Александр Арсентьевич Семенов
Жизнь как жизнь
– Ой! Да что это я опять былое-то ворошу. – Матвеевна оделась и вышла на скотный двор, где в теплом хлеву держала она козушку. Почуяв хозяйку, коза заблеяла и стала рогами стучать в дверь хлева.
– Сейчас, сейчас, родимая, сенца тебе принесу, а потом и попить дам.
С делами Матвеевна управилась быстро. Да и какие теперь дела: козёнку покормила, подоила, вот и всех делов – то.
Вернувшись из хлева, Матвеевна помыла руки, налила стакан молока, очистила две картошки и села ужинать.
– Что-то Николая давно не было. Почитай, неделю не заходит. Уж не заболел ли?
Брат Николай, чуть ли не через день забегал её навестить. Придет, спросит как дела, покурит, сидя у печки, да и домой побежит. Своих дел полно. Семья у него тоже большая.
Женщина поела, подошла к окошку. Во всех соседних избах окна светились. Не спят ещё старушонки. Она прошлась по комнате, остановилась у стола, на котором стояли швейная машинка «Зингер» и радио «Родина», воткнула провод от радио в розетку. – «Пусть хоть радиво говорит – всё как будто не одна в избе-то».
По радио говорили: как всё хорошо у нас в стране: строятся города, заводы, дороги. Вот-вот запустят какой-то огромный комбинат…
Алена Матвеевна послушала, послушала людей из радива, потом подошла к печке, пошуровала в ней кочергой. Головешек не было. Все дрова хорошо прогорели. Она задвинула заслонку в трубе, чтобы тепло на улицу не вытягивало, и решила, что пора ложиться спать. В такую морозную пору лучше бы на печь забраться, там кирпичи ещё утреннее тепло хранят, но стара она уж, стала – тяжело по ступенькам подниматься. Она разобрала постель на металлической с блестящими шариками на грядушках кровати, вытащила из комода ещё одно одеяло, положила его в ногах. « Если будет холодно – укутаюсь.»
Сон не шел. Начавшиеся воспоминания не покидали её, а снова и снова то оборванными картинками, то целым пластом времени заполняли её сущность.
« Вот уж больше года, как война кончилась, а жизнь все не налаживалась. В магазинах ничего не было – жили своим хозяйством. Народу объясняли, что все ресурсы брошены на восстановление разрушенного войной народного хозяйства – вот поднимем страну из руин, и заживем.» Андрей по-прежнему точил пилы для лесопункта – сиднем сидел под навесом, ширкал напильником и пощелкивал разводкой, а когда ягодицы совсем немели, вставал на костыли и прыгал по проулку, иногда завёртывал в огород посмотреть на грядки. Частенько к Андрею захаживали покалеченные войной деревенские мужики. Усядутся на деревянные чурбаки, покурят, посудачат о том, о сём, да и разойдутся по своим избам. Приковылял как-то на своей деревяшке Антон Спиридонов. Он вернулся безногим почти в самом конце войны. Попрыгал, попрыгал на костылях да и смастерил себе деревянную ногу. Сначала ходил на ней опираясь на один костыль, а потом и без костыля ковылять научился. Алёна, когда первый раз увидела деревянную ногу Антона, сказала:
– Андрей, а что бы тебе такую ногу не сделать? Гляди, Антоха ходит и руки у него свободные.
– Какую ногу Алёна? У Антохи нога ниже колена оторвана – он коленом на деревяшку опирается. А я чем буду опираться? Этим двадцатисантиметровым обрубком? Мы вот с ним сговорились, да еще надо Алёшку Колесова подговорить, ехать в военкомат, требовать, чтобы нас на протезный завод отправили. Антон видел в Юрьевце мужика на новом протезе, разузнал у него всё.
– Ну так и съездите. Вот как машина лепромхозовская поедет в райцентр, так и съездите. На следующей неделе мужики уехали в райцентр, достучались в военкомате до самого высокого начальника. Тот пообещал выхлопотать им направление в Кострому. Вернулись мужики обнадеженными, привезли с собой водочки и сели у Сазоновых праздновать.
– Ну, давайте, фронтовики, выпьем за то, чтобы не обманул начальник! – поднял стаканчик Андрей.
– Да, поди, не обманет. Капитан все-таки офицер боевой.
