Александр Андронин
Штамповка 2067
Железяка вваливается в пробитую мной дыру – несокрушимый, непробиваемый, страшный, он идёт ко мне.
– Сколько бы вас ни пришло за мной, я задавлю каждого, – гудит он, глядя на меня сверху вниз.
Я вяло шевелюсь, будто бы безуспешно пытаясь подняться, а когда он наклоняется, протягивая ко мне руки, я вскакиваю и взмахиваю хирургической пилой, которую прятал за спиной.
Не издав ни звука, Кейн падает на колено, хватаясь за лицо. Из-под металлических ладоней сочится кровь. Несколько секунд он сидит неподвижно, потом валится на бок и замирает.
Занеся кулак, я с опаской переворачиваю его, но можно уже не осторожничать – его руки безвольно разваливаются в стороны. Поперёк лица зияет узкая рытвина, залитая кровью. Я зачем-то проверяю его пульс, хоть уже и понимаю, что он мёртв. Несколько мгновений ещё надеюсь, что он поднимется, что какие-нибудь чудесные импланты вернут его к жизни, но зря – поверженные злодеи оживают в последний момент только в кино. Я бросаю пилу и бессмысленно смотрю на труп.
Я этого не хотел. Собирался хлестнуть его пилой по глазам, ослепить, но, видимо, ударил слишком сильно и разрубил ему голову. Я перенервничал.
Ещё бы. Он меня чуть не убил.
Не зная, что делать, возвращаюсь в его кабинет. Вместо окна здесь дыра, на металлических стенах полно округлых вмятин – следы его кулаков. У меня немеет левое плечо и что-то нехорошее происходит с левым глазом – передо мной всё становится то размытым, то плоским, будто он время от времени перестаёт работать. Я чувствую, как наливаются кровью скула и висок – похоже, сломана бровь.
Компьютерный стол развален надвое, внутренности компьютера растоптаны. Смысла искать здесь какую-то информацию о Дэе не больше, чем пытаться выловить руками рыбу в заливе Возрождения.
В комнату вваливается бородатый тип. Я замираю, безоружный и видимый как на ладони. Вошедший наводит на меня револьвер.
– Где Железяка? – хрипит бородач.
– Там, – указываю в выбитое окно. – Он устал и просил его не будить – примерно до Страшного суда.
У бородатого вдруг подламываются колени, оружие выпадает из руки. Он оседает на пол и странно дрожит, прижав ладонь к лицу – я не сразу понимаю, что он плачет. Ещё через секунду замечаю, что он весь изрешечен пулями.
Подхожу осторожно, но он не обращает на меня внимания, даже когда я подбираю оброненный револьвер. Это «Мамонт» – точно такой же, как мой.
Незнакомец изранен так, что трудно представить, как он вообще смог куда-то дойти. Длинные седые волосы запятнаны кровью, байкерская борода вся бурая. Он давится кровью и рыданиями, пытаясь что-то сказать.
– Я… не смог, – выталкивает он. – Не получилось. Надо было… в оазис, там бы всё узнал… Простите меня. Прости, Эльвира… Прости, Вера…
Меня как током прошибает.
– Что ты сказал?! – я хлопаю его по щекам. – Откуда ты их знаешь? Откуда ты знаешь мою жену и мою дочь?!
Он молчит, глядя куда-то в пространство, не двигается и не дышит. Слёзы пополам с кровью текут по его щекам.
Его слова всё ещё звучат у меня в ушах. «Эльвира, Вера. Простите. В оазис».
Оазис. Я знаю в этом городе только один «Оазис» – бордель, ещё одна часть империи Дэя. Не представляю, кем был этот странный человек, откуда у него этот револьвер и имена моих родных, но он, похоже, сделал для меня кое-что важное – обозначил следующий пункт моего маршрута.
Выхожу другим путём – там, где я вошёл, всё ещё стреляют и орут. Похоже, мой визит удачно совпал с атакой каких-нибудь недоброжелателей «Тригона». Или к Железяке решил наведаться кто-то из его нехороших знакомых. Не хочу разбираться, кто в кого там палит.
Новый путь, которым я иду, тоже усеян трупами. Интересно, кто из них Курильщик и Злой, мои перевозчики? Мимоходом замечаю ещё одного мертвеца, сжимающего «Мамонт».
