Александр Андронин
Штамповка 2067
Сотворение
Вначале нет ничего. Только чернота, и в ней носится дремлющее сознание. Нельзя сказать, сколько так продолжается, потому что времени тоже нет.
Рождается свет. Он пробивается сквозь щель между веками. Если их сжать – снова тьма. Если открыть…
Большая комната, белая. Много света. Огромное окно во всю стену, свет льётся сквозь стекло, вдалеке видны горы. День, яркий день.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает кто-то.
В комнате ещё двое мужчин. Тот, что постарше, в лёгкой рубашке. Он наклонился вперёд, смотрит с участием. Гладко выбритые щёки отдают синевой, на них морщинки от улыбки.
Второй стоит подальше. Глядит настороженно, подозрительно. Тёмный костюм. Волосы с сильной проседью зачёсаны назад. Борода вся серебристая, с редкими чёрными волосками.
– Ты понимаешь меня? – мягко спрашивает мужчина в рубашке, заглядывая в глаза.
Кивок получается сам собой.
– Да, – произносит рот.
– Как тебя зовут? – строго вопрошает седобородый.
Вопрос звучит как приказ. Невозможно не подчиниться.
– Эгор, – говорят губы. – Эгор Дэй.
– Кто я? – спрашивает седобородый.
– Николас Дэй, – слова рождаются на языке, не в голове. – Президент корпорации «Тригон глобал». Мой отец.
Седобородый кивает. Его лицо становится чуть менее подозрительным.
– Ты понимаешь, где ты? – спрашивает мужчина в рубашке.
– Я у себя. Это моя комната.
– Помнишь, что с тобой случилось? – осторожно спрашивает он.
Пустота. Темно и пусто. Никаких воспоминаний.
– Ты пережил катастрофу, – говорит улыбчивый мужчина. – Твой самолёт разбился. То, что ты уцелел – настоящее чудо.
Что-то неестественное в его лице. Он не хотел говорить то, что сказал.
– Воспоминания восстановятся. Так говорят врачи. Со временем ты снова станешь таким, как был.
– Лицо, – руки, кажущиеся чужими, тянутся к скулам, ощупывают брови, подбородок. – Что с моим лицом?
– Ты сильно пострадал. Тебе сделали несколько пластических операций, но сейчас всё уже хорошо.
Слова никак не отзываются в памяти, не будят ни эмоций, ни воспоминаний. Будто говорят о каком-то постороннем.
Мужчина в рубашке подносит зеркало. Смотреть на себя почему-то не хочется. Но он очень настойчив.
– Видишь, всё в порядке, – говорит он.
Из зеркала смотрит незнакомый человек.
– Всё в порядке, – произносит отражение. – Я Эгор Дэй.
В странных глубинах
– Залатай, – говорю я в неподвижное лицо моего врача. – Но даже не вздумай что-нибудь у меня вырезать и украсть. Я замечу.
Лицо ускользает в темноту, сверкнув зеленоватыми окулярами на месте глаз. Сутулый силуэт начинает перебирать что-то на грязном столе, расставив локти так, что его тень на стене делается похожей на огромного паука. Стены комнатки, которой предстоит стать для меня операционной, облупились и потрескались, здесь грязновато, и свет тусклый и какой-то гнойный – остаётся только надеяться, что его достаточно для модулей зрения, которыми мой будущий врач заменил себе глаза. В другой ситуации я ни за что не обратился бы к нему. Но сейчас никого лучше мне не найти.
– Начнём, – он подкатывает столик, громыхающий железом, и склоняется надо мной.
Подвешенная надо мной лампа высвечивает борозды рубцовой ткани там, где кожа его головы сходится с ферропластовыми пластинами, заменяющими ему верхнюю часть лица и лоб; свет серебрит тонкие, но заметные швы в тех местах, где его собственная землистая кожа срощена с лоскутами низкокачественной искусственной ткани, делающей его лицо ещё более отталкивающим и неживым. Я не знаю, почему он так выглядит – травмы, увечья, или собственный выбор? Что мне точно известно – среди тех, к кому можно прийти с простреленным брюхом, у него исключительно дурная репутация.
Труповед – так он сам себя называет. Остальные зовут его немного иначе – Трупоед. Ходят слухи, что он ест оставшиеся после операций ткани. И самих пациентов, если им не повезло.
