Алекс Месуди
Культурная эволюция. Как теория Дарвина может пролить свет на человеческую культуру и объединить социальные науки

Полная версия

Дарвиновская теория культурной эволюции против спенсеровской

Учитывая многочисленные параллели между биологической и культурной эволюцией, указанные выше и упомянутые самим Дарвином, неудивительно, что теории культурной эволюции стали появляться вскоре после публикации «Происхождения видов». Многие из них были предложены влиятельными антропологами – например, британцем Эдуардом Бернеттом Тайлором и американцем Льюисом Генри Морганом^[77]. К сожалению, теория эволюции, которую они применили к культуре, мало чем напоминала теорию Дарвина – скорее она была похожа на не-дарвиновские «прогрессистские» эволюционные идеи Герберта Спенсера – современника Дарвина^[78]. Спенсер под эволюцией подразумевал неизбежный прогресс – движение по лестнице возрастающей сложности: от простых микроорганизмов к более сложным растениям и животным и, в итоге, к человеку. Вторя Спенсеру, Тайлор и Морган видели в культурной эволюции некий неизбежный прогресс. По их мнению, культурные изменения можно описать как движение обществ через определенные этапы возрастающей сложности. Скажем, Морган описывал семь этапов, через которые, по его мнению, прошло или должно пройти в будущем каждое общество: низшая, средняя и высшая ступени дикости, низшая, средняя и высшая ступени варварства и потом цивилизация. По Моргану, каждый из этих периодов «имеет особую культуру и представляет строй жизни, более или менее особенный и только ему одному присущий»^[79]. Например, «низшая ступень дикости» начинается с появления речи и заканчивается открытием огня, а «средняя ступень варварства» начинается с одомашнивания животных и заканчивается появлением выплавки железа. (Любителям компьютерных игр это напомнит фиксированные эпохи технологического развития в серии игр «Цивилизация» Сида Мейера.) Дальше Морган классифицирует современные общества по тому, насколько далеко они продвинулись по этим уровням. Например, австралийские аборигены, по Моргану, достигли «средней ступени дикости», а центральноамериканские «сельские индейцы» – «средней ступени варварства». Европейские общества и их недавние колониальные ответвления, такие как Соединенные Штаты, получили место наверху этой культурной лестницы, а неевропейские общества недвусмысленно сравнивались с древними этапами развития европейских обществ. Например, современные (Моргану) центральноамериканские «сельские индейцы» достигли того же уровня, что и древние бритты, но еще не дошли до уровня «италийских племен незадолго до основания Рима»^[80].

Эти ранние «прогрессистские» теории культурной эволюции содержат множество спорных моментов. Прежде всего, они отображают расистские и колониальные взгляды викторианских обществ, в которых они возникли. Представление о том, что не-западные общества «менее развиты», чем современные Британия или Америка, служило привлекательным «научным» обоснованием социальных и политических взглядов, которые теперь считаются довольно мерзкими. Но даже если оставить политическую подоплеку в стороне, важно понимать, что эти теории прогресса не слишком походят ни на эволюционную теорию, предложенную Дарвином в «Происхождении видов», ни на то, как видят эволюцию современные биологи, ни на теорию культурной эволюции, предлагаемую в этой книге. Как неоднократно повторял биолог Стивен Джей Гулд, в биологической эволюции прогресс отсутствует^[81]. Виды не развиваются, следуя фиксированным этапам – от простых микроорганизмов до более сложных растений и животных. Люди не находятся на вершине эволюционной лестницы, потому что не существует никакой лестницы. Существуют лишь локальные адаптации к локальным условиям, которые не обязательно приводят к общему увеличению приспособленности или к неизбежному и предсказуемому эволюционному изменению по заранее известному пути.