Что здесь происходит? Кто они такие, чёрт их разбери? Голова трещит от вопросов, но это не мешает мне угнать чью-то машину, припаркованную у цеха, и помчаться подальше от этого филиала преисподней. Обратно в город.
Я весь в крови, в тухлой и в свежей. Весь помят, и нужно поесть, отмыться, поспать, купить патронов… В любом случае, в «Оазис» я сейчас не успею – по вполне понятным причинам они работают ночью, а край неба над заливом уже алеет.
Сегодня вечером. У меня есть время восстановить силы, пополнить боезапас. И подумать о секретах, которые унёс в могилу бородач с револьвером.
Эдемский сад
Отражение в озере дрожит, искажается и рассыпается сотней бликов. Черт лица не разглядеть, но мне отчего-то легче видеть себя именно таким. Умываясь по утрам, я позволяю себе лишь короткие взгляды в зеркало, а когда бреюсь, стараюсь смотреть только на бритву. Я знаю, что пластические хирурги поработали на славу, и на лице не осталось ни единого шрама, но видеть себя отчего-то тяжело.
Совсем некстати возникает мысль: кошка не любит смотреть на себя в зеркало, потому что думает, что отражение – это другая кошка. Это кажется забавным лишь на несколько мгновений. Потом опять становится тревожно.
Вокруг светло, утренний сад полнится умиротворением. Яркая зелень, солнце сквозь листья, белая кора. Ароматы деревьев, озера, травы. Очень спокойно. Сад прекрасен. Огромное поместье вокруг, у самого подножья гор – они там, невдалеке. Здесь только мы – я и отец, да ещё обслуга, самые близкие из отцовских советников, да охрана. Никаких причин для тревоги здесь и быть не может.
Я летел сюда, домой, когда мой самолёт упал в предгорьях. Я чудом выжил. Меня нашли по аварийному сигналу. Две недели я провёл в больнице, без сознания. Как только моё состояние улучшилось, отец настоял на том, чтобы меня перевезли сюда.
Самого крушения не помню. Может, память восстановится со временем. Сейчас самые чёткие воспоминания начинаются после того, как я проснулся здесь, у себя, под взглядами отца и его советника.
Отец всегда был рядом. Всегда, и особенно в детстве. Когда думаю о детстве, ничего конкретного вспомнить не удаётся; странное ощущение – как пытаться поймать ладонью солнечный зайчик: его не схватить, но он тёплый, яркий, и касаться его приятно. Всякий раз, пытаясь что-то вспомнить, я чувствую это тепло.
Очень тихо, лишь листья шелестят на ветру. Трудно представить, что в сотне километров отсюда огромный город – яркая, шумная жизнь, бодрящее напряжение, приятно гудящие нервы.
Может, стоит всё же съездить туда. Увидеться с друзьями. С ними всегда весело, и их много, и они быстро сменяют друг друга. Должно быть, у меня было много их фотографий, но мой смартфон не пережил катастрофу, а компьютера у меня здесь нет. Никак не удаётся вспомнить их как следует, вместо знакомых лиц только размытые образы, и это удручает.
Конечно, мне дали бы компьютер, стоит лишь пожелать, но сейчас не хочется ни лезть в соцсети, ни кому-то писать. По дну сознания блуждает тень – только о ней и получается думать.
С того самого дня, когда я пришёл в себя, отец со мной не говорил. Мы с ним не увиделись ни разу.
Он мной недоволен. Я сам вёл самолёт в тот день, не справился с управлением, едва не погиб. Я заставил его волноваться. Может, он обижен на меня из-за этого.
Так уже бывало раньше. И был способ избавиться от груза отцовского недовольства.
В памяти возникают смутные образы: неон, полумрак, обнажённые тела. Дым, льющийся в лёгкие и перетекающий в голову. Пульсируют вены, сердце как сумасшедшее гонит по венам коктейль из самых разных веществ, и они взрывают мозг яркими вспышками.
