Александр Борисович Потапов
Рыцарская сказка
Бран усмехнулся.
– Ты что-то невеселый, – отметил Кримон, ожидавший более бурной реакции на свой рассказ.
– С чего быть веселым?
Кримон вздохнул и потянулся к вину. Они еще раз выпили, пожевали закуски, разговор не клеился, настроение потускнело. У Брана на душе кошки скреблись, а вокруг все было так хорошо: лето, солнце, теплое мягкое сено, неплохое вино, веселый приятель. Глаза у Брана стали такими грустными, что Кримон не выдержал и спросил:
– Беда какая-нибудь?
– Ладно, слушай, что я тебе расскажу…
Кримон покачал головой и многозначительно замолчал. Бран тоже молчал и не торопил своего приятеля с ответом, заранее уверенный в бесполезности всего. Кримон прилег и стал рассматривать потолок. Бран тоже прилег и затянул какую-то заунывную песню. Кримон поддержал его. Так они лежали на соломе и пели. Закончив одну песню, начинали другую, и так до тех пор, пока не устали глотки. Потом Кримон рассказал еще какую-то смешную историю, и только Бран собрался уходить, Кримон с трудом, как будто поднимая тяжелый камень, проговорил:
– Я долго думал. Тебе может помочь только смертельный враг Королевы, подумай, кто бы это мог быть. Если найдешь такого, встань перед ним на колени и клянись быть рабом до конца дней своих. Другого пути я не знаю.
– Где я такого найду?
– Это уж твое дело, тут я тебе не помощник.
– Ну, и на том спасибо.
– Не отчаивайся, пути господни неисповедимы. Надейся на лучшее.
– Придется.
Когда Бран вышел во двор, то уже знал, к кому обращаться за помощью. Решение он принял не сразу. Слишком много было доводов за и против. С одной стороны, страх, с другой – долг перед другом. Попытка решить этот вопрос путем взвешивания всех возможных последствий не принесла успеха, слишком все непредсказуемо. Тогда он сказал сам себе: «Если я не сделаю этого, то буду трусом и предателем». Вслед за решением пришло и облегчение: теперь все зависит от судьбы и случая, и ей надо думать, ошибся ты или нет. Теперь надо действовать.
– Так ты говоришь, что рабом будешь, да? – усмехнулась Брингильда.
– Буду, – мрачно подтвердил Бран.
– Ну ты все-таки скажи, почему ты именно ко мне пришел, а не к Хильде или Розанде? Почему не пошел к Аримхану, а?
– Все знают, что ты самая могущественная колдунья в замке.
– Только поэтому?
– Да.
– Ты врешь, тебя подослали. Зачем? Толкнуть меня на измену Королеве.
– Я прошу тебя вызволить человека из проклятого подземелья, а не изменять Королеве, – поморщился Бран.
– Врешь, я же чувствую. Кто тебе приказал прийти сюда? Лейзер или Фидлер?
– Делай со мной что хочешь. Никто меня не посылал.
– Ладно, змееныш, посмотрим, кто кого перехитрит.
Брингильда дернула три раза шнур, висевший на стене, и в комнату вошел Асимарг. Увидев стражника, он обратился к Брингильде на каком-то тарабарском языке.
Бран весь напрягся, стараясь понять, что происходит за его спиной, повернуться он не решался. Из разговора Брингильды с Асимаргом он не понял ни слова, а их интонации были настолько спокойны, что не давали и намека на характер беседы. Наконец разговор прекратился. Брингильда повернулась к Брану, а Асимарг остался у двери. Он сел там, чтобы наблюдать за Браном со спины.
– Теперь мы проверим, врешь ты или нет, – обратилась Брингильда к Брану. – Я думаю, ты врешь. А если нет, тогда твое счастье. Я не уверена, выдержишь ли ты испытание. Умрешь, а я так и не узнаю, кто тебя послал, – Брингильда рассмеялась если не зловеще, то так как-то неприятно.
– Я покажу этой коронованной свинье, как подсылать ко мне лазутчиков. Это ей еще аукнется, – тихо, чтобы не слышал Бран, сказала Брингильда, вышла в соседнюю комнату и вернулась оттуда с маленькой корзиной в руках, в которой что-то шуршало.
