Александр Блок
Лирика. Поэмы

* * *

Стучится тихо. Потом погромче.

Потом смеется.

И смех всё ярче, желанней, звонче,

И сердце бьется.

Я сам не знаю,

О чем томится

Мое жилье?

Не сам впускаю

Такую птицу

В окно свое!

И что мне снится

В моей темнице,

Когда поет

Такая птица?

Прочь из темницы

Куда зовет?

24 декабря 1907

* * *

Я миновал закат багряный,

Ряды строений миновал,

Вступил в обманы и туманы, —

Огнями мне сверкнул вокзал…

Я сдавлен давкой человечьей,

Едва не оттеснен назад…

И вот – ее глаза и плечи,

И черных перьев водопад…

Проходит в час определенный,

За нею – карлик, шлейф влача…

И я смотрю вослед, влюбленный,

Как пленный раб – на палача…

Она проходит – и не взглянет,

Пренебрежением казня…

И только карлик не устанет

Глядеть с усмешкой на меня.

Январь 1908

* * *

В глубоких сумерках собора

Прочитан мною свиток твой:

Твой голос – только стон из хора,

Стон протяженный и глухой.

И испытать тебя мне надо:

Их много, ищущих меня,

Неповторяемого взгляда,

Неугасимого огня.

И вот тебе ответный свиток

На том же месте, на стене,

За то, что много страстных пыток

Узнал ты на пути ко мне.

Кто я, ты долго не узнаешь,

Ночами глаз ты не сомкнешь,

Ты, может быть, как воск, истаешь,

Ты смертью, может быть, умрешь.

Твои стенанья и мученья,

Твоя тоска – что мне до них?

Ты – только смутное виденье

Миров далеких и глухих.

Смотри, ты многого ль достоин?

Смотри, как жалок ты и слаб,

Трусливый и безвестный воин,

Ленивый и лукавый раб!

И если отдаленным эхом

Ко мне дойдет твой вздох «люблю»,

Я громовым холодным смехом

Тебя, как плетью, опалю!

25 мая 1908

* * *

Твое лицо мне так знакомо,

Как будто ты жила со мной.

В гостях, на улице и дома

Я вижу тонкий профиль твой.

Твои шаги звенят за мною,

Куда я ни войду, ты там.

Не ты ли легкою стопою

За мною ходишь по ночам?

Не ты ль проскальзываешь мимо,

Едва лишь в двери загляну,

Полувоздушна и незрима,

Подобна виденному сну?

Я часто думаю, не ты ли

Среди погоста, за гумном,

Сидела, молча, на могиле

В платочке ситцевом своем?

Я приближался – ты сидела,

Я подошел – ты отошла,

Спустилась к речке и запела…

На голос твой колокола

Откликнулись вечерним звоном…

И плакал я, и робко ждал…

Но за вечерним перезвоном

Твой милый голос затихал…

Еще мгновенье – нет ответа,

Платок мелькает за рекой…

Но знаю горестно, что где-то

Еще увидимся с тобой.

1 августа 1908

ГОРОД
(1904—1908)

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

Ранним утром, когда люди ленились шевелиться,

Серый сон предчувствуя последних дней зимы,

Пробудились в комнате мужчина и блудница,

Медленно очнулись среди угарной тьмы.

Утро копошилось. Безнадежно догорели свечи,

Оплывший огарок маячил в оплывших глазах.

За холодным окном дрожали женские плечи,

Мужчина перед зеркалом расчесывал пробор в волосах.

Но серое утро уже не обмануло:

Сегодня была она, как смерть, бледна.

Еще вечером у фонаря ее лицо блеснуло,

В этой самой комнате была влюблена.

Сегодня безобразно повисли складки рубашки,

На всем был серый постылый налет.

Углами торчала мебель, валялись окурки, бумажки,

Всех ужасней в комнате был красный комод.

И вдруг влетели звуки. Верба, раздувшая почки,

Раскачнулась под ветром, осыпая снег.

В церкви ударил колокол. Распахнулись форточки,

И внизу стал слышен торопливый бег.

Люди суетливо выбегали за ворота

(Улицу скрывал дощатый забор).

Мальчишки, женщины, дворники заметили что-то,

Махали руками, чертя незнакомый узор.