Именно общее мнение о нём сделало его подходящим кандидатом на роль моего хирурга – с ним почти никто не хочет работать. Ему просто некому будет настучать о том, что я у него побывал.
Револьвер я держу под рукой. Заметив мою осторожность, он усмехается, демонстрируя заточенные металлические зубы, и принимается за работу.
Я отказался от общего наркоза – вряд ли кому-то на моём месте захотелось бы доверять своё беспомощное тело такому неприятному субъекту. Местная анестезия почти не спасает, и я чувствую всё, что он со мной делает.
– Ты мне мешаешь, – говорит Трупоед. – Я не могу так работать.
Видимо, я всё-таки дёргаюсь. Тело действует само по себе, как бы я ни пытался им управлять.
– Штопай давай, – я постукиваю пальцем по револьверу. – Буду лежать смирно.
Он вздыхает и снова принимается копаться у меня в боку, время от времени ругаясь, когда я всё же вздрагиваю. Пытаясь отвлечься, я смотрю на лампу над собой. Слёзы наворачиваются от света, и боль постепенно отступает. А потом я перестаю чувствовать собственное тело. Жёлтый свет становится багровым.
…Я плыву в реке. Тело лёгкое как поплавок, руки и ноги тонкие и быстрые – так и должно быть, ведь мне всего двенадцать. Светло, свободно и беззаботно, как бывает только в детстве. Ладони чистые и белые от холодной воды, она попадает раскрытый в рот, и от этого ещё веселее.
Кто-то следит за мной из-под воды. Кто-то плывёт подо мной, не отставая и не обгоняя. Кажется, краем глаза я даже вижу тёмный силуэт в глубине.
Брызги в солнечном свете. Шум воды в ушах, переливчатый смех с берега. Серебряные капли разлетаются от рук – таких вольных, таких чистых…
Что-то хватает меня и утаскивает вниз. Я не понимаю, что это, и вижу лишь яркое солнце сквозь толщу воды. Глядя наверх, я быстро погружаюсь на дно.
Вода темнеет, становится красной и густой. Я плаваю в липкой крови. Река крови надо мной, в ней плывёт двенадцатилетний мальчишка. Солнца я больше не вижу. Мне снова тридцать четыре, и руки мои большие, тяжёлые и грязные.
Меня утягивает в кровавый водоворот, несёт по ржавой трубе, сварные швы срывают с меня кожу. Меня сливает в комнату с больным светом. Я втекаю в своё тело, отягощённое сотней мерзких дел и гнусных мыслей, и я просыпаюсь.
Лицо мокрое и липкое. Мне плохо как с жестокого похмелья. И хуже всего это чувство там, за тошнотой, за слабостью – щемящая грусть оттого, что я утратил что-то важное.
Плывущий мальчик был чист и светел. Очень хорошо было быть таким. Я вырос и сам утащил его на дно, стал таким, какой я есть. Схватил его, словно крокодил…
…Дурацкие мысли. Я думаю иначе – проще, конкретнее. Мне есть, что делать, есть цель. А это всё последствия наркоза, который мне всё-таки впрыснул клятый Трупоед.
Страшное предположение обжигает огнём, и я ощупываю и оглядываю себя: я голый выше пояса, как и до операции, на коже кроме татуировок и старых шрамов всего один новый – грубовато заживлённый шов на боку. Ничего необычного я не чувствую. Проверить, все ли внутренние органы при мне, я не могу, и только надеюсь, что не заметить такую пропажу нельзя.
Одеваясь, я вспоминаю, как вроде бы слышал, что люди могут жить без селезёнки и даже не замечают её отсутствия. Так или иначе, мне придётся принять всё как есть и положиться на удачу – мне это не в новинку. Под скомканным плащом я обнаруживаю свой револьвер, и это вселяет надежду в честность моего врача.
Когда пускаешься во все тяжкие, приходится довериться и Трупоеду.
Я нахожу его в соседней комнате, заменяющей ему приёмную. Когда я вхожу, он что-то жуёт.
– Скотина, – говорю я.
– Пожалуйста, – он пожимает костлявыми плечами.
– Ещё увидимся, – я бросаю на стол горсть купюр, и он сгребает их в выдвижной ящик.