Бран впился глазами в корзинку. Он начал поддаваться страху и не скрывал этого. Он только теперь ощутил нависшую над ним опасность, от корзинки веяло могильным холодом. До сих пор ему удавалось уговорить себя, что все будет хорошо: Брингильда просто попугает его, и дело на этом кончится, но теперь он понял, что Смерть уже вошла в комнату и может в любой миг коснуться его своей костлявой рукой. Брану стало по-настоящему страшно – не так, как бывает ребенку, попавшему в темную комнату, а безнадежно страшно. В отсутствии мужества его никак нельзя было обвинить, и потому Бран бы просто не поверил, если бы ему кто-нибудь сказал, что он будет так напуган. Но теперь ему не было стыдно за свой страх перед самим собой, тем более что мыслей об отступлении у него не было. Он решил идти до конца, а там будь что будет.
Брингильда посмотрела на Брана и удовлетворительно усмехнулась. В ее глазах промелькнуло звериное выражение. Она догадалась о внутреннем состоянии Брана.
– Так вот, послушай меня, красавчик, – обратилась она к Брану. – Испытание простое, но надежное…
Бран уже не мог смотреть на ее улыбку и отвернулся.
– Сиди на этом стуле, как сидел, только разденься до пояса. Так, а теперь смотри.
Она открыла корзину. Бран повернулся и увидел там змею. Сердце его заколотилось так быстро, как только могло.
– Она и поможет нам узнать правду, – Брингильда указала на змею. – Ты не догадываешься как? Она немного поползает по тебе. Не бойся, это не щекотно. Ей, бедняжке, скучно в корзине, а ты живой человек, развлечение. Да, а как мы узнаем правду? Очень просто: пока она будет ползать по тебе, я задам несколько вопросов. Как только ты соврешь или лишь подумаешь соврать – слушай внимательно, от этого зависит твоя жизнь – она тебя ужалит. Не бойся, она не ошибется. Когда ты задумаешь соврать, тебя охватит страх, она это почувствует по твоей коже, по теплу твоего тела, по тому, как течет в нем кровь. Ты, наверное, догадываешься. От ее яда умирают сразу, но ты успеешь пожалеть, что соврал. Мне кажется, ты все понял.
Бран молчал в оцепенении.
Брингильда поставила корзину у ног Брана, наклонилась и что-то шепнула змее. Змея высунула голову из корзины, медленно раскачиваясь и издавая шипящие звуки, огляделась, потом остановила свой взгляд на Бране. Он это почувствовал и посмотрел ей в глаза, они напомнили ему глаза Брингильды. Только у змеи они были потухшие и безразличные, как будто она смотрела сквозь Брана, не замечая его вовсе. Она выползла из корзины и коснулась ноги Брана, тот закрыл глаза, сжал кулаки и весь напрягся, потом она обвила левую ногу и стала забираться вверх.
– Ну, по-моему, пора задавать вопросы, – улыбнулась Брингильда. – Ты хоть отвечать-то можешь? Как тебя зовут?
– Бран, – ответил он и не узнал своего голоса.
– А как зовут того парня?
Змея была уже на колене.
– Иоганн.
– За что его наказали?
– Случайно задел Тритона.
– Кто его наказал?
– Тритон и Каин.
Голова змеи уткнулась Брану в живот.
– Почему ты хочешь его выручить?
– Он мой друг.
– Ну и что?
– Он мой друг, и я должен помочь.
– А кто еще позаботится о нем?
– Больше некому.
– Ты слишком быстро отвечаешь, не торопись.
Змея доползла до шеи и обвила ее. Прикосновение змеи вызывало у Брана сильную боль. Это было похоже на прикосновение огня, ему казалось, что шея стянута раскаленным обручем, а голову отделили от тела.
– Если я помогу, ты будешь мне служить? – продолжала допрос Брингильда.
– Да.
Змея, по-прежнему удерживаясь на шее, вытянулась так, что ее голова оказалась напротив лица Брана. Ему ужасно захотелось плюнуть в нее, и это его рассмешило, он не мог удержать улыбки, но внезапный приступ веселья очень быстро прошел.
– Почему ты пришел за помощью ко мне?