Долго сидели друзья по несчастью, вспоминали фронтовые случаи. Фантазировали, как будут ходит на фабричных протезах. На работу можно будет устроиться, не всё на заднице сидеть.
–Да, я , вроде работаю. – заметил Андрей, – но что это за работа напильником ширкать.
– Тебе повезло. У других и такой работы нет. – возразил Андрею Алексей.
Не обманул военкоматовский начальник. В конце августа вызвали всех троих в Кострому на обследование и замеры култышек. Процедура оказалась долгой. Замеры сделали, поставили на очередь, сколько таких горемык было. Только в начале следующего лета пришел вызов на примерку протезов.
Протез был легкий, красивый: в низу алюминиевая труба с резиновым наконечником, чтобы не скользило, к верху расширялся. Место, куда вставлялась культя, было отделано мягкой кожей, два широких ремня были прилажены к протезу, чтобы перебрасывать их через плечи. Они должны были удерживать протез на культе. А ещё дали два белых , мягких как пух носка. Носок этот надо было надевать на культю, чтобы не натереть, а зимой, чтобы тепло было.
– Вот теперь буду учиться ходить на протезе. На заводе то, только показали, как его надевать и крепить. Предупредили, чтобы постепенно привыкал к нему.
– Научишься.
Долго Андрей осваивал свою «деревянную ногу» : то в паху до крови разотрет, то конец культи начнет кровоточить. И только когда снял аккуратно кожаную накладку на раструбе протеза, срезал с внутренней стороны деревяшки сантиметра полтора, приладил на место кожу, ходить стало легче. Замерщики на заводе видимо что-то напортачили. Вот так и закончились посиделки Андрея под навесом рядом со своими чурбанчиками и наковаленками. Пошел Андрей не остановишь: то по деревне прошвырнётся, то на гараж за речку в магазин за хлебом сходит, то, глядишь, и вдовушку какую навестит.
Алёна опять была на сносях: среди зимы должна была разродиться. Не то, чтобы Сазоновы очень хотели ещё ребенка – но коль бог так распорядился, значит, так тому и быть. Аборты в ту пору властями не поощрялись, да и внутренний мир не позволял насильственно избавляться от дитя. В канун нового года родился мальчик – восьмой по счету ребенок в семье. На этот раз без споров и обсуждений назвали его Степаном. Хорошо, что няньки Нюрка с Глашкой уже подросли. Нюрка то уже в шестой класс ходила, Глашка – в третий. По дому уже всё сами делают, а летом вместе с матерью в лес по грибы и по ягоды, да и на сенокос годились. Лешку еще в лес не брали – мал, будет только канючить. А вот под надзором отца полить в огороде – его забота. Васятка подрос – бегает по избе, топочет ножонками, а то в проулке и кур гоняет, тоже при деле.
Алёна на колхозную работу практически не ходила – только в страдную пору бригадир давал ей наряд на посевную, сенокос да пашню. На скотном дворе работать баб хватало. Мужиков вот только не было: те, что с руками и ногами в леспромхозе работали – лес пилили. Лесу в ту пору много надо было валить – отстраивалась страна. Пацанва, которая родилась до войны, подросла, тоже работали, кто на полях, кто в лесу. Дела всем хватало. Лошади в деревне появились, выбракованных в армии стали по колхозам раздавать. Даже трактор один появился: с большими металлическими задними колесами и огромными шипами по ободу. Когда трактор проезжал по деревне, ребятня, как собачонки, стаей бежали за ним и верещали. Молодые ребята, что призваны были в конце войны, всё ещё в армии служили. Кадровых военных война повыкосила. Вот молодые и ждали, когда подрастёт новое поколение. А девчонки, что до войны подростками бегали, созрели, их молодое нутро любви требовало, а женщины, вышедшие замуж перед войной, и оставшиеся в лихолетье вдовами того же хотели. Вот и шли нарасхват и малолетки и мужички женатые.
Андрей, хоть и без ноги, но по мужской части ещё крепок был. Вот и не доходил он частенько с гаража, где работал, до дому. Перехватывала по дороге какая-нибудь молодая горячая вдовушка – не только ублажит мужика, но и водочкой попотчует. Красота! Алёна пыталась урезонить мужа, указывала ему на кучу копошащихся в избе детей. Да где там.
– Ни у кого я не был. С мужиками после работы на пилораме посидел, выпили понемногу.