– Вряд ли, – я слышу его ответ, уже выходя.
Меня осеняет, пока я ещё не закрыл дверь.
– Эй, любитель мертвечины, – я возвращаюсь к страшному пауку. – А менее везучие клиенты, такие, которые покидают твой кабинет вперёд ногами – куда ты деваешь их тела?
Он перестаёт жевать, уставившись на меня. По живой нижней половине его лица видно, что вопрос сбил его с толку. Сейчас он сомневается, сказать мне правду или солгать.
– Я с тобой расплачусь, – я лезу в карман, постаравшись при этом продемонстрировать револьвер. – Ответишь – получишь деньги. Не ответишь или соврёшь…
Трупоед всё понимает верно. Он не пытается прикинуться дураком и рассказывает мне именно то, что я хочу узнать.
С каждым его словом мой следующий шаг вырисовывается всё чётче.
Имена и принципы
Сайд ждал вызова, но сигнал всё равно застал его врасплох.
Он сделал всё, что мог. Прогнал личные данные Валентина Леннинга через всё поисковые системы, которые знал. Позвонил и написал всем блогерам, с которыми был знаком, и кто был способен отследить цифровой след в сети. Те, кто согласился помочь, не нашли ничего интересного. Ничего, что могло бы указать, где искать.
Расследование, поиски, пропавший человек – ещё вчера всё это манило, обещало приключение, но уже сегодня обернулось такими скучными, такими банальными действиями. Любой из книжных героев обязательно наткнулся бы на что-то, раскрыл бы заговор, вытащил бы на свет грязное бельё, покарал бы негодяев… Слушая плывущую по комнате мелодию вызова, Сайд чувствует себя школьником, который не подготовил домашнее задание и которого прямо сейчас вызывают к доске.
Прозаичность и обыденность. Вздохнув, Сайд жмёт на плавающую в воздухе кнопку с зелёной телефонной трубкой. Перед ним возникает окно видеоконференции – в ней уже двое участников. Он перекидывает конференцию на большой настенный монитор, и два аватара разворачиваются в два окошка веб-камер. На одном Мариса глядит в камеру чистыми серыми глазами, полными участия. На другом – незнакомая женщина в годах. Морщины обтянули её лицо тревожной сеточкой. Волосы, выцветшие и слабые, выбились из неаккуратно собранного хвоста. Никакой косметики, только беспокойство. В голове Сайда проносится мысль – его мама ни за что не решилась бы говорить по видео, не приведя себя в порядок.
– Привет, – говорит Мариса. – Позвольте вас познакомить: Богдана, Александр. Александр мой ассистент по техническим вопросам.
– Лучше Сайд, – он неловко улыбается в камеру. – Мне так удобнее.
– Новости пока неутешительные, – говорит Мариса.
– Я не нашёл ничего, – мямлит Сайд, отчего-то чувствуя себя виноватым. – Я не нашёл никаких сообщений, никаких записей, которые были бы как-то связаны с ним. Он нигде не засветился, ваш сын… в смысле, Валентин.
Он едва не спрашивает: «а вычурные имена – это ваша семейная традиция?», но вовремя сдерживается.
– Я знаю, – произносит мать. – Его уже пытались так найти.
– Мы не бросаем поиски, – быстро говорит Мариса. – Мы не отказываемся от дела.
Пауза становится тягостной.
– Расскажите о нём, пожалуйста, – говорит Сайд, чтобы не молчать.
– Он, ну… – она смотрит куда-то в пространство перед собой и замолкает.
Пока она собирается с мыслями, Сайд разглядывает всё, что попадает в объектив её камеры: просторная светлая комната, вытертые до блеска дощатые полы, много дерева – похоже, старый дом, какие бывают только в маленьких городках.
– Он хороший мальчик, – говорит она. – То есть, ему уже двадцать два, но я привыкла так его называть. Он всегда хорошо учился, закончил колледж с отличием, и сумел устроиться на очень хорошую работу – в компанию «Атартис», – в её голосе отчётливая гордость. – Понимаете, у нас здесь о таком можно только мечтать, в нашей глуши. А он сумел. Конечно, ему было тяжело готовиться, но я настаивала, поддерживала, и у него получилось. Он поехал к вам, в город.