Змея замерла и уставилась Брану в глаза. Тот, завороженный, не мог выдавить ни слова.
– Ну?
– Ты самая могущественная колдунья.
– Ты знаешь, что я враждую с Королевой?
В глазах змеи блеснули алмазные звезды, и пасть стала приоткрываться. Бран заставил себя на мгновение не думать о вопросе Брингильды. Помянув святого Иеронима, он незаметно толкнул ножку скамьи, на которую сложил одежду и положил оружие. Меч с грохотом ударился об пол, змея дернулась, и в это же мгновение Бран твердо сказал:
– Нет.
Брингильда долго изучающе смотрела на Брана, пытаясь взглядом проникнуть в самые потаенные уголки его души. Потом подошла к нему, сняла с шеи змею, за что он был ей безмерно благодарен, бросила ее в корзину и задумалась.
– Хорошо, ты выдержал испытание. Хотя мне этого и не хотелось, но пусть будет так, как случилось. Теперь выдохни, приди в себя, выпей вина, а потом мы поговорим о деле. Затем Брингильда подошла к Асимаргу.
– Что скажешь? – обратилась она к колдуну.
– Он какой-то пустой или мелкий, нет в нем никакой потаенной глубины, где прячут сокровенные мысли. Он не шпион Фидлера и не подослан к тебе. Если хочешь, можешь помочь им. Чем он нам пригодится, я не знаю. Но вдруг, всего не предугадаешь.
ГЛАВА 1.5
Иоганн находился здесь уже третий день, но ему казалось, что по крайней мере месяц. Теперь он отдыхал, лежа прямо на голых камнях и положив руку под голову. Он старался уснуть, но сон отгоняли навязчивые мысли, а подумать действительно было о чем. В наказание за свою оплошность он попал в каменоломни. Это наказание равносильно смертной казни или пожизненной каторге, из каменоломен живыми не возвращались, а мертвыми тем более. Располагались они невдалеке от замка, под Голой скалой, разрабатывались с начала строительства замка и поставляли камень не только для замка, но и для всей округи.
Раньше Иоганн только слышал об их существовании, но никогда не задумывался, что это такое на самом деле, а теперь испытал на собственной шкуре. Он лежал в большой выработке, из которой наверх поднимался подъемный ствол для сообщения с внешним миром. Других выходов отсюда не было, или, по крайней мере, о них никто не знал. По этому стволу узники подавали наверх камень. Когда надсмотрщики спускались, узники знали, что наверху настало утро. Надсмотрщики привозили с собой факелы, орудия труда и еду. Растолкав и подняв всех на ноги, они раздавали еду и разводили по рабочим местам. В каменоломне было человек тридцать, точное число никто не знал. Многие были больны и не могли работать, часто кто-то умирал, а кто-то, обезумев от невыносимых условий, убегал в глубь подземных выработок, надеясь найти выход на поверхность, но этого никому не удалось.
В полдень надсмотрщики менялись, а заключенные отдыхали и съедали свое скудное пропитание – кусок хлеба. Иногда к ним в корзинах спускали остатки от пиршеств в замке, тогда они, как собаки, дрались за кости. Но это случалось нечасто. Голод мучил их постоянно. Потом их опять загоняли на работу. Приходилось долбить камень, откалывать его, забивая в трещины деревянные клинья, затем перетаскивать отбитые каменные глыбы к стволу. Вечером надсмотрщики прекращали все работы, забирали орудия труда, веревки и факелы и поднимались наверх. С этого момента для заключенных все погружалось в непроницаемую тьму. Люди, обессилившие от изнурительной работы, валились на землю. Одни засыпали тяжелым сном, а другие ворочались и стонали от ран, увечий и болезней. Иногда раздавались крики, слышался шум драки или возни, но что происходило на самом деле, узнать не было никакой возможности – в подземелье царил непроглядный мрак.
Отношения между заключенными строились исключительно на силе. У кого оставалось больше сил, тот и царствовал, мог отобрать еду, одежду, избить, а если жертва сопротивлялась, то не останавливался ни перед чем. Никто не удивлялся и не возмущался, когда утром при свете факелов находили убитого человека, зарезанного или задушенного. Большинство заключенных смирилось со своей участью, исправить положение не было никакой возможности: побег исключен, а случаев помилования никто не помнил. Оставалось надеяться только на чудо.