Но сладкая жизнь притягивала как магнитом. Не только на часок– другой задерживался благоверный на работе, но и ночевать иногда не стал приходить. Лопнуло терпение Алёны. С мужем разговаривать бесполезно. Решила пойти к Нинке, где чаще всего застревал Андрей.
– Нина! Что ты творишь? Зачем мужика с панталыку сбиваешь? У нас ведь детей мал-мала меньше куча целая.
Нинка выслушала Алёну, а потом выдала:
– Если твой мужик живой вернулся, так думаешь он тебе одной принадлежать должен? Не подумала каково нам недолюбленным, недоласканным живётся. Устали мы по ночам на стенку лазать от безумного желания. Корову вон и ту хоть раз в году к быку водят. А мы вдовы, чем хуже? Не убудет от твоего Андрюхи – и тебе и нам хватит, а от детей мы его забирать не собираемся. Нам хоть вечерок иногда с мужиком побыть, и того хватит. Вон Катька Анисимова никого не привечает, так почернела вся бедная, а я и другие вдовы – так не хотим. Так что живи спокойно, Олёнка! Да и нам не мешай!
От таких слов Алёна остолбенела, не нашлась, что ответить Нинке, постояла ещё несколько минут у порога, да и пошла домой. Дома, сидя у печки, всё переваривала слова Нинки. Говорила она не только за себя, но и за других вдов, немерено наделанных войной. Решила смириться, лишь бы не спился Андрей, да от неё и детей не отвернулся.
Вскоре после войны начали в лесах вокруг Рымов, Торзати да Тимошино лагеря, как грибы, появляться. Сгоняли в них мужиков наших, по каким-то причинам в плену оказавшихся. Сроки им давали немалые. Заключённые лес валили, кряжевали, а готовые брёвна на железнодорожную станцию «Сухобезводное» на машинах возили. Оттуда составами отправляли на стройки, да шахты.
Алёна вспомнила, как в начале 60-х ходили они с бабами в эти лагеря, меняли молоко, хлеб да куски сала на нательное бельё, сапоги, да ботинки кирзовые. Если пропитание, какое ни какое хозяйство своё давало, то мануфактуры вовсе не было. Ходили все в латаном-перелатаном. А у лагерного забора иногда и штаны ещё целые, без дыр, перепадали. Страху то было сколько, когда шли в лагеря, но нужда перебарывала страх, и бабы по трое-четверо шли. Стрелки, что жили во всех деревнях, на случай побега заключённых из лагеря, пугали – сидят там отпетые уголовники, изменники Родины, способные и изнасиловать, и убить ни за что ни про что. Но таких случаев никто из деревенских не помнит. Зато про козу «Маньку» столько баек было рассказано: говорили, одна Тимошинская баба немало денег благодаря своей козе заработала. Будто приводила она козу ночью, когда охраны не было, на делянку, где заключённые лес пилили, привязывала её в укромном месте к дереву и оставляла. Изголодавшиеся заключённые весь день пользовали козу. Манька блеяла, но терпела, а потом, говорят, и совсем пообвыклась и требовала, чтобы хозяйка её в лес вела. Так вот, каждый заключённый, поимевший козу, ложил в мешочек, привязанный у неё на шее деньги, кто рубль, кто три, а кто и пятёрку. Озолотила тимошинскую бабу коза-кормилица.
– Ой, господи! Чушь то какая в голову лезет – пробормотала Матвеевна и перевернулась на другой бок.
К вечеру следующего дня к ней зашёл брат Николай.
– Здорово, мамка! – Николай, как старшую из их семьи, давненько уж называл Алёну «мамкой». – Ты, что и на улицу не выходила? Я еле прополз к тебе.
– Дак, как же я выйду?! Мне через этот бруствер не перелезть и откопать его сил нету.
– Где у тебя лопаты стоят? Сейчас я тебе дорожку пробью.
– Так там под лестницей на поветь (чердак).
– Только лопатой-то вряд ли пробьёшь. Смёрзлось уж больно.
– Пробью!
Николай вышел с лопатой на улицу. Алёна прильнула к окошку наблюдать. Смёрзшиеся комья снега не поддавались, лопата при ударе звенела. Но Николай не отступал и всё с большим усердием колошматил лопатой по гребню снега. Наконец, большой обледеневший ком отвалился. Николай руками отбросил ком в сторону и снова взялся за лопату. Дело пошло веселей. Куски, хоть и небольшие, отваливались при каждом ударе лопатой. Вскоре проход шириной в метр был пробит, и брат стал прочищать тропинку к крыльцу.