Солнце заглядывает к ней в комнату, и её грусть сразу кажется светлой. У неё за спиной ветер играет белыми занавесками. Она напоминает Сайду пожилую учительницу, просматривающую фотографии своего любимого класса.
– Ему непросто у вас, – продолжает она. – Он пока на невысокой должности, только начал строить карьеру, и платят ему не то чтобы много… Но на квартиру хватает, хоть она и небольшая совсем, зато он снимает её один. В общем, он пока обживается, привыкает к городской жизни.
– А его отец… – начинает Сайд.
– Они разошлись, – быстро говорит Мариса.
– Ничего-ничего, – произносит Богдана. – Спрашивайте.
– Он мог поехать к отцу? – спрашивает Сайд.
– Вряд ли, – Богдана отвечает без раздумий. – Отец от нас ушёл, когда Валентину было шесть. Ни разу не звонил, не писал. Я даже не знаю, как с ним связаться. Думаю, Валентин тоже не знает.
Она замолкает, а потом добавляет:
– Он об отце только в детстве спрашивал. Ждал, что он придёт. Я говорила, что папа уехал. А он потом опять спрашивал, будто забыл. Но это только в детстве. Потом он привык, что отца нет. Не думаю, что он поехал его искать. Он бы мне точно сказал.
– У него много друзей? – спрашивает Мариса. – Что он о них рассказывал?
– Да ничего, в общем. Он много работает, домой приходит поздно, и дома тоже… читает что-то по работе, учится. Ему труднее, чем другим, он не из престижного частного колледжа, а из государственного, и вообще… Я так поняла, он не очень вписался в коллектив. Да и где там – они все на работе заняты, общаться им некогда. Про друзей он ничего не рассказывал.
– Где он любил бывать? – спрашивает Мариса. – Какие у него любимые места?
– Да нигде он особенно не бывал, – она становится растерянной. – В кино… наверно. Я же говорю – он всё время был у себя, всё время читал, изучал, повышал квалификацию. Даже сюда, домой почти не приезжал.
Её губы на мгновение вздёрнулись, взгляд сделался сердитым. Потом лицо снова стало печальным и встревоженным.
– Нужно осмотреть его квартиру, – говорит Мариса. – Можете дать нам адрес?
– Конечно-конечно, – она спохватывается и начинает неуклюже вставлять скопированные строчки в чат. – Здесь адрес и код доступа в квартиру. Если хозяин будет спрашивать… ну скажите как есть, вы, наверно, и сами знаете, что говорить в таких случаях. Когда вы поедете к нему?
– Сайд, ты завтра вечером занят? – Мариса глядит в камеру, но Сайд кожей чувствует её взгляд.
– Я готов, – чеканит он. – Соберусь и заеду за тобой.
– Отлично, – она дарит ему улыбку и обращается к женщине: – Как только мы что-то узнаем, мы сразу же вам сообщим.
– Хорошо, – почти неслышно говорит она. – Буду ждать.
По её лицу пробегает дрожь. Она быстро завершает вызов.
Мясо
Я терпеливо жду. Дышать тяжело. Не вижу, что происходит снаружи. Хуже всего, что нельзя двигаться.
В последний раз, когда я видел Трупоеда, он торопливо собирал вещи. Похоже, теперь ему придётся уехать подальше и залечь поглубже – вынудив его помочь, я не оставил ему выбора. Мне его не жаль. И он, и я живём в мире, где крупная рыба жрёт мелкую, и я оказался крупнее.
Грузовик подъехал, скрежеща и лязгая словно адская колесница. Старинный бензиновый двигатель замолчал, хлопнули дребезжащие двери, и две пары ног протопали ко мне. Определить кто они, я могу только на слух.
– А Трупоед где? – спрашивает прокуренный голос, жуя слова.
– А я почём знаю? – буркает в ответ другой, злой и нервозный. – Я ему сторож, что ли? – он добавляет уже спокойнее: – Может, пошёл перекусить.
Ржание двух глоток.
– Главное, клиенты на месте, – говорит Злой. – Трупоед к ним не относится.
– И то правда, – соглашается Курильщик. – Ну давай, наверно. Грузим.