Бился колокол. Гудели крики, лай и ржанье.

Там, на грязной улице, где люди собрались,

Женщина-блудница – от ложа пьяного желанья —

На коленях, в рубашке, поднимала руки ввысь…

Высоко – над домами – в тумане снежной бури,

На месте полуденных туч и полунощных звезд,

Розовым зигзагом в разверстой лазури

Тонкая рука распластала тонкий крест.

3 февраля 1904

ПЕТР

Евг. Иванову

Он спит, пока закат румян.

И сонно розовеют латы.

И с тихим свистом сквозь туман

Глядится Змей, копытом сжатый.

Сойдут глухие вечера,

Змей расклубится над домами.

В руке протянутой Петра

Запляшет факельное пламя.

Зажгутся нити фонарей,

Блеснут витрины и троттуары.

В мерцаньи тусклых площадей

Потянутся рядами пары.

Плащами всех укроет мгла,

Потонет взгляд в манящем взгляде.

Пускай невинность из угла

Протяжно молит о пощаде!

Там, на скале, веселый царь

Взмахнул зловонное кадило,

И ризой городская гарь

Фонарь манящий облачила!

Бегите все на зов! на лов!

На перекрестки улиц лунных!

Весь город полон голосов

Мужских – крикливых, женских —

струнных!

Он будет город свой беречь,

И, заалев перед денницей,

В руке простертой вспыхнет меч

Над затихающей столицей.

22 февраля 1904

ПОЕДИНОК

Дни и ночи я безволен,

Жду чудес, дремлю без сна.

В песнях дальних колоколен

Пробуждается весна.

Чутко веет над столицей

Угнетенного Петра.

Вечерница льнет к деннице,

Несказанней вечера.

И зарей – очам усталым

Предстоит, озарена,

За прозрачным покрывалом

Лучезарная Жена…

Вдруг летит с отвагой ратной —

В бранном шлеме голова —

Ясный, Кроткий, Златолатный,

Кем возвысилась Москва!

Ангел, Мученик, Посланец

Поднял звонкую трубу…

Слышу коней тяжкий танец,

Вижу смертную борьбу…

Светлый Муж ударил Деда!

Белый – черного коня!..

Пусть последняя победа

Довершится без меня!..

Я бегу на воздух вольный,

Жаром битвы утомлен…

Бейся, колокол раздольный,

Разглашай весенний звон!

Чуждый спорам, верный взорам

Девы алых вечеров,

Я опять иду дозором

В тень узорных теремов:

Не мелькнет ли луч в светлице?

Не зажгутся ль терема?

Не сойдет ли от божницы

Лучезарная Сама?

22 февраля 1904

ОБМАН

В пустом переулке весенние воды

Бегут, бормочут, а девушка хохочет,

Пьяный красный карлик не дает проходу,

Пляшет, брызжет воду, платье мочит.

Девушке страшно. Закрылась платочком.

Темный вечер ближе. Солнце за трубой.

Карлик прыгнул в лужицу красным комочком,

Гонит струйку к струйке сморщенной рукой.

Девушку манит и пугает отраженье.

Издали мигнул одинокий фонарь.

Красное солнце село за строенье.

Хохот. Всплески. Брызги. Фабричная гарь.

Будто издали невнятно доносятся звуки…

Где-то каплет с крыши… где-то кашель старика…

Безжизненно цепляются холодные руки…

В расширенных глазах не видно зрачка…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как страшно! Как бездомно! Там, у забора,

Легла некрасивым мокрым комком.

Плачет, чтобы ночь протянулась не скоро —

Стыдно возвратиться с дьявольским клеймом…

Утро. Тучки. Дымы. Опрокинутые кадки.

В светлых струйках весело пляшет синева.

По улицам ставят красные рогатки.

Шлепают солдатики: раз! два! раз! два!

В переулке у мокрого забора над телом

Спящей девушки – трясется, бормочет голова;

Безобразный карлик занят делом:

Спускает в ручеек башмаки: раз! два!

Башмаки, крутясь, несутся по теченью,

Стремительно обгоняет их красный колпак…

Хохот. Всплески. Брызги. Еще мгновенье —

Плывут собачьи уши, борода и красный фрак…

Пронеслись, – и струйки шепчут невнятно.

Девушка медленно очнулась от сна:

В глазах ее красно-голубые пятна.