Николай вернулся в избу взмыленный: волосы под шапкой были мокрые, да и нательная рубаха прилипла к спине.
– Ну вот, мамка, высвободил я тебя из плена. Теперь и на улицу можешь выходить.
– Ой, как хорошо – то. А то вдруг лавка приедет из Ковернино, так за продуктами сбегаю.
– Э, да лавка вчера была. Теперь только в четверг приедет.
– Ой, да как же я её не видела. Чай, задремала. Да и не перелезла бы я через этот гребень. Хорошо, что пробил мне дорожку то.
– А, что у тебя, мамка, и хлеба нет?
– Так ещё на прошлой неделе закончился.
– Ладно! Сейчас я покурю, да пообсохну, пойду домой, Галину пошлю, принесёт она тебе хоть полбуханки.
Николай уселся у дверцы печки, скрутил козью ножку, насыпал из кисета махорки и закурил. Затягивался он не спеша, старался выпустить дым изо рта в поддувало.
– А, что ребята то пишут?
– Да, пишут. Редко, правда. Стёпка почаще пишет, а от Лёшки только открытка к празднику.
– Стёпка и нам открытки к каждому празднику присылает. Ну ладно, пойду я. – Николай приоткрыл дверку печки и швырнул внутрь окурок, – Галину сечас пришлю.
Брат ушёл, а вскоре прибежала Галина. Всё лицо было замотано шалью, только глазёнки сверкали.
– Тётя, вот тебе тятя хлеба прислал.
– Спасибо, Галинка! Раздевайся, посиди, согрейся. Замерзла, чай? А что, уроки в школе уже закончились?
– Так мы не учимся из-за морозов. Ну, я поскачу – тятя велел не задерживаться.
Алёна развернула тряпицу. Хлеба была почти целая буханка. Алёна опять завернула в тряпицу хлеб и отнесла его в упечь. – « Штей теперь постных наварю, да с хлебом и поем. И козушке, кусочек хоть , надо дать.»
Матвеевна взяла миску, пошла в чулан, натюкала тяпкой в кадушке зелёной квашеной капусты, зачерпнула полную миску ледянистых крошек, принесла в избу, поставила миску на табуретку рядом с печкой – пусть оттаивает. Потом почистила две картошки, поставила на конфорку кастрюльку с водой и стала ждать, пока закипит.
Николай, вдоволь наскитавшись по госпиталям, после серьёзной контузии, домой возвратился только к концу войны, после того, как родители получили похоронку на Сашу. Врачи рекомендовали ему больше быть на воздухе, хорошо питаться и никаких физических нагрузок, во всяком случае год-полтора. Чего-чего, а свежего воздуха в деревне, окруженной вековыми лесами – не передышишь, а вот хорошего питания – извините. Хотя свежие ягоды, грибы, овощи, и конечно, лесной воздух, за год заметно улучшили состояние Николая. А в сорок седьмом, его уже приняли в леспромхоз на работу десятником – он ещё до войны закончил семь классов, и был вполне грамотным для этой должности. Он, как и все лесорубы, ходил на делянку с топором за поясом. По работе топор ему вовсе не нужен был, достаточно было блокнота и карандаша, но мало ли чего-то сучок вдруг на бревне недорубленный заметит, оттяпает его, или где-то в бонах скобу забить нужно. Так что топор всегда был при нём.
Как-то в середине лета лесорубы всей бригадой пришли в контору зарплату получать. Народу в коридоре было – не протолкнёшься. Очередь в кассу двигалась медленно. Николая начало мутить, голова вдруг закружилась, и его повело. Чтобы не потерять равновесие, Николай взмахнул руками и зацепился за висевший на стене портрет товарища Сталина. Рамка с портретом с грохотом рухнула на пол. И надо же было такому случиться, что в поиске равновесия мужчина наступил на портрет. Службы нашли в этом умысел и отправился Николай на три года в лагеря Унжлаговские. Благо от дома не далеко. За подпорченный портрет Сталина посадили Николая, он же Сталин, а вернее его смерть, освободил по амнистии подчистую. Вернулся он смурной и ещё долго не мог прийти в себя. Нет, злобы у него не было, а обида глубоко засела в сердце. Но и она постепенно выветрилась, ушла на задворки.