Истошный скрип и стук откинутого борта. Возня и натужное кряхтение. Мне становится легче – они начинают разбирать кучу тел, в которой я лежу, и вторым снимают того, который уже битый час давит мне на грудь. Я изо всех сил стараюсь не шевелиться и молча проклинаю скупость Трупоеда, продающего мертвецов без упаковки. В пластиковом мешке изображать покойника мне было бы куда легче.
Меня берут за плечи и за лодыжки. Я едва не открываю глаза, чтобы посмотреть на тех, в чьих руках оказался. Меня раскачивают и забрасывают в кузов. Я падаю спиной на что-то мягкое – похоже, на того, кто только что лежал на мне. Теперь ему придётся терпеть, и тоже молча.
Я надеюсь, что следующий мертвец пролетит мимо, но мне редко везёт. Тело приземляется на меня – и от удара разваливается. Не знаю, что делал с ним этот мясник, но из тела вываливаются кишки, льётся стухшая кровь, выпадает что-то склизкое и холодное – и прямо мне на грудь, на шею, на лицо. Меня передёргивает от отвращения, и я едва сдерживаюсь, чтобы не выскочить из кузова.
– Ты чего так швыряешь, баран? – орёт Злой. – Он весь вытряхнулся! Упаримся собирать!
– Ну так откуда я знал? – оправдывается Курильщик. – Мы его с тобой вместе кидали, если что!
– Баран! Баран тупой! Вечно лажаешь, а потом лишь бы меня приплести!
– Ладно тебе, как есть, так и довезём. Всё равно их там так и так распотрошат.
Злой хмыкает, и они принимаются догружать оставшихся. Грузовик качается от падающих в кузов трупов. Я молча давлюсь сухими спазмами.
– Ну всё, – Злой хлопает руками, видимо, вытирая ладони. – Едем. С Трупоедом без нас рассчитаются.
– Ага, – Курильщик щёлкает зажигалкой. – Слушай, а что значит «баран»?
– Не знаю, – Злой плюёт под ноги со смачным шлепком. – В книжке вычитал.
– Ну да, – Курильщик затягивается. – Ты же у нас умный. Книжки читаешь.
– А то, – судя по тону, Злой довольно скалится.
Они садятся, раскачивая грузовик, хлопают дверьми и трогаются. Тела подбрасывает на ямах, они елозят по дну кузова на поворотах. Холодные кишки таскает прямо по мне. Воняет так, будто я оказался на бойне, которую закрыли на неделю под тропическим солнцем.
Я говорю себе, что выдержу. Не шевельнусь раньше времени. Что бы на меня ни вывалила судьба – не отступлю, не соскочу, не сдамся. У меня есть цель. Если ради неё надо умыться тухлой кровью – хорошо. Главное, что в конце Николас Дэй умоется кровью своего сына. А потом сдохнет.
Я знаю, куда мы едем, знаю, что дорога долгая, но мне она кажется бесконечной. Я даже рискую открыть глаза – темнота и безвременье невыносимы, хочется хоть как-то ориентироваться в пространстве, хоть как-то отмечать проходящие минуты. Мне снова не повезло – оказалось, грузовик крытый, и вместо ночного неба я вижу только колышущийся брезент.
Мне нельзя бездействовать так долго. Нужна цель перед глазами, иначе я начинаю думать. Темнота становится плотнее, брезент превращается в экран для проектора воспоминаний. Я вижу жену и дочку – сначала живыми, а потом убитыми; иначе не может быть, только не здесь, в этом кузове, полном мертвецов. Женская ладонь ложится мне на лоб, она ледяная и при этом знакомая. Ничего не могу с собой поделать и поворачиваю голову: жена лежит рядом, лицо синюшное и застывшее, немигающие глаза уставились на меня.
Если поворошить трупы, то я найду здесь и дочь, такую же мёртвую…
«Это всё неправда», – говорю я себе. «Её здесь нет. Моей жены здесь нет. Моей жены нет в этом грузовике».
«Моей жены нет. Вообще нет и никогда не было».
Я вздрагиваю – короткая мысль действует на меня как удар током. Хочу спросить, что имел в виду тот, кто это подумал, хочу схватить его за горло и выдавить из него правду, но единственный здесь, кто живёт и думает – это я сам.
Я весь мокрый от пота и тухлой крови. Мне нечем дышать. Если голос внутри головы произнесёт ещё что-то, я сойду с ума.