Блестки солнца. Струйки. Брызги. Весна.

5 марта 1904

* * *

Вечность бросила в город

Оловянный закат.

Край небесный распорот,

Переулки гудят.

Всё бессилье гаданья

У меня на плечах.

В окнах фабрик – преданья

О разгульных ночах.

Оловянные кровли —

Всем безумным приют.

В этот город торговли

Небеса не сойдут.

Этот воздух так гулок,

Так заманчив обман.

Уводи, переулок,

В дымно-сизый туман…

26 июня 1904

* * *

Город в красные пределы

Мертвый лик свой обратил,

Серо-каменное тело

Кровью солнца окатил.

Стены фабрик, стекла окон,

Грязно-рыжее пальто,

Развевающийся локон —

Всё закатом залито.

Блещут искристые гривы

Золотых, как жар, коней,

Мчатся бешеные дива

Жадных облачных грудей,

Красный дворник плещет ведра

С пьяно-алою водой,

Пляшут огненные бедра

Проститутки площадной,

И на башне колокольной

В гулкий пляс и медный зык

Кажет колокол раздольный

Окровавленный язык.

28 июня 1904

* * *

Я жалобной рукой сжимаю свой костыль.

Мой друг – влюблен в луну – живет ее обманом.

Вот – третий на пути. О, милый друг мой, ты ль

В измятом картузе над взором оловянным?

И – трое мы бредем. Лежит пластами пыль.

Всё пусто – здесь и там – под зноем неустанным.

Заборы – как гроба. В канавах преет гниль.

Всё, всё погребено в безлюдьи окаянном.

Стучим. Печаль в домах. Покойники в гробах.

Мы робко шепчем в дверь: «Не умер – спит

ваш близкий…»

Но старая, в чепце, наморщив лоб свой низкий,

Кричит: «Ступайте прочь! Не оскорбляйте прах!»

И дальше мы бредем. И видим в щели зданий

Старинную игру вечерних содроганий.

3 июля 1904

ГИМН

В пыльный город небесный кузнец прикатил

Огневой переменчивый диск.

И по улицам – словно бесчисленных пил

Смех и скрежет и визг.

Вот в окно, где спокойно текла

Пыльно-серая мгла,

Луч вонзился в прожженное сердце стекла,

Как игла.

Все испуганно пьяной толпой

Покидают могилы домов…

Вот – всем телом прижат под фабричной трубой

Незнакомый с весельем разгульных часов…

Он вонзился ногтями в кирпич

В унизительной позе греха…

Но небесный кузнец раздувает меха,

И свистит раскаленный, пылающий бич.

Вот – на груде горячих камней

Распростерта не смевшая пасть…

Грудь раскрыта – и бродит меж темных бровей

Набежавшая страсть…

Вот – монах, опустивший глаза,

Торопливо идущий вперед…

Но и тех, кто безумно обеты дает,

Кто бесстрастные гимны поет,

Настигает гроза!

Всем раскрывшим пред солнцем тоскливую грудь

На распутьях, в подвалах, на башнях – хвала!

Солнцу, дерзкому солнцу, пробившему путь,—

Наши гимны, и песни, и сны – без числа!!!

Золотая игла!

Исполинским лучом пораженная мгла!

Опаленным, сметенным, сожженным дотла —

Хвала!

27 августа 1904

* * *

Поднимались из тьмы погребов.

Уходили их головы в плечи.

Тихо выросли шумы шагов,

Словеса незнакомых наречий.

Скоро прибыли толпы других,

Волочили кирки и лопаты.

Расползлись по камням мостовых,

Из земли воздвигали палаты.

Встала улица, серым полна,

Заткалась паутинною пряжей.

Шелестя, прибывала волна,

Затрудняя проток экипажей.

Скоро день глубоко отступил,

В небе дальнем расставивший зори.

А незримый поток шелестил,

Проливаясь в наш город, как в море.

Мы не стали искать и гадать:

Пусть заменят нас новые люди!

В тех же муках рождала их мать,

Так же нежно кормила у груди…

В пелене отходящего дня

Нам была эта участь понятна…

Нам последний закат из огня

Сочетал и соткал свои пятна.

Не стерег исступленный дракон,

Не пылала под нами геенна.