Я часто моргаю, и видения пропадают. Странно – яркие картинки пронеслись как видеоклип, затронув только глаза, но не вызвав никакого отклика внутри, будто это всё было не со мной, будто кто-то рассказал мне об этом – безумная ночная жизнь, современная дикость, калейдоскоп удовольствий на любой вкус – хотя это всё это я совсем недавно испытывал сам. Воспоминания поблёкли и подёрнулись пылью. Они похожи на коллаж из фотографий, теряющий цвет.
Я закатываю левый рукав и всматриваюсь в свои вены. На коже должны быть следы. В вены вонзалась игла, каждый раз оставляя маленькие отметки – их не увидеть, если не знать, куда смотреть. И сразу накатывали волны экстаза. Что-то пустое внутри заполнялось, всё разочарование растворялось…
Я помню, но не чувствую никакого желания повторить этот опыт. Всё это похоже на память о болезни – бывает, иногда вспоминаешь, как лежал с высокой температурой, и находишь в этом странное удовольствие.
Я опускаю рукав и перевожу взгляд на озеро.
Когда силы восстановятся полностью, придёт пора вернуться в большой мир. Сначала в университет – закончить академический отпуск, продолжить учёбу. А потом – настоящая работа. Корпорация, которой владеет наша семья, ждёт меня. Отец покажет всё, будет учить – сам, без посредников. И это будет хорошо. Работать рука об руку. Всегда вместе, как отец и сын.
Он никуда не уйдёт. Он не бросит. Почему-то хочется думать именно так.
За спиной слышатся мягкие шаги. Тень ложится на траву. Обернувшись, я вижу в слепящем солнечном ореоле серебристую бороду, морщинистые скулы, полные силы глаза.
– Здравствуй, мальчик, – произносит проникновенный голос.
Это не он. Это Джошуа, советник отца, всегда доброжелательный и участливый. Он был с нашей семьёй сколько я себя помню, с самого детства. Только сейчас я ему совсем не рад.
– Здравствуйте.
Хочется отвернуться, но это было бы невежливо. Солнце становится чуть прохладнее.
Советник садится рядом, не спрашивая разрешения. Прогнать его не повернётся язык. Он всегда был очень добр, обходителен, заботлив – все эти дни в поместье. Всякий раз смотрел так, будто заглядывал мне сквозь лицо прямо в голову.
Раньше он обходился добрыми советами и наставлениями. Этот взгляд появился у него только сейчас.
– Как у тебя дела, Эгор?
– Нормально.
Он усмехается и отвечает привычной репликой:
– Нормально – это ни хорошо, ни плохо.
Внимательные глаза. Проницательность в каждом движении зрачков.
– Что тебя беспокоит? Скажи, как думаешь.
Трудно подобрать слова. Трудно заставить рот их произнести. Это странно – в мысленных разговорах с самим собой я очень красноречив.
– Почему он не приходит ко мне?
Джошуа раздумывает чуть дольше обычного.
– Он очень волнуется за тебя. Некоторое время все считали, что ты погиб. Но он и тогда верил, что тебя можно спасти. Он ради тебя свернул горы, пошёл на такое… Дай ему время. Как и ты, он всё ещё приходит в себя.
Если говорить, то всё. Джошуа можно всё рассказать.
– Он зол на меня? За то, что я чуть не разбился? За то, что заставил его волноваться?
Джошуа добродушно смеётся. Натянуто, наигранно… нет, показалось.
– Ну что ты! Он счастлив, что всё обошлось. И не злится он на тебя, и не обижен – не думай даже. Просто у него сейчас много дел. В компании трудности, и без него там сейчас никак. Но всё образуется!
С ним так легко, что я решаюсь сказать самое сложное.
– Я боюсь, что у меня что-то не так с головой. Наверное, отец это тоже заметил.
Джошуа издаёт смешок, изумлённо изогнув брови – так делают родители, если их чадо ляпнуло какую-нибудь глупость.
– Да брось! Так бывает, но обязательно пройдёт. Временное расстройство, Эгор, временное расстройство.
Он похлопывает меня по плечу, и я тоже усмехаюсь. Действительно, глупость.
– Не беспокойся. Я вижу, ты сам не свой. Не волнуйся ни о чём, пусть всё идёт своим чередом. Всё можно преодолеть. Со всем можно справиться.
На мгновение кажется, будто в его словах заложено что-то кроме прямого значения. Он вдруг становится серьёзнее.