Грузовик визжит тормозами и останавливается. Я успеваю подумать, что выдал себя, но голоса моих перевозчиков вполне спокойны – они здороваются с кем-то, перекидываются парой мирных реплик, и коллективный катафалк снова трогается, но идёт уже на низкой скорости. Похоже, мы проехали какой-то блокпост и оказались там, куда я и хотел попасть.
Пора выбираться. Осторожно сталкиваю с себя располовиненного мертвеца, проползаю к кое-как привязанному брезентовому пологу и переваливаюсь через борт. Ударившись об асфальт, бросаюсь к попавшемуся на глаза контейнеру и только теперь осматриваюсь.
Я за городом, на заброшенном заводе. Точнее, официально он не работает, и обанкротившийся владелец давно распродал всё мало-мальски ценное оборудование, но я знаю, как всё обстоит на самом деле. Завод заняли торговцы органами и частями тел. Стервятники, шакалы, мясники, потрошители – их называют по-разному, но сами себя они предпочитают именовать «разборщиками».
Разборщики – одна из крупных шестерёнок в империи Дэя. Они относятся к нелегальной части корпорации, к скрытой от глаз закона части айсберга под названием «Тригон глобал». Сейчас, глухой ночью, здесь кипит работа, о которой не подозревают мирно спящие обыватели. Здесь находится тот, кто дирижирует этим оркестром мясников.
И он должен знать, как выйти на семью Дэй.
Я выглядываю осторожно, изучаю пространство перед собой тщательно как никогда. Попасть к разборщикам в руки живым – похуже смерти. Ходят слухи, что умирать в таком случае придётся долго, болезненно и страшно.
Тёмная территория передо мной выглядела бы безжизненной, если бы усовершенствованные глаза не превращали для меня ночь в блеклый серый день. Я вижу отражение ночного неба в лужах, вижу на сыром асфальте следы шин и отпечатки подошв. Ходят и ездят здесь много. И громадина завода только на первый взгляд может показаться заброшенной – в больших окнах цехов я различаю тусклые огоньки, похожие на светлячков. Там горят светильники, там трудятся не покладая рук, превращая мертвечину в доходный бизнес. Мне – туда.
Территорию патрулирует тройка сонных лентяев. Я обхожу их легко – пространство здесь огромное, укрыться есть где, а хожу я тихо. Подбираясь к калитке в цех, я гадаю, сколько времени понадобится Курильщику и Злому, чтобы обнаружить, что с их парома сошёл один пассажир.
У калитки торчит верзила, от скуки отколупывающий ногтем краску со ржавеющих ворот. Я быстро нахожу пожарную лестницу, ведущую на крышу мимо огромных цеховых окон. Окна разделены на сегменты, каждый со своим стеклом, и дыр в них не меньше чем в сыре – есть из чего выбирать.
Через окно выбираюсь на решётчатые мостки, провешенные под самой крышей цеха – должно быть, они здесь для доступа ремонтников к освещению, к вентиляции, к погружным кранам и прочему вспомогательному и обслуживающему. Исключительно удобная позиция для меня – весь цех как на ладони. Мои шаги теряются в шуме, наполняющем огромный цех, и я бесплотной тенью крадусь над головами разборщиков, занятых своим скверным и грязным делом.
Внизу множество столов, похожих на разделочные, и используют их именно по этому назначению. Пространство цеха разделено перегородками из грубо сваренных листов металла, криво отрезанных гибких панелей, кое-как сколоченных друг с другом, а где-то и просто полиэтиленом. И там режут, кромсают, вскрывают и расчленяют. Одни отделения залиты холодным белым светом, в них звенят инструменты, сосредоточенные люди в халатах и масках выполняют точные движения, делают аккуратные надрезы. Другие похожи на цеха заштатных мясокомбинатов – треск разрубаемого мяса, хруст костей, удары топоров, вой крупнозубых пил.
Смрад поднимается, собирается под крышей. Разделённые перегородками закутки кажутся мне адскими котлами. Кровь стекает по металлу, брызжет на целлофан. Здесь как на бойне: кровь, вонь мяса и вскрытых туш. Только туши человеческие.