Алёна похлебала свежесваренных щей с хлебом, попила чайку, отнесла кусочек хлеба козе. В хлеву было холодно, и Матвеевна пока скормила козе хлеб, да погладила её по спине задрогла. Пришла в избу, села на скамейку у печки и прислонилась спиной к тёплым кирпичам. Спина вскоре отогрелась, а потом тепло разошлось по всему телу – разомлела Алёна.
После рождения Степашки Алёна решила: хватит детей плодить, ведь не молодая уже. Этих бы вырастить. Но после разговора с Нинкой решение своё изменила – если не привечать мужа– совсем от дома отобъётся. Так и появились в их семье Миша да Верунька. Верунькой ходила тяжело, возраст видимо сказывался, как ни крути, за сорок уже перевалило. Рожать дома с повитухами не рискнула – первый раз в жизни поехала в Горчуху, в больницу рожать.
Андрей изо всех сил старался обеспечить семью: за работу пилоточем платили мало, и он выучился на электромеханика. Как раз в это время привезли в гараж дизельную передвижную электростанцию. Попросился Андрей у начальства перевести его на станцию. Новая работа – новые заботы. Муж уходил на работу в пять часов утра, и Алёне к этому времени надо было приготовить еду: накормить его, с собой узелок собрать – до полуночи Андрей был на работе. К шести часам надо было подготовить и завести дизель. Хорошо, если напарник оставил бак заправленным соляркой, а то ещё ведра два-три надо принести. Ровно в шесть Андрей должен включить рубильник, чтобы потекло электричество по проводам в дома, контору, диспетчерскую. Днём, когда в гараже слесарей, да шоферов полно, нет – нет мужики к нему в биндегу заглянут, посудачить, а иногда и за соляркой с ведром сходят. Сочувствовали: всё-таки без ноги моторист. Зато вечером, часам к восьми оставался он в гараже один-одинёшенек. Выйдет на улицу, поковыляет между машинами, да тракторами, добредёт до курилки – выкурит самокрутки две – одну за другой, посидит немного, да и опять возвращается к своей кормилице. Ровно без десяти двенадцать ночи Андрей трижды должен дёрнуть рубильник, выключить и включить сеть, чем предупреждал население, что через десять минут электроэнергия будет отключена и наступит кромешная тьма. Андрей загодя зажигал фонарь, чтобы хоть как-то высвечивать дорогу домой. Возвращался около часу ночи. Алёна ждала его, накрывала на стол нехитрый ужин. Зато теперь муж почти полторы суток был дома – отоспится, а днём новые дела: кожи выделывать, да сапоги шить научился. Не только свою семью обувал, но и на продажу под заказ сапожничал. Специально для выделки кожи купил огромную бочку, в которой вымачивал и мял шкуры. Бочка стояла на сеновале – вонища была – не продохнуть.
Вот и на сей раз Алёна поднялась на сеновал за берёзовыми вениками: суббота была – банный день. Зловоние ударило в нос. Женщина прикрыла лицо платком. Муж согнувшись над бочкой изо всех сил жамкал кожу, рубашка на нём была мокрая, хоть выжимай, пот тёк по волосам, лицу. Рядом, на подхвате, вертелся Стёпка – мал ещё был, а всё на каждую щель затычка.
– Ладно, себя то не жалеешь, так хоть бы ребёнка не травил! – заметила походя Алёна.
– Никто его не принуждает! Сам он всё время под ногами крутится. Ну и поможет если что. Пусть учится – в жизни всё пригодится.
– Заканчивай уж. Я вот пойду, веник запарю. В баню пора.
– Ну иди, запаривай. Слезаем мы уже. Стёпка, подкати крышку.
Андрей, держась за перила, выставив вперёд ногу с протезом на второй прыгал по ступенькам. Мальчонка, копируя отца, так же на одной ноге прыгал со ступеньки на ступеньку. В сенях Андрей взял с подоконника кисет с махоркой и вышел на улицу, уселся на лавочку у палисадника, закурил козью ножку. Прохладный ветерок обдувал разгорячённое тело. Вскоре вернулась жена, собрала в узел чистое исподнее на всех.