Умом Иоганн понимал безвыходность своего положения, но упрямая надежда никак не хотела с ним расставаться. Тело болело, как будто его здорово отколотили, рук и ног он не чувствовал, в желудке кто-то ворчал на отсутствие пищи, во рту стояла горечь. Но больше всего Иоганна мучила темнота, к ней нельзя было привыкнуть. Он свыкся с тем, что спать приходится на голой земле, но темнота выводила его из себя, ему казалось, что он ослеп.
Иоганн ворочался, стараясь найти положение поудобнее, как вдруг почувствовал, что чьи-то руки пытаются стянуть с него башмаки. Он ударил ногой наугад и почувствовал, что попал, но в то же время ему навалились на плечи. Иоганн закричал на всякий случай: «Помогите!», зная, что это бесполезно. Никто не станет ему помогать, а если бы даже захотел, все равно не смог бы в темноте. Иоганн сумел освободиться от объятий напавшего. Вскочил на ноги и замахал руками во все стороны. Несколько раз его кулаки натыкались на чьи-то грудь, голову, плечи, но и сам он получил ударов не меньше.
Нападавшие не произнесли до сих пор ни звука. Нельзя было понять, сколько их и кто они. Иоганн начал отступать, сам не зная куда, он пятился, осторожно ощупывая ногой путь, упасть значило погибнуть. Наконец спина его коснулась стены, он моментально инстинктивно отклонился вправо и тут же почувствовал, как мимо его уха просвистел кулак и воткнулся в стену. Подземелье огласилось стоном, эхо многократно повторило звук, как будто стонало несколько человек. Иоганн, не теряя времени, метнулся в сторону, но, к несчастью, споткнулся и упал, да к тому же в лужу. Всплеск выдал его. Не успел он подняться на ноги, как на него обрушился град ударов, один из которых так удачно пришелся в голову, что Иоганн замертво уткнулся в лужу.
Очнулся Иоганн уже утром от энергичного пинка надсмотрщика. Иоганн даже не пошевелился, только слегка застонал от боли и открыл глаза.
– Ну что, вставать будешь? – беззлобно спросил надсмотрщик.
Иоганн попытался ответить, что не может встать, но вместо этого прошипел неизвестно что. Надсмотрщик наклонился к Иоганну и, осветив его факелом, в ужасе отпрянул. Бывший стражник действительно представлял из себя ужасающее зрелище. Из одежды на нем оставались только штаны, все тело покрывали синяки и кровоточащие раны, он был с ног до головы вымазан грязью. Волосы на голове были всклочены, лицо сильно распухло, губы воспалились, глаза совершенно безжизненные.
– Да, хорошенько тебя отделали. Куда тебе на работу, тебе бы до завтра дожить, – сказал надсмотрщик, позвал нескольких заключенных и велел им отнести Иоганна туда, где лежали умирающие. Как только Иоганна стали поднимать, он потерял сознание от боли.
Новое место оказалось еще хуже старого, но Иоганн уже не замечал этого. Чувствовал он себя плохо, мысли в голове путались. Временами ему казалось, что он бредит. Он слышал и не мог понять: стонет ли это он сам или кто-то другой. Как назло, под левую ногу попал камень, а у него не было сил сдвинуть ее немного в сторону. В довершение всего с потолка беспрестанно капала вода, гулко шлепаясь в маленькую лужицу. Иоганна схватила бессильная злоба. Этот мешавшийся камень причинял не сильную боль, но постоянную, из-за чего казалось, будто в ногу медленно вонзают кинжал. А проклятая капель не давала отвлечься, и чем дольше она продолжалась, тем невыносимее становилась. Большое пустое пространство рождало эхо, многократно повторяющее звон каждой капли и кажущееся очень громким из-за полной тишины.