Из тел разборщики заберут ткани – их можно будет продать для пересадок, они дешевле искусственных. Мёртвые органы накачают соответствующими составами, очистят от разложившихся участков и продадут для пересадки в клиники нищих стран. Кожа и кости прекрасно подойдут для изготовления модных аксессуаров. Пробираясь над трудягами внизу, я гадаю, сколько девиц и парней «на стиле» прямо сейчас держат в руках смартфоны в удобных кожаных чехлах, выполненных из тех, кто сидел с ними в кафе за соседним столиком.
Всё идёт в дело. Николас Дэй найдёт, что у тебя забрать, даже если у тебя уже нет пульса.
Удобные подвесные тропы, непреднамеренно подаренные мне строителями цеха, заканчиваются. Чтобы перебраться в смежный цех, мне приходится спуститься поближе к стуку топоров и зловещему жужжанию пил. Выждав удобный момент, я выскакиваю из своего тёмного угла и просачиваюсь в оставленную без присмотра дверь.
Здесь тише и чище. Я взбираюсь на верстак, чтобы осмотреться, и сразу замечаю его.
Протезы, заменяющие ему руки, поблёскивают металлом. Торс давно превращён в панцирь из титанового сплава. Ноги заметно толще нормы – усилены, чтобы выдерживать весь этот вес. Голова изрезана шрамами и усеяна портами, позволяющими управлять военной техникой и вооружением. Ветеран многих войн, со списком боевых операций длиной в километр, и с перечнем ранений чуть покороче. Людвиг Кейн по прозвищу Железяка, собственной персоной.
Он говорит с каким-то типом в халате врача. Я осторожно спускаюсь с верстака и крадусь к ним, выбирая пустые помещения. Мне приходится петлять, но время от времени я вижу гротескный силуэт Железяки сквозь мутные ленты складских штор.
Я только-только подбираюсь достаточно близко, чтобы застать его врасплох – и он уходит. Его спина удалятся по длинному коридору, в который смотрят проёмы отделов, пока я лихорадочно соображаю, как его догнать и взять, не подняв при этом тревогу. Он поднимается по лестнице и скрывается за дверью какого-то помещения вроде контрольной рубки. Оттуда ему виден весь цех, а я всё ещё пытаюсь найти безопасный маршрут среди перегородок и отделов.
Пробираясь через тёмное отделение, я не сразу обращаю внимание на то, что здесь вместо верстаков и столов рядами расставлены кровати. Больничные койки – дешёвые каркасы, тонкие матрасы, серое бельё. На них люди. Живые.
У этого не хватает ноги. У того от руки остался лишь обрубок плеча. Вон того лишили всех конечностей – на простыне только торс с торчащей головой. Обрубки перебинтованы профессионально, хоть и небрежно. Лишения остальных не так заметны, но наверняка ни один из них не может похвастаться полным комплектом внутренних органов. К телам тянутся трубки, шланги и провода. Машины ИВЛ раздувают свои меха, диски аппаратов для диализа крутятся, выполняя работу похищенных почек.
Бедняги меня не замечают. Их глаза закрыты, заметно только, что они дышат во сне. Скорее всего, они спят сутки напролёт в молчаливом ожидании тех, кто придёт украсть ещё что-нибудь из их тел. Их держат живыми для свежести. Чтобы, если поступит заказ, скажем, на почку, и заказчик пообещает достаточно большую плату, почку вынули бы из одного из этих несчастных. И заказчик получил бы свежайший товар за минимальное время.
Живые консервные банки. Мысленно я решаю, что если всё пойдёт плохо, то последний патрон в револьвере оставлю для себя.
Пока я раздумываю, за стенами цеха что-то происходит. Звуковой фон неуловимо меняется, наполняется суетой, отрывистыми выкриками, топотом ног, хлопками дверей. Пока слушаю, невнятный переполох приближается. У меня нет сомнений насчёт того, к какой точке двигаются торопливые ноги – к той, на которой я стою.
Видимо, мои перевозчики закончили подсчитывать свой улов, и математика у них не сошлась. Пора менять тактику.
Я врываюсь в соседний отдел, похожий на гибрид операционной и лаборатории. Глаза безошибочно определяют самого опасного в помещении, рука наводит прицел в точку между его удивлённых глаз. Револьвер рявкает в громогласном приветствии.
– Всем лежать! – ору я на ходу. – Руки за голову!