– Топайте, мужики, к бане. По первому парку похлещетесь. А потом Нюрка с Глашкой с работы придут, тоже париться побегут.
– Стёпка, возьми у матери узел и скачи, а я за тобой поковыляю.
Андрей парился – неистово хлестал себя веником, и время от времени просил сына плеснуть водички на каменку. Пар с треском и шипением поднимался над каменкой и растекался по всей бане. Жар был невыносимый. Малец после каждого вылитого на каменку ковша, мигом садился на пол и закрывал ладонями уши. Вдоволь напарившись, Андрей сползал с верхней полки, обливал себя холодной водой, и немного отдышавшись, загонял на полку сына, и начинал его парить, слегка похлёстывая веником по спине, ягодицам и ногам. С каждым ударом жар от пара пронизывал тело. Мальчишка готов был заорать, но терпел, боялся показать свою слабость. Розовые, как двухмесячные поросята, отец и сын выползали из бани, усаживались на бревно у стены и отходили. До войны Андрей всегда сразу из парилки бежал к реке и со всего маху бросался в холодную воду. Теперь уж до реки не допрыгать.
– Тятя, ты всё напарился? – спросили подбегая к бане дочери.
– Да уж, нахлестались. Сейчас мы со Стёпкой домой потопаем. А вы сперва возьмите вёдра, да водички холодной из речки принесите. А то я почти всю на себя вылил, кипятка в котле много – на всех хватит. А что мать не идёт?
– Сказала – следом придёт.
Последними шли в баню Лёшка с Василком, если Мишку на улице вылавливали, то и его с собой тащили. Париться он не любил, посидит, попотеет, отдерёт цыпки с рук и ног мочалкой, обольётся водой и все дела.
После бани все вместе чаевничали. На стол водружался медный пузатый самовар, на конфорку ставился заварной чайник, гранёные стаканы с блюдцами каждому. В сахарнице сложены горкой большие куски сахара, а рядом щипцы для колки. На тарелке баранки, либо пирожки с картошкой. Пили долго. Из стаканов чай наливали в блюдца и с фырканьем втягивали в себя горячий напиток. Разговаривали. Потом старшие дети вдруг разом подрывались:
– Куда, сумасшедшие?
– К окулиничевой избе – там сегодня посиделки.
– И я с вами! – заверещал Стёпка.
– Дома сиди! Мал ещё! Подрастёшь, пойдёшь.
– Не долго загуливайтесь! Завтра все по брусёну пойдём. Поспела уже.
Последние слова матери были сказаны в пустоту. Головы детей промелькнули под окнами, и след их простыл.
– Мама! А я по брусёну пойду?
– Пойдёшь, Стёпа. Только вот пещерок маленький надо на повети найти.
– Я сейчас слазаю, поищу.
У акулиничевой избы на лужайке собралась большая толпа молодёжи и подростков. Девчата сидели на вынесенных из дома скамейках, ребята стояли кучками, рассказывали байки. Ждали Славку-гармониста. Уж и гонца за ним послали. Наконец-то! Славка, в сопровождении посыльного, вывернул из Домничева переулка. Девки зашевелились, освобождая в центре скамейки место для гармониста.
– Славка! Ну, что же ты так долго! Мы уж все ноги отсидели.
Славка ничего не ответил. Снял с плеча гармонь, уселся поудобней, пробежал по ладам пальцами.
– Эй, Славка! Давай сормача!
Гармошка с переборами заиграла и пошла плясать губерния. Первыми выскочили на круг девчонки, затопотали, пока молча без припевок. Так всегда было пока кто-то не осмелится первой спеть частушку.
Славка играл, рвал меха, на секунду останавливался, для начала запевки, и опять бежал пальцами по клавишам. Тут с приплясыванием в круг выскочил Сашка Савинов и началось:
«Моя милка чай не пьёт,
Конфеточки не кушает –
Приложила к …… радио,
Сидит, да слушает.»
Гармонист передёрнул меха, гармошка рявкнула:
«Девки наши, дайте Яше –
Яша тоже хочет ….
Если Яше не дадите,
Яша может умереть!»
И тут Машка Потапова остановилась напротив Сашки, прибоченилась и дождавшись музыкального такта, выдала:
«Мой милёнок, как телёнок,
Только веники жевать:
Проводил меня до дома,
Не сумел поцеловать!»