У Иоганна начала раскалываться голова, он замотал ею из стороны в сторону, стараясь заглушить боль, но напрасно. Тогда, не в силах себя больше сдерживать, он заплакал. Слезы неожиданно принесли облегчение, он успокоился и уснул. Длительный и глубокий сон благотворно сказался на самочувствии Иоганна: мысли его прояснились, боль немного утихла, а силы начали потихоньку возвращаться. Но вместе с улучшением появился и голод, сразу же подчинивший себе все мысли. Иоганн попробовал пошевелиться и с радостью обнаружил, что тело хоть и плохо, но все же слушается его. Наконец-то он смог сдвинуть ногу с этого ненавистного камня, это наполнило его душу такой радостью, какая бывает у ребенка, получившего новогодний подарок. Эта маленькая победа придала ему уверенности, и он приподнялся, ощупывая землю рядом с собой. Сердце его замерло, а в груди вспыхнул голод, когда рука наткнулась на кувшин. Осторожно, стараясь сдержать дрожь в руке, он ощупал кувшин и закричал от радости, обнаружив на горлышке кусок хлеба. Он мало отличался от валявшихся вокруг камней, но Иоганн воспринял его как знак свыше, как счастливое предзнаменование.
Знак свыше был проглочен в одно мгновение, и Иоганн невольно подумал, что можно было послать и побольше, но тут же раскаялся в своем ропоте и прочитал мысленно некое подобие молитвы. Теперь можно было обдумать свое положение. С какой бы стороны Иоганн его ни рассматривал, ничего хорошего найти не мог. Тогда он решил выяснить для начала, день теперь или ночь. Он стал прислушиваться, стараясь уловить звук ударов о камень, но услышал невдалеке от себя приглушенные стоны. Присутствие неизвестного человека не обрадовало и не огорчило Иоганна, он лишь слегка удивился. Хорошенько поразмыслив и припомнив прошедшие события, он догадался, что надсмотрщики, обнаружив его избитым, приказали перенести сюда, к умирающим. Итак, перед ним открывалось три пути: вернуться назад, но там ждали изнуряющая работа и злоба надсмотрщиков; остаться здесь и сходить постепенно с ума от одиночества и, наконец, перебраться поближе к неведомому собрату по несчастью.
Иоганн размышлял долго, в конце концов, он выбрал общество умирающего. Решающим доводом оказалась возможность хоть поживиться одеждой.
Доползти до стонущего оказалось гораздо труднее, чем он думал: стоны время от времени затихали, и тогда нельзя было определить направление. Один раз такое затишье длилось так долго, что Иоганн успел проклясть все на свете. Достигнув цели своего путешествия, Иоганн так устал, что тут же уснул рядом с неизвестным. Проснувшись, Иоганн долго лежал без движения, припоминая, где он и что здесь делает. Затем Иоганн тихонько поднял руку и осторожно протянул ее в сторону, где должен был лежать умирающий. Вскоре рука Иоганна действительно коснулась чьего-то, как ему показалось, плеча. Обрадованный Иоганн протянул руку дальше вверх, но вдруг умирающий издал дикий вопль и вцепился зубами в руку Иоганна…
Иоганн подвергся настоящему допросу: кто он, откуда, за что наказан и кем, чем занимался раньше и что собирается делать теперь? Иоганн терпеливо отвечал на бесчисленные вопросы, торопиться было некуда, а тайны из своего прошлого он делать не собирался. Постепенно собеседник стал уставать. Иоганн решил этим воспользоваться и самому расспросить незнакомца, но это ему не удалось. Он смог узнать только имя – Арнульф. Имя ему ни о чем не говорило, такого человека в замке он не помнил. Значит, Арнульф находится здесь несколько лет. Это в какой-то степени успокоило Иоганна – жить здесь все-таки можно.
Иоганн больше не стал приставать к Арнульфу с расспросами – пусть отдохнет, а потом и сам про себя все расскажет от скуки и на радостях, что есть слушатель. Он задумался и перестал обращать внимание на темноту, теперь она даже помогала представлять что-нибудь в голове, а представлялось ему многое: как он выберется отсюда, как он отомстит Тритону, нет, сначала возвысится, а уже потом отомстит. Он разбогатеет, обязательно разбогатеет, а иначе зачем он вообще тогда появился на свет, купит земли или большой дом в городе и будет торговать, а может, останется в замке и станет приближенным Королевы или нового короля. Теперь он поумнел и не такой дурак, как раньше, когда они с Браном рассуждали как две овечки на альпийском лугу о справедливости и честности, о том, что помогать надо только достойному, а не тому, кто сильнее. Теперь он даже немного злился на себя: считал себя умным человеком, а ведь рассуждал как цыпленок, увязавшийся за уткой и считающий себя утенком. Мысли его прервал довольно грубый толчок в бок.