Некоторые антропологи – в частности, Франц Боас и его последователи – в 1920-е годы рассуждали похоже: нет веских исторических или этнографических доказательств того, что разные общества проходят одинаковые этапы развития в одном порядке и что современные не-западные общества можно сравнивать с древними европейскими обществами^[82]. Еще важнее, что общества не являются автономными сущностями. Идеи, технологии и люди могут переходить из одного общества в другое, а поэтому различные общества могут быть похожи в одних аспектах культуры и различаться в других. Наконец, теории «прогрессизма» неполноценны, поскольку они не объясняют конкретные процессы, лежащие в основе «прогрессивного» развития культуры. Получается, что общества волшебным образом перепрыгивают из одного этапа в другой, если они накопили достаточно необходимых изобретений (например, использование огня или гончарные изделия)^[83].

К сожалению, хотя теории прогрессистской эволюции были быстро изгнаны из биологии, в культуре они сохранились и в XX веке^[84]. До нынешнего дня многие антропологи и социологи подозрительно относятся к современным теориям культурной эволюции из-за ассоциаций (необоснованных) с политически ангажированными и сомнительными с научной точки зрения теориями прогрессивной эволюции XIX века. Поэтому важно осознать, что теория прогрессивной эволюции Спенсера принципиально отличается от популяционной теории эволюции Дарвина. Это отличие изображено на рис. 2.1. Теория Спенсера рассматривает вид как гомогенную группу индивидов, где все разделяют одни и те же неотъемлемые качества. Эволюционное изменение происходит, когда один вид резко переходит на следующую ступень эволюционной лестницы – чтобы стать новым, более «сложным» видом. Спенсеровские теории культурной эволюции выглядят так же, только вместо видов – общества, которые от эпохи к эпохе поднимаются по лестнице. Теория Дарвина, напротив, делает упор на изменчивости внутри популяций (например, в размере клюва) и на том, как это разнообразие с течением времени постепенно изменяется. Если времени достаточно, то популяция может измениться настолько, что ее нужно будет признать новым видом, но это изменение происходит изнутри – за счет отбора и других процессов, воздействующих на индивида внутри популяции, а не за счет резкого внешнего изменения. Этот сдвиг в мышлении – от эссенциалистского, основанного на идее лестницы, до «популяционного» мышления дарвинизма – считается одним из важнейших вкладов Дарвина в науку^[85]. Кроме того, эволюция по Дарвину не предполагает, что со временем вид становится «сложнее». Признаки утрачиваются, а виды часто вымирают (тупиковые ветви на рис. 2.1б). Поэтому дарвиновская эволюция больше похожа на древо, а не на лестницу: роды ответвляются друг от друга бессистемным, нелинейным образом. Теория эволюции, которая описывается в этой книге, является дарвиновской, а не спенсеровской.

РИС. 2.1. Концептуальные различия между спенсеровской и дарвиновской эволюцией

(а) Эволюция по Спенсеру является движением по лестнице с увеличением сложности, от простых стадий к более сложным. Врезка показывает, что популяции (виды или общества) рассматриваются как гомогенные типы. (б) Дарвиновская эволюция принимает форму дерева, а не лестницы. В ней не существует неизбежного увеличения сложности, а многие ветви вымирают. Врезка показывает, что изменчивость внутри популяций (видов или обществ) постепенно трансформируется со временем.

Дарвинизм и неодарвинизм в культурной эволюции

Еще одно важное различие проходит между дарвинистскими и неодарвинистскими теориями культурной эволюции. Приведенные выше данные свидетельствуют о том, что культурные изменения – дарвиновские в том смысле, что они демонстрируют свойства изменчивости, конкуренции и наследования, которые Дарвин изложил в «Происхождении видов». Однако Дарвин мало знал о том, как именно устроены эти процессы на микроуровне (а иногда полностью ошибался): откуда берется и как возникает изменчивость, каковы конкретные виды конкуренции, воздействующие на популяцию, и каковы механизмы наследования признаков от родителей к их потомкам. Уже после публикации «Происхождения видов» группа биологов, известных как экспериментальные генетики, поставила серию оригинальных опытов, чтобы понять эти «микроэволюционные» механизмы. Микроэволюция описывает микропроцессы, оперирующие на уровне индивидов и изменяющие частоту признаков внутри отдельной популяции. Макроэволюция же описывает макропроцессы и закономерности более высокого уровня, чем отдельный вид: например, появление и разветвление новых видов вследствие адаптации.