Затопили нас волны времен,

И была наша участь – мгновенна.

10 сентября 1904

* * *

В высь изверженные дымы

Застилали свет зари.

Был театр окутан мглою.

Ждали новой пантомимы,

Над вечернею толпою

Зажигались фонари.

Лица плыли и сменились,

Утонули в темной массе

Прибывающей толпы.

Сквозь туман лучи дробились,

И мерцали в дальней кассе

Золоченые гербы.

Гулкий город, полный дрожи,

Вырастал у входа в зал.

Звуки бешено ломились…

Но, взлетая к двери ложи,

Рокот смутно замирал,

Где поклонники толпились…

В темном зале свет заёмный

Мог мерцать и отдохнуть.

В ложе – вещая сибилла,

Облачась в убор нескромный,

Черный веер распустила,

Черным шелком оттенила

Бледно-матовую грудь.

Лишь в глазах таился вызов,

Но в глаза вливался мрак…

И от лож до темной сцены,

С позолоченных карнизов,

Отраженный, переменный —

Свет мерцал в глазах зевак…

Я покину сон угрюмый,

Буду первый пред толпой:

Взору смерти – взор ответный!

Ты пьяна вечерней думой,

Ты на очереди смертной:

Встану в очередь с тобой!

25 сентября 1904

* * *

В кабаках, в переулках, в извивах,

В электрическом сне наяву

Я искал бесконечно красивых

И бессмертно влюбленных в молву.

Были улицы пьяны от криков.

Были солнца в сверканьи витрин.

Красота этих женственных ликов!

Эти гордые взоры мужчин!

Это были цари – не скитальцы!

Я спросил старика у стены:

«Ты украсил их тонкие пальцы

Жемчугами несметной цены?

Ты им дал разноцветные шубки?

Ты зажег их снопами лучей?

Ты раскрасил пунцовые губки,

Синеватые дуги бровей?»

Но старик ничего не ответил,

Отходя за толпою мечтать.

Я остался, таинственно светел,

Эту музыку блеска впивать…

А они проходили всё мимо,

Смутно каждая в сердце тая,

Чтоб навеки, ни с кем несравнимой,

Отлететь в голубые края.

И мелькала за парою пара…

Ждал я светлого ангела к нам,

Чтобы здесь, в ликованьи троттуара,

Он одну приобщил небесам…

А вверху – на уступе опасном —

Тихо съежившись, карлик приник,

И казался нам знаменем красным

Распластавшийся в небе язык.

Декабрь 1904

* * *

Барка жизни встала

На большой мели.

Громкий крик рабочих

Слышен издали.

Песни и тревога

На пустой реке.

Входит кто-то сильный

В сером армяке.

Руль дощатый сдвинул,

Парус распустил

И багор закинул,

Грудью надавил.

Тихо повернулась

Красная корма,

Побежали мимо

Пестрые дома.

Вот они далёко,

Весело плывут.

Только нас с собою,

Верно, не возьмут!

Декабрь 1904

* * *

Улица, улица…

Тени беззвучно спешащих

Тело продать,

И забвенье купить,

И опять погрузиться

В сонное озеро города – зимнего холода…

Спите. Забудьте слова лучезарных.

О, если б не было в окнах

Светов мерцающих!

Штор и пунцовых цветочков!

Лиц, наклоненных над скудной работой!

Всё тихо.

Луна поднялась.

И облачных перьев ряды

Разбежались далёко.

Январь 1905

ПОВЕСТЬ

Г. Чулкову

В окнах, занавешенных сетью мокрой пыли,

Темный профиль женщины наклонился вниз.

Серые прохожие усердно проносили

Груз вечерних сплетен, усталых стертых лиц.

Прямо перед окнами – светлый и упорный —

Каждому прохожему бросал лучи фонарь.

И в дождливой сети – не белой, не черной —

Каждый скрывался – не молод и не стар.

Были как виденья неживой столицы —

Случайно, нечаянно вступающие в луч.

Исчезали спины, возникали лица,

Робкие, покорные унынью низких туч.

И – нежданно резко – раздались проклятья,

Будто рассекая полосу дождя:

С головой открытой – кто-то в красном платье

Поднимал на воздух малое дитя…

Светлый и упорный, луч упал бессменный —

И мгновенно женщина, ночных веселий дочь,

Бешено ударилась головой о стену,

С криком исступленья, уронив ребенка в ночь…

И столпились серые виденья мокрой скуки.