– Пошарь возле себя, может, надсмотрщики оставили что-нибудь, – прохрипел Арнульф.
– Да нет здесь ничего, – ответил Иоганн.
– А ты поищи-поищи, – настаивал Арнульф.
– Ну что искать, когда нет ничего. Сам ищу, – огрызнулся Иоганн.
– Никто, никто не хочет помочь страждущему. Умирающий просит о милости, но люди – это глухие каменные глыбы, они могут только раздавить.
– Ох, черт бы тебя побрал, – разозлился Иоганн.
– Бог тебя накажет, он высоко, он все видит.
– Теперь он для нас даже слишком высоко, – грустно усмехнулся Иоганн.
– Страшное наказание тебя ждет. Состаришься – дети твои не подадут тебе куска хлеба, как ты мне не дал, – продолжал скулить Арнульф.
– Да где я тебе возьму хлеба? – повысил голос Иоганн.
– Дети твои отрекутся от тебя, – не унимался Арнульф.
– Ты совсем рехнулся?! – истошно закричал Иоганн. – Откуда у меня возьмутся дети, если я здесь торчу?
– Молодой ты еще, неразумный, недоспелый, недозрелый, неокрепший разумом, слушай старших, умудренных жизнью. Пошарь. Говорю тебе: пошарь.
– Да провались ты, откуда взялся, – отчаялся Иоганн и решил больше пока не разговаривать.
Арнульф продолжал что-то бормотать, но Иоганн его не слушал.
Прошло несколько дней. Иоганн постепенно поправлялся, да и Арнульф, как оказалось, умирать не собирался. Они почти все время лежали, занимая себя разговорами или сном. Поначалу Иоганн относился к Арнульфу с некоторой опаской, но постепенно освоился и теперь среди них двоих занял место вожака. Арнульфа кидало из стороны в сторону: то он плакал, то грозился всем отомстить, то просил его пожалеть, то требовал к себе уважения. В этот день он поддался ностальгии:
– А раньше предо мною склоняли головы и не такие, как ты. Меня боялись…
– Хватить врать-то, – изредка прерывал его Иоганн. – От тебя уже голова болит.
– Истинную правду говорю: сколь глубоко мое теперешнее падение, столь же высоким было и положение, которое я занимал.
– Что ж ты, на флюгере сидел, что ли?
– Господа благородные рыцари просили меня, умоляли, делали подарки, а я, когда хотел, соглашался, когда хотел, отказывал. Прислуга передо мною ужом извивалась. Да, раньше бы я с тобой, простым стражником, и разговаривать бы не стал…
– А мне и теперь не больно охота с тобой разговаривать.
– Да кто ты такой?! Нищий стражник! Ты наверху жил так же, как теперь здесь, что изменилось в твоей жизни? Ничего, только света стало поменьше. А я потерял все: почет, власть, деньги. Ты не знаешь, что это такое, и никогда не узнаешь, поэтому ты не можешь меня понять.
– Да чего тебя понимать-то, привык сладко есть да мягко спать.
– Ты червь, копошащийся в навозе и не видящий дальше своей кучи. Я готов весь остаток жизни есть только черствый хлеб, лишь бы попасть наверх.
– Не скули, скоро ты попадешь наверх, только немного выше, чем тебе хочется, и в рай, – недобро усмехнулся Иоганн.
– Как ты смеешь, собака, смеяться надо мною, ты… – Арнульф закашлялся и долго не мог прийти в себя, а когда снова мог говорить, обрушил на Иоганна поток проклятий.
– Если бы у меня была прежняя власть, тебя бы сожгли на медленном огне или подвесили вверх ногами. Ты узнал бы как со мной разговаривать.
– Ах ты гнида, – обозлился Иоганн. – Правильно тебя Господь наказал, таким, как ты, только здесь и место.