Экспериментальные генетики открыли несколько микроэволюционных принципов: генетическое наследование является дискретным (оно состоит в передаче дискретных единиц информации по принципу «все или ничего») и неламарковским (изменения в организме, случившиеся на протяжении его жизни – например, потеря конечности, – не передаются напрямую потомкам), а генетические мутации слепы (имеют одинаковый шанс появиться там, где они нужны, и там, где не нужны). Если добавить эти принципы к базовой теории дарвинизма, то мы получим так называемый «неодарвинизм» в эволюции.

Некоторые исследователи утверждали, что эти неодарвинистские принципы также применимы к культурной эволюции: культурная передача является дискретной, культурная эволюция точно не-ламарковская, а культурные мутации тоже слепы. Тем не менее многие другие ученые утверждали, что принципы неодарвинизма не применимы к культуре. Во многих случаях эта критика выглядит оправданной. В следующих разделах я подробнее рассмотрю три указанных принципа неодарвинизма – сначала в биологической эволюции, а потом в эволюции культурной.

Является ли культурная передача дискретной? Большинство селекционеров растений и животных, живших во времена Дарвина, считали, что при наследовании признаки сливаются: большой голубь и маленький голубь произведут потомков среднего размера. Общий вывод многих биологов того времени, включая Дарвина, состоял в том, что биологическое наследование – это процесс слияния, при котором форма потомка оказывается усредненной формой двух его родителей. Однако австрийский монах Грегор Мендель в экспериментах с разведением гороха доказал, что идея о слиянии неправильна, а на микроуровне биологическое наследование происходит дискретно. Иными словами, биологическое наследование состоит в передаче дискретных единиц наследования (называемых генами) по принципу «все или ничего». Мы наследуем либо один вид (или аллель) гена, либо другой, и эти дискретные единицы не сливаются и не производят что-то среднее из аллелей двух родителей. Классический пример – цвет глаз: ребенок, у родителей которого карие и голубые глаза, получит либо карие, либо голубые глаза, а не смесь карих и голубых. Хотя может показаться, что другие признаки, такие как рост или цвет кожи, все же сливаются, теперь нам известно, что за эти процессы отвечает множество дискретных аллелей, которые совместно определяют такие признаки. Например, в 2009 году группа исследователей показала, что разительное разнообразие шерстного покрова различных пород собак – от лохматых колли до гладкошерстных чихуахуа – определяется лишь тремя дискретными генами^[86].

Состоит ли культурное наследование в передаче дискретных единиц по принципу «все или ничего»? Это центральное предположение неодарвинистской теории культурной эволюции – «меметики». Меметика впервые появилась в последней главе авторитетной книги Ричарда Докинза «Эгоистичный ген», где вводится понятие «мема» – дискретной единицы культурного наследования, или культурного репликатора^[87]. Для Докинза мем был культурным эквивалентом биологического репликатора – гена, а отбор и передача мемов делали культурные изменения эволюционным процессом. Хотя Докинз использовал понятие мема в первую очередь, чтобы показать, что его эволюционная теория репликаторов не ограничивалась генами, другие ученые – в частности, философ Дэниел Деннетт и психолог Сьюзан Блэкмор – развили понятие мема в полноценную теорию меметики^[88]. Меметика основывается на неодарвинистском допущении о том, что культуру можно разделить на дискретные единицы, наследуемые определенным образом, – как гены. Кроме того, предполагается, что мемы передаются с высокой точностью, что, по Докинзу, является одной из ключевых характеристик репликатора.