Мне неуютно с ним. Я хотел побыть один, поэтому и пришёл сюда, к озеру. Это моё место. Странно, что он вообще меня нашёл.
– Я хочу прогуляться, – говорю я и встаю.
– С удовольствием составлю тебе компанию, – Джошуа тоже поднимается.
– Нет-нет, не нужно. Мне надо подумать.
Я иду в сторону леса, согнувшись и втянув голову в плечи. Очень неловко, и я ускоряю шаг, стремясь побыстрее скрыться с глаз советника. На миг очень отчётливо представляю, каково будет, если он всё же пойдёт за мной, и едва не перехожу на бег.
Лес кажется запущенным. За ним будто давно не следили: дерево упало, овраг зарос свежей зеленью, яркой и мягкой на вид. Свет пробивается сквозь кроны, раскрашивает траву и прошлогоднюю листву яркими красками.
И всё же я знаю лес как свои пять пальцев. Здесь всё так же спокойно. Запах листвы, сумрак, солнечные лучи в прогалинах такие плотные, что кажется, будто свет можно зачерпнуть рукой.
Становится так легко, что я и не замечаю, что уже бегу, не прилагая усилий, как бывает во снах. Останавливаюсь лишь тогда, когда дыхание заходится, а лоб покрывается испариной.
Надо вернуться в свою комнату и ждать, пока отец не позовёт. Но туда не хочется. Лучше пройтись. Прогуляться по поместью.
Это будет скучно. Я уже исходил тут всё вдоль и поперёк. Всё моё детство прошло здесь. Под присмотром отца.
Но в комнате я оставаться не смогу. Если не получается ничем занять голову, лучше хотя бы дать работу ногам.
Зелёные аллеи, дорожки выложены плитками – всё как я помню. Здесь ничего не меняется годами. Погода ясная, и прогулка всё же приятна. Наверное, сегодня один из последних тёплых дней в этом году. Здесь, в предгорьях, холодает рано. Может, скоро, как-нибудь поутру, ударит первый мороз.
Гаражи впереди будто игрушечные. Когда мне было лет шесть или семь, я часто играл с такими наборами-конструкторами: в них были пластмассовые деревья, аккуратные кусты, заборчики. И машинки, и домики на любой вкус, и маленькие человечки: кто-то в одежде садовника, кто-то в поварском колпаке, кто-то в фуражке водителя. Мне нравилось, что можно соединять между собой детали из разных наборов – даже если детали не подходили друг к другу, стоило чуть поднажать, и они всё же стыковались. Можно было собрать что угодно.
Больше всего я любил собирать двухэтажный домик. Он получался простенький, безо всей этой помпезности – обычный дом, таких полно за городом. И перед домом двор, обнесённый деревянным забором. А за забором дорога, грунтовая, две укатанные жёлтые колеи. А за дорогой поля с густой травой. Как хорошо было бы вернуться туда…
Всё представляется так чётко, что я даже усмехаюсь сам себе. Надо же, на что способно воображение! Не мечтал я никогда о простецких загородных домах. Мне предстоит учиться, совершенствовать навыки планирования, прогнозирования, управления. Деревенские домики пусть остаются деревенщине.
Вблизи гаражи уже не так похожи на игрушечные – на белых воротах грязные пятна, будто кто-то хватался за створки, не вымыв руки после работы. Похоже, механики, обслуживающие отцовские авто, вконец распустились. Раньше такого не было. Отец не терпит беспорядка ни в чём.
Может, он и вправду стареет? Может, поэтому он и решил плотно взяться за моё обучение? Надеется на меня, рассчитывает, что я подставлю ему плечо уже сейчас, а я взял и подвёл его, как-то не так решил его задачу?
Чушь. Вовсе он не стареет. Его хватке можно только позавидовать. Всякий желал бы хоть наполовину стать таким, как Николас Дэй.
В гараже происходит что-то необычное. Я замедляю шаг и приглядываюсь: там, внутри, светят лампы, делая гараж похожим на необычайно грязную операционную; люди в перемазанных комбинезонах трудятся над чем-то, что совсем не похоже на автомобиль. Мелькают руки, блестят ключи, шипит сжатый воздух. Крепкие мужчины в чёрной форме – они из охраны, но здесь они почему-то подают механикам ключи, тянут провода и явно помогают. Двое из них, напрягаясь, держат на весу что-то такое, что я, будь я чуть наивнее, принял бы за пулемёт.