Не сдержав своего раздражения, он ударил Арнульфа наотмашь рукой. Удар пришелся в грудь, Арнульф опять закашлялся. Тогда Иоганн еще раз его ударил.
– Не… Не-е надо, – прохрипел Арнульф.– Прошу тебя.
– Ладно, черт с тобой. Еще раз вздумаешь такое вякнуть, я из тебя душу вытрясу, – пригрозил Иоганн.
День шел за днем, все оставалось по-прежнему. Раз в день к ним заглядывали надсмотрщики, на это время умирающие переставали двигаться и разговаривать, а только жалобно постанывали. Выходило у них настолько здорово, что надсмотрщики очень удивлялись, обнаруживая их раз за разом живыми. Им оставляли воду и пару кусков хлеба. Иоганн быстро поправлялся и, несмотря на скудную пищу, обрел способность двигаться, а Арнульф слабел с каждым днем, его подтачивала какая-то болезнь. Ужасные условия за несколько лет, что он провел здесь, подорвали его здоровье, силы таяли. Он почти все время лежал на одном месте, двигаться ему было тяжело, сильные боли в спине и удушающий кашель доставляли немало мучений. Единственную радость приносили ему теперь разговоры с Иоганном, ради которых он прощал своему собеседнику грубость и не обращал внимания на едкие шутки. Все это искупалось возможностью выговориться, рассказать про незаслуженное наказание и вспомнить былую роскошную жизнь.
Иоганн с интересом слушал рассказы Арнульфа. И не только потому, что они касались многих лиц, имевших теперь влияние в замке, но и потому, что они задевали какие-то струны в его душе. Многое теперь представлялось совершенно иначе, особенно взаимоотношения между людьми. После многих бесплодных попыток ему наконец удалось заставить Арнульфа рассказать о причинах его падения.
– Зависть. Зависть и неблагодарность, – голос Арнульфа дрожал. – Поздно я понял, что правит миром. Если тебе скажут, что миром правят деньги, не верь этому. Может, такое и будет потом. А теперь – тщеславие и властолюбие. Те, кто остались наверху, могут простить все, но не превосходство. Если ты чем-нибудь лучше или выше их, все – ты мертвец. Они скорее простят тебе измену, чем превосходство. Мне они не простили мой ум, но я был им нужен, и они терпели меня, а я терпел их. А когда выпадал случай, я отыгрывался на них. Я стал личным секретарем Королевы. Разве ты можешь понять, что это такое? Почти никто из них не умеет писать и читать, а это порой так необходимо. Им приходилось обращаться ко мне, а я заставлял их ждать, просить, унижаться. Как они скрипели зубами, кланяясь мне! Конечно, не надо было дергать за хвост спящего льва, не надо было дразнить их, но я не мог вести себя иначе. Я хотел свободы и равенства, я не мог терпеть, когда на меня смотрят сверху вниз, когда меня пытаются превратить в вещь, такую же как стол, покрывало, кусок пергамента. Я не мог с этим смириться, мой разум протестовал и требовал мести. Пусть они считали прислугу и крестьян за неодушевленные предметы, это я еще могу понять, они и в самом деле в большинстве своем грязные скоты, но меня?! Человека, превосходящего умом всех их, ставить в положение раба? Как смели они лишить меня права на высокий ум? Другой на моем месте сдался бы, я же боролся с ними до конца. Я потерпел поражение, но я не сломлен и еще отомщу им.
– Ну, Арнульф, ты уже бредить начал, – расхохотался Иоганн.
– Что ты можешь понять, ты, говорящая сторожевая собака? – сказал Арнульф.
Иоганн хотел было разбушеваться, но передумал и спокойно ответил Арнульфу:
– Хорошо, если тебе не нравится говорящая сторожевая собака, я буду просто собакой, не умеющей разговаривать, но и тебе я говорить не позволю. Если скажешь хоть одно слово, я угоню на тебя камень. Но если тебе уж очень захочется сказать что-нибудь умное, у тебя есть выход – отдашь мне свой хлеб и можешь говорить хоть целый день. А теперь все, молчи.
– Иоганн, Иоганн, прости меня, прости. Не будь жестоким, пожалей старика, Иоганн, – заплакал Арнульф.