Однако, в отличие от генетической наследственности, наследственность культурная, по всей видимости, не является дискретной. По словам антрополога Мориса Блоха, «обычно культура просто не состоит из отдельных частей»^[89]. Например, политические убеждения варьируются в континууме – от крайне левых до крайне правых, а археологические находки, вроде наконечников стрел, варьируются по длине и ширине. Также есть подтверждения, что культурные признаки сливаются при передаче. При обучении языку дети смешивают звуки речи своих родителей и сверстников, в результате получается усредненное произношение^[90]. Социальные психологи также обнаружили, что люди наследуют усредненное суждение других людей о неоднозначных сигналах: например, о том, как маленький луч света движется в темной комнате^[91].

Ограниченность таких исследований состоит в том, что, вполне возможно, они проведены на совершенно неправильном уровне анализа: артефакты, звуки речи или высказываемые убеждения – это поведенческие выражения информации, содержащейся в мозге, а значит, это культурные эквиваленты фенотипических признаков вроде роста или цвета кожи. Как мы видели на примере биологии, на поверхности нам может казаться, будто фенотипические признаки (такие как рост) варьируются в пределах некого континуума и сливаются у потомков, однако на самом деле они определяются дискретными единицами наследования (генами). Подобным образом может оказаться, что континуальные, сливающиеся культурные признаки вроде звуков речи или высказываемых политических убеждений определяются на нейронном уровне дискретными культурными единицами наследования. Изучение того, как информация представлена в мозге и как она передается из одного мозга в другой – задача нейропсихологии. При нашем нынешнем недостатке понимания этих вопросов невозможно точно сказать, является ли культурная передача на нейронном уровне дискретной. Без таких доказательств осторожная рабочая гипотеза должна включать континуальность культурной изменчивости и слитный характер культурной передачи (по крайней мере в некоторых случаях)^[92].

Является ли культурная эволюция ламарковской? Многие биологи раннего этапа развития науки, в том числе Дарвин, разделяли еще одно убеждение: изменения, приобретенные организмом на протяжении его жизни, прямо (то есть генетически) передаются потомкам. Такое наследование приобретенных признаков часто называется «ламарковским» – по имени французского биолога XVIII века Жана Батиста Ламарка^[93]. Хрестоматийный пример ламарковского наследования – жирафы. Ламарковское объяснение длинных шей у жирафов таково: жирафы одного поколения вытягивают шеи, чтобы дотянуться до листьев на высоких ветвях деревьев, их шейные мышцы растягиваются и немного удлиняются, а их потомки прямо наследуют эти удлиненные шейные мышцы. В результате многих поколений получились длинные шеи, которые мы можем наблюдать сегодня. Альтернативное объяснение основано на отборе: так уж случилось, что одни жирафы родились с шеями длиннее, чем у других. Жирафы с длинными шеями могут дотянуться до веток повыше, у них больше еды и больше потомства. Это потомство наследует длинные шеи своих родителей, и таким образом «гены длинной шеи» постепенно распространяются в популяции.

Тщательные эксперименты, поставленные генетиками – например, Августом Вейсманом в 1890-е годы – показали, что ламарковский механизм не работает в биологической эволюции. Вейсман и другие обрезали хвосты крысам, но потомство все равно оставалось хвостатым: значит, приобретенные признаки не передаются генетически. Это привело к разделению генотипа – генетической информации, наследуемой потомством, – и фенотипа – выражения генотипа в виде анатомических и физиологических структур. Изменения фенотипа не отражаются в генотипе напрямую, они не могут преодолеть так называемый «барьер Вейсмана». В неодарвинистской теории эволюции именно отбор является основным двигателем биологических изменений, а ламарковское наследование полностью отсутствует^[94].