Заметив меня, один из охранников торопливо подходит к воротам и закрывает их.
Похоже, отец готовит для меня какой-то сюрприз, подарок к выздоровлению. А я только что увидел приготовления раньше времени. Пожав плечами, иду дальше. В мастерскую.
Она у кромки леса, там, где даже самые длинные тени деревьев едва достают до стеклянных стен. Издалека она похожа на оранжерею. Но я знаю, что это мастерская художника.
Там в основном работал отец. Сам я тоже пытался писать картины, но все попытки были такими неудачными, что их даже толком не вспомнить. А вот у отца выходило отлично. У него свой собственный стиль, не похожий ни на чей другой.
Прозрачные двери, высокие и узкие, вытянутые вверх. Стены и крыша со множеством маленьких стёкол, каждое размером в несколько ладоней. Суховатые бурые стебли вьются по стенам до самой крыши. Длинные столы вдоль стен уставлены продолговатыми керамическими чашами, источающими аромат земли.
Двери уютно поскрипывают, когда я тяну их на себя. В мастерской по-осеннему прохладно, воздух прозрачный, чистый и отчётливо одинокий, будто им давно никто не дышал. Вьюн засох и пожелтел, пол устилают мелкие лёгкие листочки, и ветер, пробравшийся в открытые двери вслед за мной, осторожно шевелит их, сметая в сторону, к стенам, где неровной каймой собрались более старые, прошлогодние.
Мольберт посреди мастерской пуст – так непривычно, что кажется, будто отцовскую работу кто-то украл. На столе у прозрачной рамы перетянутая тесьмой стопка эскизов – бумага пожелтела и потрескалась по краям, словно отец забыл их здесь несколько лет назад.
Наверное, какие-то старые наброски. Похоже, он принёс их сюда недавно, а до этого хранил где-то ещё. Я был здесь две недели назад, и их не было. И тогда отец работал над картиной с оригинальным сюжетом: на эскизах мужчина с буйной седой бородой парил в воздухе, протягивая руку к юноше, полулежащем на земле. Холст на мольберте постепенно перенимал этот сюжет. Сейчас на пожелтевших страницах он же. Мне казалось, что его я и видел две недели назад, только листы для эскизов были совсем новые.
Я запрокидываю голову и гляжу вверх, сквозь стекло. Снаружи на крыше пожелтевшие листья, крупные, жёлтые, ломкие даже на вид. Листва уже начала опадать. А может, это прошлогодние.
В мастерской всё отчётливее ощущается запустение. Выходя, я с неожиданной досадой хлопаю дверьми, и стекла в рамах дребезжат у меня за спиной.
На холме впереди сооружение странной формы. Я даже не сразу его узнаю. Овальное, с большой куполообразной крышей – это же обсерватория, любимый проект отца. Как я мог забыть о ней!
Уже больше года над ней трудятся лучшие специалисты, каких только можно найти. Отец не жалеет на эту затею ни времени, ни средств. Наверняка и сейчас здесь снуют проектировщики, архитекторы, инженеры и…
На холме никого нет. Ветер треплет мутный полиэтилен, которым укрыты штабеля балок. Траншея для фундамента полна дождевой воды. Красная бечёвка, которой размечен участок, выцвела, будто пробыла под солнцем несколько месяцев, а колышки, к которым она привязана, все в рыжих пятнах ржавчины.
Рёбра купола торчат на виду, и в этом есть что-то неприличное. Несколько сегментов крыши зашиты металлом, другие пусты.
Когда здесь наступил упадок? Ещё две недели назад тут кипела работа. И купол ещё только начинали, а сейчас он уже наполовину закончен.
Я озираюсь, чувствуя себя как персонаж тех историй о перемещениях во времени, когда кто-то уходит из дома на пять минут, купить сигарет, а вернувшись, обнаруживает, что его дети уже выросли.
Не знаю, что и думать. Лучше не буду думать вообще.
Внутри обсерватории пусто. Через незаконченную крышу виден перечёркнутый балками овал неба. Строительные лестницы так и остались на своих местах, можно добраться до самого верха. Хватаюсь за прохладные поперечины и поднимаюсь, следуя детскому желанию забраться повыше.