Девчонка притопывая прошлась по кругу и снова встала перед Сашкой:
«Я бывало, всем давала
По четыре раза в день,
А теперь моя давалка
Получила бюллетень.»
Разгулялась молодежь: на пятачке уже отплясывало десятка два девчонок и парней и каждый старался, уловив момент, спеть частушку.
Веселье продолжалось до тех пор пока, тётка Акулина, высунувшись из окна не закричала:
– Хватит орать! Закругляйтесь! Полночь уже!
Хочешь не хочешь, а надо было закругляться. Следующий раз тётка Акулина не разрешит под своими окнами хороводиться. Молодёжь начала расходиться – кто парами, кто стайками. И долго ещё вдоль деревни то там, то тут слышались взрывы молодого задорного смеха.
Алёна проснулась рано, затопила печь – надо было разогреть щи, да кашу – накормить всех перед походом за ягодами, с собой собрать что-то. Часов в шесть начала тормошить детей.
– Вставайте, гулёны! Пора по брусёну идти!
Первым вскочил Стёпка, за ним нехотя, потягиваясь, стали выползать из-под одеял остальные.
– Глашка! Ты дома остаёшься. За детьми приглядывай. А то, ускачут куда-нибудь, отцу их не догнать.
– Мама! А далеко за брусёной то пойдём? – спросила Нюрка.
– Наверно, за дальнюю гору к Мормазу. Поблизости то всё уж поди обобрали.
– А Стёпка то дойдет с нами, не замается?
– Допрыгает. А там на пенёчке у пещерков посидит, отдышится.
После завтрака ягодники отправилась в путь. У каждого за плечами сплетёный из бересты короб – пещер, а в руке корзина. Алёна шла впереди, а за ней гуськом выводок и только Стёпка скакал от одного к другому, размахивая своей корзиночкой. На подходе к крутой горе Нюрка свернула с дороги, проверить есть ли где-то тут ягоды.
– Мама! Здесь ягоды! Много!
Алёна подошла к дочери, огляделась.
– Да нет тут ягод. Видишь, всё вокруг обрано. Кто-то два куста пропустил. Тут много не наберём. Туда за гриву пойдём.
Женщина хорошо знала все ягодные места и потому шла наверняка. На спуске к Мормазу, Алёна свернула с дороги и углубилась в лес, приглядывая при этом за детьми. Вскоре ягодники вышли на небольшую поляну.
– Вот здесь и остановимся. Скидайте пещерки. Нюрка, пробегись окрест, глянь ко много ли ягод.
Дочь обошла по лесу полянку и вернулась с полными пригоршнями рубиновых крупных ягод.
– Мама! Ягод полно. Да хрушкая (крупная) брусёна такая.
– Вот и ладно. Здесь и будем собирать. Стёпка! Ты тут у пещерков посиди, а вы все по кругу расходитесь. Далеко не разбегайтесь, чтобы друг дружку видно было.
– Не хочу я у пещерков сидеть! Вон, Васька пусть охраняет.
– Хорошо! Пойдёшь ягоды собирать. Только рядом со мной держись.
– Ладно, – недовольно выдавил из себя Стёпка, – я с Лёшей вместе хотел.
– Нужен ты мне! Будешь под ногами путаться, да мешать. – огрызнулся старший брат.
Чуть отошли от полянки, а под ногами уже стелются по земле, поднимаются на коротеньких веточках кисти ярко–красных ягод. Алёна склонилась над кустиками и начала собирать бруснику. Она пропускала кисти между безымянным и средним пальцами и одним движением оголяла кисть. Ягоды собирались у неё в ладони и тут же отправлялись в корзину.
– Мама! А как ягоды срывать?
– Поди сюда, я покажу.
Сынишка подошёл к матери.
– Гляди! – она левой рукой приподняла ветку, между пальцами правой захватила кисточку с ягодами и потянула на себя. Ягоды собрались в ладони. – Вот так и собирай.
Стёпка попробовал повторить опыт матери, но оторванные от кисти ягоды ссыпались с ладони на землю.
– Лодочкой, лодочкой ладошку держи.
– Я держу, а они всё равно падают.
– Ладно! Рви по ягодке и складывай в корзиночку.