Кто-то громко ахал, качая головой.

А она лежала на спине, раскинув руки,

В грязно-красном платье, на кровавой мостовой.

Но из глаз открытых – взор упорно-дерзкий

Всё искал кого-то в верхних этажах…

И нашел – и встретился в окне у занавески

С взором темной женщины в узорных кружевах.

Встретились и замерли в беззвучном вопле взоры,

И мгновенье длилось… Улица ждала…

Но через мгновенье наверху упали шторы,

А внизу – в глазах открытых – сила умерла…

Умерла – и вновь в дождливой сети тонкой

Зычные, нестройные звучали голоса.

Кто-то поднял на руки кричащего ребенка

И, крестясь, украдкой утирал глаза…

Но вверху сомнительно молчали стекла окон.

Плотно-белый занавес пустел в сетях дождя.

Кто-то гладил бережно ребенку мокрый локон.

Уходил тихонько. И плакал, уходя.

Январь 1905

ПЕСЕНКА

Она поет в печной трубе.

Ее веселый голос тонок.

Мгла опочила на тебе.

За дверью плачет твой ребенок.

Весна, весна! Как воздух пуст!

Как вечер непомерно скуден!

Вон – тощей вербы голый куст —

Унылый призрак долгих буден.

Вот вечер кутает окно

Сплошными белыми тенями.

Мое лицо освещено

Твоими страшными глазами.

Но не боюсь смотреть в упор,

В душе – бездумность и беспечность!

Там – вихрем разметен костер,

Но искры улетели в вечность…

Глаза горят, как две свечи.

О чем она тоскует звонко?

Поймем. Не то пронзят ребенка

Безумных глаз твоих мечи.

9 апреля 1905

* * *

Я вам поведал неземное.

Я всё сковал в воздушной мгле.

В ладье – топор. В мечте – герои.

Так я причаливал к земле.

Скамья ладьи красна от крови

Моей растерзанной мечты,

Но в каждом доме, в каждом крове

Ищу отважной красоты.

Я вижу: ваши девы слепы,

У юношей безогнен взор.

Назад! Во мглу! В глухие склепы!

Вам нужен бич, а не топор!

И скоро я расстанусь с вами,

И вы увидите меня

Вон там, за дымными горами,

Летящим в облаке огня!

16 апреля 1905

НЕВИДИМКА

Веселье в ночном кабаке,

Над городом синяя дымка.

Под красной зарей вдалеке

Гуляет в полях Невидимка.

Танцует над топью болот,

Кольцом окружающих домы,

Протяжно зовет и поет

На голос, на голос знакомый.

Вам сладко вздыхать о любви,

Слепые, продажные твари?

Кто небо запачкал в крови?

Кто вывесил красный фонарик?

И воет, как брошенный пес,

Мяучет, как сладкая кошка,

Пучки вечереющих роз

Швыряет блудницам в окошко…

И ломится в черный притон

Ватага веселых и пьяных,

И каждый во мглу увлечен

Толпой проституток румяных…

В тени гробовой фонари,

Смолкает над городом грохот…

На красной полоске зари

Беззвучный качается хохот…

Вечерняя надпись пьяна

Над дверью, отворенной в лавку…

Вмешалась в безумную давку

С расплеснутой чашей вина

На Звере Багряном – Жена.

16 апреля 1905

МИТИНГ

Он говорил умно и резко,

И тусклые зрачки

Метали прямо и без блеска

Слепые огоньки.

А снизу устремлялись взоры

От многих тысяч глаз,

И он не чувствовал, что скоро

Пробьет последний час.

Его движенья были верны,

И голос был суров,

И борода качалась мерно

В такт запыленных слов.

И серый, как ночные своды,

Он знал всему предел.

Цепями тягостной свободы

Уверенно гремел.

Но те, внизу, не понимали

Ни чисел, ни имен,

И знаком долга и печали

Никто не заклеймен.

И тихий ропот поднял руку,

И дрогнули огни.

Пронесся шум, подобный звуку

Упавшей головни.

Как будто свет из мрака брызнул,

Как будто был намек…

Толпа проснулась. Дико взвизгнул

Пронзительный свисток.