– Ты сам виноват. Все, молчи! – угрожающе прошипел Иоганн.
Арнульф еще долго плакал тихо и безутешно, так что даже в душе Иоганна шевельнулась жалость, но он ей не поддался, убеждая себя, что у него нет другого выхода. Какой-то внутренний голос упорно твердил Иоганну, что он мерзавец, но Иоганн возражал.
– А разве я в этом виноват? Не попади я сюда, разве я был бы мерзавцем? Когда заживо гниешь в таком месте, то уже не думаешь, как твое поведение выглядело бы наверху. Сама жизнь заставляет меня так поступать, я же не могу изменить законы жизни или преступить их. С волками жить – по-волчьи выть. Почему, когда все вокруг в грязи, я один должен оставаться чистым, кому я должен? Кто сможет осудить меня за то, что я тоже стану грязным, найдется ли безгрешный, чтобы кинуть в меня камень? Нет таких, нет. Видит Бог, если можно было бы достичь мне своей цели, оставаясь чистым, я им и остался бы, но это невозможно. Так почему я должен мучится, что я такой же как все, ведь все и никто из них не от этого не страдает.
– Ты последняя сволочь и мерзавец, мерзавец и сволочь, – повторял неведомый собеседник, несмотря на все возражения Иоганна.
– Хорошо, пусть я мерзавец, но кто посмеет меня осудить за это, кто? Никто! Некому!
– Ты мразь и выродок.
– Пусть, но я только маленький кусок этого мира, в котором живу, и весь мир состоит из таких кусков, как я, в навозной куче алмазов не бывает.
– Ты мерзавец.
– Пусть, зато я буду жить! И хватит об этом, я хочу спать.
Арнульф вытерпел только один день, на следующий, после ухода надсмотрщиков, он сказал Иоганну:
– Можешь, есть мой хлеб. Господи, дай мне сил. Неужели я отсюда никогда не выйду и сердце мое не возрадуется, упоенное местью? Как-то грустно осознавать свое бессилие, зная, что владеешь мечом, который может сокрушить твоих врагов. Иметь меч и не иметь сил поднять его. Где же справедливость, Господи, за что ты меня так покарал?
– Ты слишком много возомнил о себе, гордости в тебе много, а Бог гордых не любит, – сказал Иоганн, прожевав хлеб, и добавил: – Будь попроще, и народ потянется к тебе.
– Умереть такой собачьей смертью! Разве я не достоин большего? – вопрошал Арнульф.
– Достоин, – поддакивал Иоганн, – Ты достоин даже тараканьей смерти – быть раздавленным грязным сапогом.
– Не может быть, чтобы я умер просто от дряхлости и болезни, в полном забвении и одиночестве.
– Что ж ты думаешь, что я умру раньше тебя? – усмехнулся Иоганн. – Не волнуйся, я закрою тебе глаза. Одно могу сказать: какой смерти ты достоин, такой ты и помрешь.
– Легко ты о чужой смерти говоришь, потому что уверен – твоя далеко, только человек может и при жизни умереть, – вздохнул Арнульф.
– Да уж мертвый умереть не может, – рассмеялся Иоганн.
– Ты меня не понял, – устало произнес Арнульф.
– Да давно я тебя понял, – разозлился Иоганн, – грамоте обучился и решал: ах, какой я умный. А когда из грязи тебя вытащили да хорошее место дали, и вовсе возомнил о себе Бог знает что: я умный, я люблю свободу, я хочу равенства, я бунтарь. Козел ты старый, вместо благодарности куражиться стал. Вот и получил по заслугам: как аукнется, так и откликнется. Я давно понял, что ты в князья хотел да тебя не пустили, вот ты на них и обиделся и вздумал свой характер показать. Да только церемониться с тобой не стали, быстренько обломали. Хм, бунтарь.
– Это все неправда, я их всегда ненавидел.
– Точно, потому что они тебя никогда за своего не считали, – добавил Иоганн.
– Это неправда, неправда, я вовсе не хотел этого, ведь с моим умом… если бы я хотел… да стоило мне…
– Перед смертью-то хоть сознайся себе, что хотел, – немного резко произнес Иоганн.