Подошвы стучат по лестнице. Гулкое эхо гуляет среди пустых стен. Мысли не нужны. Если думать, сразу слишком много вопросов.
На самом верху сажусь на балку – она такая широкая, что можно не бояться упасть.
Ветер пахнет близкой осенью. На севере поднимаются горы. Сверху виден весь сад, он окружает поместье и с южной стороны переходит в настоящий дикий лес. За ним, в полутора сотнях километров, город. Если приглядеться, видна ведущая туда дорога. Она асфальтовая, и это неправильно. Должна быть грунтовая. И под лопатками нагретая солнцем крыша. И пахнет старым деревом, и чердачной пылью. А прямо за забором должны быть поля с высокой травой…
Нет, не так. Пахнет металлом. Балка, на которой сижу, металлическая. И бетон вокруг. И никаких полей вдалеке.
– Эгор, спускайся. Простудишься.
Джошуа глядит на меня снизу. Я молча слезаю по лестницам, радуясь, что можно потянуть время и прийти в себя. Сквозь запахи сырого бетона и металла всё ещё пробивается аромат разогретого солнцем дерева.
– Знаешь, мне нечем заняться, – говорит Джошуа, встретив меня снаружи. – Не против, если я всё же составлю тебе компанию?
Я молча пожимаю плечами и иду, не думая, куда. Советник ступает рядом. Если он спросит, куда мы направляемся, придётся что-то сочинять, но он, похоже, всё понимает.
– Знаешь, в твоём возрасте я… – начинает он, но я его прерываю:
– Сколько меня не было? Сколько я пробыл в больнице?
– Пять дней. Ты пришёл в себя на шестой день, уже здесь, в поместье.
Что-то в его словах настораживает. Но не может быть, чтобы он лгал. Просто сегодня мне повсюду мерещатся странности.
– Почему обсерватория заброшена? Это ведь мечта отца – наблюдать за звёздами прямо здесь. Ему всегда нравились звёзды. И картины. Отец любит смотреть на звёзды и любит писать картины. Темы космического и божественного.
Я произношу всё механически, как заученный урок.
– Он увлёкся другим проектом, – говорит Джошуа. – Ему стало не до звёзд.
«И не до чего вообще», – с досадой добавляет он. Я слышу его реплику, хоть он и не произносил её вслух. Я читаю всё по мельчайшим движениям глаз и лицевых мышц.
…Вряд ли. Скорее всего, показалось. С чего бы мне так разбираться в людях?
Мы идём молча. Я не знаю, о чём говорить. Краем глаза вижу, что Джошуа деликатно заглядывает мне в лицо, пытаясь угадать мои мысли. Он несколько раз порывается начать разговор, но почему-то осекается. Он осторожен, деликатен до болезненности, совсем как человек, которому нужно вытащить карту из карточного домика – он протягивает руку и тут же отдёргивает её, боясь нарушить хрупкий баланс.
Очень хочется остаться одному. Я едва не говорю это вслух и вовремя спохватываюсь. Я и без этого обхожусь с Джошуа слишком грубо. У него ведь самые добрые намерения; он видит, что я всё ещё не в себе после катастрофы, и заботится обо мне. Но даже так его забота похожа на слежку.
Так всегда и было. Всё детство прошло здесь. И всегда под присмотром. Некоторые дети выросли без отца. У меня же отец был всегда. Ни дня не было, чтобы я не чувствовал его взгляд: мы едем на деловую встречу, мы в корпоративном небоскрёбе, мы… ещё где-то, не важно. И даже если я был сам по себе, я всегда должен был сообщать, где я нахожусь и что делаю.
Может, это родительская опека. Но мне часто казалось, что это беспокойство об инвестиции в будущее.
Отец всегда был со мной. Но совсем не так, как мне хотелось.
В детстве, когда я хотел побыть один, без его надзора, то убегал в сад – он такой густой и такой большой, что больше похож на лес. Став старше, убегал уже в какой-нибудь клуб и выключал телефон.
– Я хочу прогуляться в саду, – слова выходят глухими и грубыми.
– Я тоже. Пойдём.