И входят люди в сложных лицах
в прямоугольник, в креслица.
Им ожидание приснится
неторопливого творца;
ещё круги в движенье плотном
дополнят плавность колеса…
И мнится в отраженье нотном
вагончик, вёзший чудеса:
окошки светятся доверьем,
летят шары, и неспроста
легла дорога по апрелю…
И симпатична простота.
Триптих, верлибр
Взглядом притрагиваешься
к волосам моим мягким, покорным –
теперь они мной обожествлены;
к губам, покалывающим в ожидании
поцелуя – смущённым –
вдруг это случится;
к глазам, что спрятались под ресницами,
как под крыльями летучей:
боятся избытка света
и делают вид, что засыпают.
Не надо во мне глубоко отражаться
и молчать так, что можно оглохнуть.
Не надо скользить вдоль меня и во мне,
как будто меня уже вовсе нет.
Искренность взгляда меня лишает тебя
близкой и далёкой,
таинственной и искренней.
Ещё раз дотронешься, я промолчу,
но сотворю в себе музыку такую,
что ты не сможешь не расслышать, не насладиться.
Я перепутал слова и понятья.
Я обошёл все преграды, но с тыла.
Ты припадаешь ко мне на плечо –
зверь, волокущий подбитую лапу.
Глажу по шерсти. Но взглядом иглистым
ты огибаешь моё отраженье.
Одной не остаться бы в жёлтой ночи!
И не заплакать бичом на вокзале
( не нахожу трафаретов с названьем).
Не сдаться. Не дрогнуть,
вдруг разомкнув межпозвоночные диски.
Только б ты поняла меня, но настолько,
чтобы оставить пролет для пролетки.
Ты хочешь отдать мне
себя однажды. Надолго.
И так мучительно-
счастливо гадать и гадать
на чувствах моих и своих
в антрактах любовных.
На тоске, что стоит нас тех,
затерянных в чувстве новом,
как будто меж нами тогда
и нами сейчас знак равенства есть.
Быть в чём-то похожими
на роскошь идей Ренессанса,
что тоже немного печальна
под шёлком безбедности,
как женщина, что только
однажды была желанной .
Грустить и грустить, потому
Что (странно выходит
ведь!) в веселье, в беспечности
воззвать к тому времени,
что между тобой и мной,
и чувством слепым – ждать.
Пусть возвращается
и пребудет до выдоха,
в бесконечность реалий
с которым войдем, где
уже ничто не проходит.
Наблюдение, пожалуй, самое необычное, но важное состояние творческой личности, какого бы уровня мастерства она ни была. В особенности это касается прозаика! Поэт может побывать на седьмом небе, увидеть – и там жить можно! Прозаик всю жизнь прижат к земле, как снайпер, слит с окружающим фоном: притих, чтобы не вызывать искажений объекта своим вмешательством. Он быстро врастает в место, где находится, будто кусок раскрошившегося кирпича на обочине, будто трамвай, дребезжа и громыхая пересекающий перекрёсток и мимоходом расплющивающий о рельс оброненную кем-то монету, больше похожий на движущийся набор выселенных откуда-то владельцев – необыкновенный сувенир из сундучка истории. Вдохновение для прозаика – это переполнение впечатлениями от увиденного. Поэт чаще старается схватить гармоники, витающие над явлениями, прозаик всегда копошится в подноготной самих явлений.
Когда-то отец принёс мне необычную книгу: «Меткие стрелки». В ней в самых мелких деталях описывалось искусство меткой стрельбы. Педантично, от главы к главе изучались приёмы охотников и воинов, умевших поражать цель, не обнаруживая себя. Рассматривались все изобретённые человечеством приспособления, позволявшие остаться не обнаруженным, все виды оружия снайпера. Я с увлечением многократно перечитывал книгу, с братом мастерил арбалеты, стиснув зубы,– если пружина или тетива вырывалась из пазов и зажимов. Потом я часами тренировался по-снайперски сканировать местность – чтобы не упустить ни одной мелочи. Наблюдать за обстановкой так, чтобы сразу фиксировать в памяти каждую особенность объектов, пересечение их теней, оттенки красок. Потом надо было незаметно юркнуть в выбранное заранее укрытие, затаиться и оживить в памяти картину, заострив внимание на тех деталях, которые скрыты за первым впечатлением. Потом надо снова выглянуть и понять: как изменилась обстановка, как она представилась с другой точки обзора. Словом, в книге той раскрывалась хитрая наука: как глядя на доступное всем, заметить то, чего большинство не разглядело до конца.
Хорошо, что полученные навыки мне так и не пригодились по прямому назначению: незаметно убивать, зато я обрёл особое наслаждение – состояние Души, умеющей видеть, а не только глазеть.
Это произошло на бульваре Комарова. Едва я свернул на эту улицу в той точке, где она пересекается с проспектом Космонавтов, сразу выделил одноэтажное строение, расположившееся в уютной низинке между панельными многоэтажками – безликими бетонными термитниками для людей. Весьма современные, однако, уже прочно обжитые коробки, собранные достаточно надёжно, чтобы в них прожило и успешно умерло 5-6 поколений россиян. Каждое из строений, обступивших одноэтажное здание, пережило уже по 3-4 пожара, с полсотни затоплений и почти столько же внутренних перепланировок, порядка тысячи семейных раздоров, когда в ход шли тяжёлые средства убеждения: сковородки или скалки; и, невзирая ни на что, не вызывало никакого сомнения то, что они выдержат втрое больше.
