлишку не испортить.
Матрена, купив булавок, вышла из лавки. Аграфена закончила раскладку товара, ругнула работника за пыль на полке и вышла из лавки по делам.
Она хотела идти в город завтра, но переменила все планы и поспешила в сторону приказной избы.
«Мужа бы моего, Ивана, обязательно бы послушали, – думала она, – а поскольку ныне я за него, должны выслушать и меня».
Когда хозяйка ушла из лавки, парень-работник достал из – под прилавка бересту и стал что-то вырезать ножом. Через час, когда работа была закончена, в лавке появилась сенная девушка Феклуша.
– Выпросилась у хозяйки к церкви сходить, да вот думаю, по пути зайду в лавку, проведаю, чем там Тимоша занимается… – с задоринкой в голосе сказала она.
– Мы, как всегда, в трудах, ежедень, с утра до вечера.
– Так уж и в трудах?
Парень покраснел, ему была приятна эта гостья. Феклуша хоть ростом не вышла, но во всем остальном была на загляденье: ладная фигурой, чернобровая, с косой льняного цвета.
В то время служанок редко хорошо одевали, они больше ходили в обносках, но Соколовы девушку привечали: у ней и серьги в ушах, и сорочка вышита так, как будто не сирота пред тобой, а девушка-невеста из хорошей семьи.
– Что это ты, Тимоша, там ковыряешь? – спросила Феклуша.
– Это тайное, тебе – то что за дело? – покраснел парень.
– Ну покажи, мне любопытно дюже, – ласково протянула девушка.
– Ладно, – вдруг охотно согласился работник, – покажу. Вот, – он достал изделие, – это цветок, крин называется.
В руках его действительно был вырезанный в бересте цветок лилии.
– Кому это наладил? Сознавайся! – озорно спросила Феклуша.
– Кому, кому… – снова покраснел парень. – Может, тебе, – и протянул руку с цветком Феклуше.
– Мне? А на что мне? Я живые цветы люблю!
– Так осень скоро на дворе, новогодье! Не сыскать уже цветов, одна трава. А этот, смотри, как живой, только из бересты.
Новый год, начавшийся в первый день месяца сентября, уже принес в Вологду и первые заморозки, и осеннюю непогоду.
– Занятный ты, Тимоша! Ладно, уговорил, возьму твой крин.
Феклуша посмотрела на цветок, потом вдруг пристально взглянула на приказчика и спросила:
– А что сей крин означает?
– Крин – цветок не простой, он тебя от злых сил охранит.
– Так меня Христос охраняет! Ты что, веришь в бересту?
– Не в бересту, а в живую силу. Оглянись, сколько миров вокруг, у каждого свой мир: у малой букашки, у цветка и у человека. Вроде как рядом, а друг другу не мешают. Потому как все в мире живет, в согласии, по неписаным правилам, уму человечьему недоступным.
– Ишь ты, как говоришь мудрено, словно дьяк. Кто тебя этому научил?
– Отец научил, а его дед, испокон веку так.
– Кто же твой батюшка, неужто книгочей? Если у него сын такой разумный уродился, почто он его в работники отдал?
– Он не отдавал, я сам ушел мир посмотреть. Что я в деревне видел? А тут город… Норов тут особенный, постичь его не всякому дано. Ты не смотри, что я в лавке сижу, при малом деле. Это по первости – грамоту и счет денежный я освоил, придут года, буду свое дело заводить.
– Ишь ты какой, Тимоша! – Феклуша удивленно приподняла бровь. Работник перехватил это взгляд и вдруг, словно решившись на что-то важное, молвил:
– Феклуша! Давай вечор увидимся, мне говорить с тобой надо много.
– Так говори тут, кто мешает?
– Неможно в лавке: вдруг кто зайдет, помешает.
– Так нет пока никого. Успевай, мне недосуг, хозяйка отпустила на недолгое время. Я к старцу Галактиону спешу, он меня привечает. Слово доброе скажет, а уж я ему чем могу помогаю. Святой человек – за нас, грешных, страдает…
– Это который келейку на речке Содимке сложил, что ли?
– Он самый, Галактион!
– А почто он вериги железные носит?
– Не знаю, спрошу. Наверное, обет дал страдания за веру православную.
– Не понимаю – истязать себя! Ради чего? – Тимоша развел руками.
– Глуп ты еще, паря, – Феклуша насупила брови. – Понимал бы! Галактион – человек божий!
– Так Бог у каждого свой, как угадать!
– Что говоришь такое, Господь – он один! Имя ему Христос!
Феклуша истово перекрестилась.
– Отец мне говорил иное, – Тимоша задумчиво посмотрел на девушку. – Молвил, есть бог, все в этом мире дающий, и бог, от напастей охраняющий. Есть боги-воины и боги-пахари. У всякой твари свой бог, а главный над ними тот, что дает благо людям.
– Это и есть Христос!
– Не знаю, отец говорил, что нет.
– Запутал ты меня… – махнула рукой девушка, схватила берестяную поделку и выбежала из лавки.
Парень-работник тяжело вздохнул и принялся переставлять товар. По всему было видно, что думает он совсем не о торговле. Тимоша неловко подвинул какую-то железку, та зацепила другую, третью – вся куча с грохотом упала на пол. Если б увидела хозяйка, точно бы осерчала.
Работник поднял товар – все в целости, не помялось, не раскололось.
Ему хотелось все бросить и бежать вслед за Феклушей. Да разве за ней угонишься! Она у хозяйки любимица, по всему городу бывает, а он, простой работник, должен сидеть в лавке.
Тимоша в который раз задумался о девушке. Она хоть и принимала от него знаки внимания, но взаимностью отвечать не спешила.
«Кто я такой! – подумал парень. – Ей, видать, другой нужен, из купцов или, может, стрелец…»
В лавку зашел покупатель. Тимоша отвесил ему товар, прикинул цену на счетах, из протянутого кошеля отсчитал нужную сумму.
Покупатель, довольный, ушел.
«Э нет, не простой я работник! – вдруг подумал про себя парень. – Почитай приказчик: грамоту и счет разумею. В лавке служить – не в кузнице молотом махать. Товары надо уметь ведать как лучше продать: где уступить, а где норов показать. Дай срок, буду купцом, – решил Тимоша, – вот тогда и сам к ней посватаюсь. Только это будет не скоро, дождется ли Феклуша? – вздохнул парень-работник.