Является ли культурная эволюция ламарковской? Конечно, она не ламарковская в буквальном смысле слова: знания и навыки, приобретенные нами – например, игра на скрипке или дифференциальное исчисление – не передаются нашим детям генетически. Однако некоторые исследователи утверждали, что культурная эволюция является ламарковской в том смысле, что знания и навыки могут наследоваться посредством культуры, а не генов. Как сказал Стивен Джей Гулд, «культурная эволюция ламарковская по сути: достижения одного поколения передаются другому благодаря образованию»^[95]. Другие, например экономисты Джеффри Ходжсон и Торбьерн Кнудсен, утверждают, что культурная эволюция, как и биологическая, является строго не-ламарковской даже в этом смысле. Еще одни, например философ Дэвид Халл, утверждают, что понятие «ламарковский» вообще не имеет смысла применительно к культурной эволюции^[96]. Этот вопрос – явно дискуссионный.

Является ли культурная эволюция ламарковской, зависит от того, как мы определяем культурный аналог различия между генотипом и фенотипом. Идеационное определение культуры, данное в главе 1, предполагает, что культурный эквивалент генотипа – это информация, которая хранится в мозгу у человека и содержит его убеждения, навыки, знания и прочее. А культурный эквивалент фенотипа – это выражение такой информации в виде поведения, речи и артефактов. Именно второе – эквивалент фенотипа – копируется в процессе культурной передачи. Мы не получаем нейронные паттерны напрямую из мозга другого человека, мы копируем его поведение, слушаем его речь, читаем написанное им. Если после этого мы как-либо изменяем полученные верования, знания и навыки перед тем, как передать их дальше, то можно сказать, что такое культурное наследование – ламарковское.

История полна явными примерами наследования приобретенных культурных изменений, когда отдельные изобретатели видоизменяли существующую технологию, а она потом распространялась по другим членам общества. Например, в 1760-е годы Джеймс Уатт разобрал на детали паровой двигатель Ньюкомена и начал экспериментировать с ними^[97]. В двигателе Ньюкомена использовалась конденсация пара для создания вакуума под поршнем. Давление сверху заставляет поршень двигаться вниз. На протяжении следующих двух десятилетий Уатт несколько раз изменял этот механизм: например, добавил отдельный отсек для конденсации пара, позволявший поршневому цилиндру все время оставаться горячим. Улучшенный двигатель Уатта, впервые появившийся в 1784 году, распространился по миру и стал базовой формой двигателей на следующие 50 лет. В этом примере у нас есть индивид (Уатт), который получил информацию у другого индивида (у Ньюкомена – через его двигатель), изменил эту информацию некоторым образом и передал ее другим. Поэтому, учитывая приведенные выше допущения, мы можем сказать, что культурная эволюция является ламарковской и что неодарвинистский принцип наследования ей не подходит.

Слепа ли культурная эволюция? Третье допущение неодарвинизма состоит в том, что мутации слепые – или нецеленаправленные. То есть вероятность появления новых генетических мутаций в нужных условиях (например, когда они увеличат приспособленность их носителя), не выше, чем в ненужных. Это было доказано в 1940-е годы опытами Сальвадора Лурии и Макса Дельбрюка^[98]. В этих экспериментах различные колонии бактерий – изначально идентичные генетически – были заражены вирусом. Лурия и Дельбрюк размышляли так: если мутации, увеличивающие устойчивость перед вирусом, появлялись случайным образом, то разные колонии различались бы по уровню устойчивости – ведь только некоторые из них получили бы полезные мутации. Если же, наоборот, полезные мутации появлялись бы не случайно, а из-за контакта с вирусом, то все колонии должны были иметь одинаковый уровень устойчивости. Подтвердилась первая гипотеза: положительные мутации происходят случайно и не являются ответом на проблемы адаптации. Эта находка – слепота генетических мутаций— подтверждает идею о том, что биологическая эволюция не целенаправленна и не следует никакому предвидению.

Существует неодарвинистская теория культурной эволюции, построенная на принципе «слепой изменчивости», – это теория «слепой изменчивости и избирательного сохранения» (blind-variation-and-selective-retention, BVSR) психолога Дональда Кэмпбелла^[99]. Он утверждал, что культурные варианты создаются вслепую, случайным образом, а потом подвергаются отбору, и полезные варианты сохраняются и передаются. Одно из ключевых допущений теории BVSR (как уже ясно из самого названия) – в том, что культурная изменчивость возникает без предвидения дальнейшего хода культурной эволюции. Это напоминает неодарвинистский постулат о слепых, или неадаптивных, мутациях, доказанный Лурией и Дельбрюком для генетической изменчивости. Теоретики BVSR, вроде Дина Кита Саймонтона, провели обширные исторические исследования культурных и научных инноваций, чтобы проверить гипотезу о слепой изменчивости^[100].