За одноэтажным строением, отделанным белым пластиком, своеобразным фоном расположился типичный внутриквартальный дворик: пара немного обшарпанных детских площадок, полдесятка гараже, разрушающие уют своей грубой формой и разукрашенными граффити боками. Три палисадника возле подъездов, ухоженные клумбы, деревья, разбросанные по площадке и уже дотянувшиеся до седьмого этажа, старались вдохнуть больше жизни в пространство замкнутое между бетонными коробками.
В контурах здания, под белым пластиком, ещё угадывалась преобразованная бытовка, – снятый с колёс и немного облагороженный строительный вагончик, к которому примкнула белокирпичная пристроечка. Однако дела хозяина шли в гору, и к этому добавилась просторная веранда с ажурными столиками, окружённая висячими цветниками. Сам факт того, что столики и стульчики здесь были не из пластмассы – банального атрибута уличных забегаловок, а из более благородного и дорогого металла, говорил, что доход от заведения был достаточным.
Разумеется, всё то, что такой доход обеспечивает, происходило тут ближе к ночи. Тем не менее – поверьте моим наблюдениям − и по утрам такие кафе вовсе не пустую. А казалось бы: у каждого теперь дома всё что хочешь: микроволновки, фритюрницы, тостеры, многофункциональные кухонные плиты… И что – многие зажиточные мужи с ужасом обнаруживали, что все эти прибомбасы не очень сильно помогали ненаглядным спутницам освоить искусство домашней кулинарии, поэтому даже весьма благополучным господам из среднего класса приходилось завтракать в ближайшем кафе. Благо специально подобранные цены для рабочих завтраков или обедов были заметно скромнее вечерних. Находились и те, кто спустился сюда обсудить важные вопросы вдали от посторонних ушей – это уже так называемые деловые завтраки. Коммерциализированное время породило специфичные виды застолья.
Вся эта публика и является моей желанной добычей! Не вечерняя гламуризованная публика – пришедшая поразвлечься, а те, кто за недорогими, но вполне съедобными тефтелями или фаршированным перцем и чашкой чая из пакетика пришли обсудить очень важные для них вопросы. Те, кто не подозревает о том, что поблизости может находиться доморощенный писатель, растопыривший уши на 360 градусов и овладевший приёмами, как оставаться незамеченным!
Конечно – для сантехника с динозавроподобного завода «Ростсельмаш» обедать в таком кафе спального района было бы непозволительной роскошью, поэтому пришлось выбирать жену менее эффектную, зато более практичную в кухонных вопросах. Однако как-то незаметно ко мне приклеилось весьма занимательное хобби – сочинять тексты на русском языке, которые весьма отдалённо напоминают художественные произведения. Наверное этому обстоятельству способствовали бурные перемены в России, только увлечение приклеилось столь прочно, что я уже насочинял на четыре книжки. И такому бурному книготворчеству (без отрыва от производства) не помешало даже то, что в школе у меня по русскому была со скрипом натянутая «четвёрка».
Дело было во второй половине сентября, самой промозглой и безрадостной. Настроение – депрессивное, и я уже подумывал не раз: а не послать ли всех подальше, однако посылали в основном меня, и это достало окончательно. В начале недели я несколько раз постоял на сквозняке после душа в холодной раздевалке цеха, и вот – вчера – у меня установилась долгожданная температура. Сегодня, спозаранку я добросовестно отстоял очередь в регистратуре, так что вскоре получил талон первичного посещения и картонный квадратик со счастливым номером «7», минуты три усиленно кашлял и сморкался перед молоденькой светловолосой девушкой в чистеньком, беленьком халатике. В итоге: в полиэтиленовой сумке (кульке с ручками) у меня лежал честно заработанный фиолетовый листок в крапинку, заполненный красивым, хоть и мелковатым подчерком. Уходя из кабинета светловолосой Айболитши, я от души поблагодарил и почти незаметно положил на стол свою последнюю книгу, а под ней ещё и плитку чёрного «Российского шоколада». Всё это вместе взятое, гарантировало пару недель свободы от запаха прокопченных цехов и солидоловой смазки водяных насосов. Я мигом отслал начальнику заранее подготовленную эсемеску: «У меня больничный!» – и на четырнадцать дней забыл о его существовании.
Вот в таком качестве я вначале 11-го приближался по бульвару Комарова к уютному белому зданию кафе в центре спального микрорайона. В кармане у меня было несколько сотен, а вид у меня казался вполне затрапезным для одинокого безработного холостяка, мечтающего в ближайшие пару часов подумать за кружечкою пивка о своих горестях. Таким образом я сразу же вклинился в обстановку и притих возле окна за столиком, расположенного так, что неспешно попивая «Арсенальное» и похрустывая фисташками-кириешками можно было подсмотреть и подслушать всех, сидящих вокруг –достаточно незаметно повернуть голову.
Через пару минут, все посетители утратили ко мне всякий интерес и занялись тем, чем были увлечены до моего появления.