И в звоны стекол перебитых

Ворвался стон глухой,

И человек упал на плиты

С разбитой головой.

Не знаю, кто ударом камня

Убил его в толпе,

И струйка крови, помню ясно,

Осталась на столбе.

Еще свистки ломали воздух,

И крик еще стоял,

А он уж лег на вечный отдых

У входа в шумный зал…

Но огонек блеснул у входа…

Другие огоньки…

И звонко брякнули у свода

Взведенные курки.

И промелькнуло в беглом свете,

Как человек лежал,

И как солдат ружье над мертвым

Наперевес держал.

Черты лица бледней казались

От черной бороды,

Солдаты, молча, собирались

И строились в ряды.

И в тишине, внезапно вставшей,

Был светел круг лица,

Был тихий ангел пролетавший,

И радость – без конца.

И были строги и спокойны

Открытые зрачки,

Над ними вытянулись стройно

Блестящие штыки.

Как будто, спрятанный у входа

За черной пастью дул,

Ночным дыханием свободы

Уверенно вздохнул.

10 октября 1905

* * *

Вися над городом всемирным,

В пыли прошедшей заточен,

Еще монарха в утре лирном

Самодержавный клонит сон.

И предок царственно-чугунный

Всё так же бредит на змее,

И голос черни многострунный

Еще не властен на Неве.

Уже на домах веют флаги,

Готовы новые птенцы,

Но тихи струи невской влаги,

И слепы темные дворцы.

И если лик свободы явлен,

То прежде явлен лик змеи,

И ни один сустав не сдавлен

Сверкнувших колец чешуи.

18 октября 1905

* * *

Еще прекрасно серое небо,

Еще безнадежна серая даль.

Еще несчастных, просящих хлеба,

Никому не жаль, никому не жаль!

И над заливами голос черни

Пропал, развеялся в невском сне.

И дикие вопли: «Свергни! О, свергни!»

Не будят жалости в сонной волне…

И в небе сером холодные светы

Одели Зимний дворец царя,

И латник в черном^[4] не даст ответа,

Пока не застигнет его заря.

Тогда, алея над водной бездной,

Пусть он угрюмей опустит меч,

Чтоб с дикой чернью в борьбе бесполезной

За древнюю сказку мертвым лечь…

18 октября 1905

* * *

Ты проходишь без улыбки,

Опустившая ресницы,

И во мраке над собором

Золотятся купола.

Как лицо твое похоже

На вечерних богородиц,

Опускающих ресницы,

Пропадающих во мгле…

Но с тобой идет кудрявый

Кроткий мальчик в белой шапке,

Ты ведешь его за ручку,

Не даешь ему упасть.

Я стою в тени портала,

Там, где дует резкий ветер,

Застилающий слезами

Напряженные глаза.

Я хочу внезапно выйти

И воскликнуть: «Богоматерь!

Для чего в мой черный город

Ты Младенца привела?»

Но язык бессилен крикнуть.

Ты проходишь. За тобою

Над священными следами

Почивает синий мрак.

И смотрю я, вспоминая,

Как опущены ресницы,

Как твой мальчик в белой шапке

Улыбнулся на тебя.

29 октября 1905

ПЕРСТЕНЬ-СТРАДАНЬЕ

Шел я по улице, горем убитый.

Юность моя, как печальная ночь,

Бледным лучом упадала на плиты,

Гасла, плелась и шарахалась прочь.

Горькие думы – лохмотья печалей —

Нагло просили на чай, на ночлег,

И пропадали средь уличных далей,

За вереницей зловонных телег.

Господи боже! Уж утро клубится,

Где, да и как этот день проживу?..

Узкие окна. За ними – девица.

Тонкие пальцы легли на канву.

Локоны пали на нежные ткани —

Верно, работала ночь напролет…

Щеки бледны от бессонных мечтаний,

И замирающий голос поет:

«Что я сумела, когда полюбила?

Бросила мать и ушла от отца…

Вот я с тобою, мой милый, мой милый…

Перстень-Страданье нам свяжет сердца.

Что я могу? Своей алой кровью

Нежность мою для тебя украшать…

Верностью женской, вечной любовью

Перстень-Страданье тебе сковать».

30 октября 1905