Слепа ли культурная эволюция? На первый взгляд – нет: кажется, что она движима целенаправленными действиями людей, которые обладают хотя бы каким-то уровнем предвидения, потенциально увеличивающим вероятность адаптивных культурных мутаций. Например, изобретатели и ученые пытаются решить специфические проблемы, командиры войск планируют ход предстоящих битв, а рекламщики планируют маркетинговые кампании. Этот аргумент часто высказывают социологи. Социолог Тед Бентон отмечает: «дарвиновский механизм естественного отбора предполагает, что мутации случайны по отношению к давлению отбора, влияющего на их последующую репликацию… люди же действуют целенаправленно, чтобы достичь ожидаемых результатов: они не „слепые часовщики“»^[101]. В то же время исторический анализ научных и технических изменений показывает, что культурные изменения не настолько целенаправленны и что предвидение не настолько точно, как часто полагают^[102]. Суждения исторических личностей о проявленной ими целенаправленности часто выносятся задним числом и могут оказаться преувеличениями^[103]. Тем не менее в этом вопросе нет достаточно системных доказательств – по крайней мере, сравнимых с экспериментами Лурии и Дельбрюка в биологии. Поэтому может оказаться, что культурная эволюция бывает, как минимум в некоторых случаях, направленной, а не слепой, и что культурная и биологическая эволюции существенно друг от друга отличаются.

Культурная эволюция – дарвинистская, но не неодарвинистская. Недостаточное соответствие между неодарвинистской теорией эволюции и культурными изменениями часто приводило к полному отрицанию любой теории эволюции культуры. Стивен Джей Гулд, например, ссылаясь на упомянутые различия, утверждал, что «биологическая эволюция – плохая аналогия для культурной истории»^[104], а Джон Мейнард Смит, один из самых влиятельных биологов XX века, говорил:

Объяснительная сила теории эволюции по большей части основана на трех принципах: мутации неадаптивны, приобретенные признаки не наследуются, а наследование – менделевское, то есть атомарное, и мы наследуем атомы, или гены, от обоих родителей поровну, и ни от кого другого. В культуре нет ничего из перечисленного. Это должно сильно ограничивать возможность теории культурного наследования утверждать, что может произойти и, важнее всего, что не может произойти^[105].

Это полное отрицание применимости теории эволюции к культуре становится необоснованным, когда мы проводим различие между дарвинистской и неодарвинистской эволюцией. Хотя культурная эволюция, возможно, и не похожа на неодарвинистскую эволюцию с ее строгими принципами слепой мутации и дискретного, не-ламарковского наследования, она все же остается дарвинистской в том смысле, что она сохраняет базовые характеристики дарвинизма: изменчивость, конкуренцию и наследование^[106]. Неслучайная изменчивость остается изменчивостью, а наследование, пусть даже ламарковское и слитное, все же остается наследованием. Примечательно, что сам Дарвин придерживался идей, противоречащих неодарвинизму, в случае со слитным и ламарковским наследованием.

Нам нужна дарвинистская теория культурной эволюции, которая бы включала не-неодарвинистские микроэволюционные процессы вроде слитного наследования, ламарковского наследования приобретенных признаков и неслучайной изменчивости, а также другие процессы, у которых может вообще не быть соответствий в биологической микроэволюции. Такая теория предлагается в главе 3. Однако дальнейшее обсуждение истории биологии покажет, что правильного знания о микроэволюционных процессах было недостаточно, чтобы все биологи согласились насчет единой теоретической рамки. Для социальных наук важно понять, почему.