Алёна ловко обрывала ягоды с кистей, и вскоре дно её корзины было уже пальца на два покрыто пурпурно-красными плодами брусники. Стёпка пыхтел у куста: ягоды никак не хотели поддаваться ему. Но мальчишка не мешал матери, молчал и продолжал собирать бруснику по одной ягодке. Иногда он пытался снимать ягоды с кисти, как показывала мать, но они так и норовили свалиться с ладони. Тогда он придумал: приподнимал ветку, подставлял под неё корзиночку и стягивал пальцами ягоды. Часть ягод оставалась в ладони, а те, что сваливались с ладошки, попадали прямиком в корзину.
– Мама! Глянь! Я придумал, как собирать.
– Ну и что ты там придумал?
– Вот, молодец! Так и собирай.
Алёна выпрямилась, огляделась по сторонам. Старшие дети старались, их головёнки торчали над кустами папоротника. Убедившись, что все на месте и заняты делом, она опять склонилась к кусту брусники. Когда корзина была наполнена ягодами, мать вместе с сыном пошли к полянке ссыпать ягоду в пещер. Вслед за матерью к полянке подтянулись и остальные. Корзины у всех были полны брусники. Дети высыпали ягоды из корзин, каждый в свой пещерок и отправились в лес продолжать сбор ягод. Стёпка побежал справить нужду за кустики. Алёна в это время подсыпала в Степашкин пещерок ягод из своей корзины, чтобы показать, что младшенький не хуже других, и тем подзадорить его.
– Мама! А куда из моей корзинки ягоды делись?
– Так погляди, я их в пещерок твой высыпала.
– У-у-у сколько!
Мать с сыном снова углубились в лес, и где-то через час их корзины снова были наполнены отборной брусникой. Старшие к этому времени уже были на поляне.
– Мама! Гляди пещерки то уж полные. Домой теперь пойдём?
– Нет, Вася! Сейчас вот пополдничаем, а потом наберём ещё по корзине. Не пустые, чай, их домой нести.
Алёна развязала узелок, выложила хлеб, картошку, зелёный лук, поставила рядом жбан с водой.
– Давайте, ешьте! Передохнём, а потом ещё один заход сделаем.
– Да мы уж ягод налопались.
– Ягоды не еда. Вот по паре картошек, да по куску хлеба – на животе поплотней будет.
Все уселись в кружок и начали сметать с платка нехитрую снедь.
– Нюрка! Как там в вашем углу брусены-то то ещё много?
– Много, мама. Там её и за два дня не собрать.
– И у нас её видимо невидимо – вмешался в разговор Алёша, – сейчас быстро по корзинке наберём.
Ягодники вернулись в деревню за полдень. Солнце ещё стояло высоко. С запада начинало натягивать тучки. Поднимался ветерок. В лесу даже лёгкого дуновения не было. «Как бы дождя не нагнало» -подумала Алёна. Глашка с младшими копошились на крыльце, строили что-то из чурок.
– Ребятишки! Давайте пока ветерок хороший, провеем брусёну то.
– Давай, мам, завтра провеем.
– Неровен час задождит. Давайте завершим сёдни, а завтра отдыхать будете.
За огородами расстелили большой кусок брезента, стащили к нему пещерки и корзины с брусникой. Высоко подняв корзину с ягодами Лёшка потихоньку ссыпал ягоды на брезент. Ветер выхватывал из струящегося ягодного потока листья, мох, мелкие травинки и уносил их вдаль. Тяжёлую налитую соком ягоду ветер не осиливал и она, очищенная от мусора, падала на подстилку. Когда из корзины были высыпаны все ягоды, Нюрка с Глашкой, прихватив за углы брезент, аккуратно ссыпали провеянную ягоду в порожнюю корзину и опять расстелили подстилку на землю. Алёна взяла корзину с провеянной брусникой и понесла её в избу, чтобы высыпать в уже подготовленную кадку. Каждое лето заготавливали на зиму по две-три десятиведёрных кадки мочёной брусники. « В этом году урожай хороший, надо не меньше трёх кадок засыпать. Едоки то подрастают. Эту ораву кормить надо.» – подумала Алёна высыпая ягоды в кадушку. Ветер усиливался. Иногда его порывы уносили за пределы брезента не только мусор, но и мелкие ягоды. Западный край неба затянуло тучами. – « Успеть бы до дождя, всё провеять». Только-только ссыпали с брезента в корзину последние ягоды, в небе громыхнуло, и первые редкие, но очень крупные капли дождя ударили по земле.