Я подхватываю выпавшую из рук мертвеца пульс-винтовку – теперь у меня два ствола, что в сочетании со стрелковыми имплантами даёт мне сектор обстрела почти в сто восемьдесят градусов. Я уложу любого, кто передо мной, едва тот дёрнется. Но никто здесь не желает рисковать. Все падают на пол как кегли, повинуясь стадной психологии, или, может, решив, что это наиболее безопасный вариант.
Вот только в этом они ошиблись. Я расстреливаю лежащих сразу с двух рук: взгляд – выстрел, взгляд – выстрел. Сверкают синие сполохи винтовки, гремит револьвер. Я их даже не считаю и отмечаю лишь того, который попытался убежать – он получает сверхзвуковую пулю меж лопаток.
Я не собираюсь никого оставлять за спиной. Я тоже не желаю рисковать.
Снаружи звучит серия хлопков, которые я ни с чем не перепутаю. Там перестрелка, и её начал не я. Кто и в кого там стреляет, если я здесь?
Не важно – я бегу к лестнице, ведущей туда, куда ушёл Кейн.
Меня пытаются остановить, выбегают отовсюду, стреляя в меня. Я действую быстрее, чем успеваю подумать: взгляд – выстрел, взгляд – выстрел. Разум для этого не нужен, он только замедляет. Достаточно обострённых рефлексов и опыта.
Мысли возвращаются лишь тогда, когда заканчиваются противники. В руках у меня дробовик – только сейчас вспоминаю, как подхватил его прямо в воздухе. Револьвер в кобуре – при всех преимуществах его неудобно перезаряжать. На полу несколько тел, на мне ни царапины. Всё вокруг изгрызено пулями. Брызги крови на пластиковых шторах сверкают в мигании светильника.
Взбегая по лестнице, я думаю, что с моей работой здесь справился бы и андроид, если бы его удалось создать. Машина без сознания, с имитацией ума, выполняющая заранее прописанные действия… Никаких лишних мыслей, только задача. Никаких сомнений.
Мотнув головой, пинком распахиваю дверь и врываюсь в условную диспетчерскую.
Кейна здесь нет. Похоже, это чей-то рабочий кабинет, и, скорее всего, его, но сейчас здесь никого. Перестрелка снаружи не утихает – наоборот, мне кажется, что я слышу стрельбу уже с разных сторон.
Заметив ещё один выход из диспетчерской, иду к нему, и из-за суматохи снаружи слишком поздно замечаю приближающиеся шаги из-за двери – я уже протянул руку к ручке. Дверь с треском распахивается – кто-то саданул по ней с той стороны так сильно, что она отбивает мне руки. Весь дверной проём занимает Железяка. Я пытаюсь навести на него ствол дробовика и не успеваю.
Удар в грудь отбрасывает меня на метр, я падаю на спину. Оружие вылетает из рук, и я слишком поздно вспоминаю, что барабан револьвера пуст.
– Да сколько вас тут, уродов?! – ревёт Кейн и бежит на меня, сотрясая пол.
Я откатываюсь и вскакиваю, едва избежав удара ногой в лицо. Металлический кулак с жутким гудением рассекает воздух над головой, усиленные конечности врезаются в выставленные руки так, что у меня лязгают зубы. Если бы не вшитые рефлексы, Кейн уже превратил бы меня в кровавый мешок с переломанными костями. Я уклоняюсь, ныряю и кручусь, пытаясь зайти ему за спину – и у меня получается взять его в захват раньше, чем ему удаётся разнести мне голову.
Вместо удушающего приёма у меня получается чёрт знает что – Кейн слишком силён, я едва удерживаюсь у него на спине и никак не могу свести руки в нужное положение. Он вертится, пытаясь то сбросить меня, то впечатать в стену. Я мешаю ему как могу, и в конце концов мы, сцепившись, вышибаем окно и падаем в цех.
При падении ему приходится хуже, чем мне, и я встаю чуть раньше. Шатаясь, пытаюсь сориентироваться; сфокусировав взгляд, вижу на полу автомат и бреду к нему, но железная рука хватает меня за шиворот и бросает в сторону. Разнося пластик и фанеру, я влетаю в операционную. Что-то тонкое и острое режет мне ладонь, когда пытаюсь встать.