Алекс Месуди
Культурная эволюция. Как теория Дарвина может пролить свет на человеческую культуру и объединить социальные науки
Культура – это генетическая адаптация. Более абстрактным аргументом в пользу того, что люди – это культурный вид, являются теоретические модели. Они демонстрируют, что усвоение информации культурным путем во многих случаях является адаптивным[27]. Иными словами, для наших генов часто бывает полезно (образно говоря) перестать контролировать наше поведение и «передать вожжи» культуре. Возможно, это звучит странно, однако теоретические модели показывают, в каком смысле культура, с точки зрения эволюции, является адаптивной. Как правило, эти модели предполагают популяцию гипотетических индивидов, задача которых состоит в том, чтобы установить, какое «поведение» правильное и соответствует некоторой среде: например, какую пищу можно употреблять или какие внешние сигналы обозначают угрозы, которых им стоит избегать. Предполагается, что каждый индивид относится к одному из трех генотипов, предполагающих разные способы поиска наилучшего поведения. «Врожденный» генотип предопределяет поведение носителя на генетическом уровне; это поведение нельзя изменить посредством научения на протяжении жизни. Генотип «индивидуального научения» заставляет людей случайным образом пробовать разные виды поведения и останавливаться на тех, которые приносят наибольшую пользу. «Культурный» генотип заставляет его носителей копировать поведение других индивидов в популяции. Затем создатель модели позволяет разным типам индивидов соперничать между собой на протяжении нескольких поколений, чтобы определить, какой генотип наиболее эффективен.
Согласно этим моделям, именно научение – индивидуальное или культурное – оказывается выгоднее, чем врожденное поведение. Это особенно касается быстро меняющейся среды, так как гены не успевают отреагировать на резкие изменения, которые могут произойти на протяжении одного биологического поколения. Получаемые нами от родителей гены прочно закреплены и не могут напрямую предупредить какие-либо изменения в мире. Индивидуальное научение дает генам возможность реагировать на резкие изменения в рамках одного поколения: если появляется новый потенциальный источник еды, с помощью индивидуального научения можно определить, является ли он съедобным, если появляется новый потенциальный хищник, то можно понять, насколько он опасен. Однако индивидуальное научение может дорого обойтись: новые виды еды, которые вы пробуете, могут оказаться ядовитыми. Культура позволяет нам снизить риски: есть пищу, которую едят другие, – это куда более безопасный способ разобраться в новой еде, особенно если можно посмотреть, заболевают ли они[28]. Культура также дает возможность создавать и использовать вещи, которых один человек никогда не изобрел бы с нуля, посредством индивидуального научения: например, автомобиль или компьютер. Теоретические исследования, указывающие на то, что культура может быть генетической адаптацией, согласуются с другими аргументами, приведенными ранее, в пользу того, что большая часть человеческого поведения определяется культурой, а не генами или индивидуальным научением.
Сложности с изучением культуры
Культура однозначно важна, она разносторонне влияет на человеческое поведение. Почему же тогда исследователи человека и общества неохотно это признают? Отчасти их можно понять. С точки зрения многих экономистов, когнитивных и эволюционных психологов, объяснения человеческого поведения с помощью «культуры» попросту лишены смысла. Как пишут экономисты Луиджи Гуизо, Паола Сапиенца и Луиджи Зингалес:
До недавнего времени экономисты неохотно указывали на культуру как один из факторов, объясняющих экономические явления. По большей части это объясняется самим понятием культуры: оно настолько широкое, а пути, которыми она может влиять на экономику, настолько многочисленны (и неопределенны), что сложно придумать опровержимые, поддающиеся проверке гипотезы[29].
Эволюционные психологи Джон Туби и Леда Космидес тоже недооценивают культурные объяснения человеческого поведения, предлагаемые в социальных науках. Они описывают «Стандартную модель социальных наук», в которой каждый аспект человеческого поведения объясняется с помощью таинственной силы под названием «культура», и высмеивают ее использование в социальных науках во второй половине XX века для объяснения всего и в то же время ничего:
Упоминание культуры стало универсальным клеем, универсальной спайкой для объяснений в социальных науках. Почему родители заботятся о своих детях? Это часть социальной роли, предписываемой культурой. Почему мужья в Сирии ревнивы? Их культура связывает их собственный статус с честью их жен. Почему люди иногда ведут себя агрессивно? Они учатся так себя вести, потому что культура социализирует их в этом направлении. Почему в Америке совершается больше убийств, чем в Швейцарии? У американцев более индивидуалистичная культура. Почему женщины стремятся выглядеть молодо? Молодой облик ценится в нашей культуре. И так далее[30].
Это недовольство отчасти можно понять. Исторически так сложилось, что социологи, изучающие культурные явления, не могли точно определить, как именно устроена культура, ограничиваясь размытыми и неформальными понятиями «социализации» или «социального влияния». Как отметили Гуизо, Сапиенца и Зингалес, если понятие не определено точно, то сложно строить гипотезы, например, с помощью формальных моделей, которые потом можно было бы проверять количественными методами: либо последовательными экспериментами, либо измерениями в реальном мире. Именно эти методы дают дисциплинам, игнорирующим культуру, вроде эволюционной психологии или экономики, важное преимущество при объяснении человеческого поведения. В дальнейших главах я покажу, что теория культурной эволюции предлагает полностью научный, количественный и строгий подход к изучению и объяснению культурных изменений. Но сперва стоит детальнее рассмотреть проблемы с изучением культуры в социальных науках.
Опасность герменевтики и социального конструктивизма. В последние несколько десятилетий культурная антропология в некотором роде переживает кризис. Главный метод культурной антропологии – этнографический. Антрополог живет в определенном сообществе длительное время, наблюдает и опрашивает членов этого сообщества. Цель этнографа – описать жизнь изучаемых людей, как правило, в письменном виде. Ранее в культурной антропологии делались попытки дать количественную оценку информации, содержащейся в этих описаниях, и собрать ее в большие кросс-культурные базы данных. Стали возможны систематические кросскультурные сравнения, позволившие антропологам проверять гипотезы о том, как и почему разные культурные практики распространялись от общества к обществу[31].
Однако во второй половине ХХ века этнографический метод, как и систематические кросскультурные сравнения, был раскритикован с разных сторон. Представители так называемой «герменевтической», или «текстуальной», школы, например Клиффорд Гирц и Джеймс Клиффорд, подвергли сомнению ценность этнографического метода. Они утверждали, что любой письменный текст, в том числе этнографическое описание, обязательно будет отражать многочисленные имплицитные и субъективные предпосылки автора, унаследованные им от членов своего собственного общества. Поскольку предпосылки этнографа отличаются от предпосылок тех, кого он изучает, то исследователь никогда не сможет точно описать настоящий жизненный опыт этих людей. Сходная критика появилась под видом «рефлексивности» – идеи о том, что собственно акт наблюдения за действиями другого человека влияет на эти действия, что делает сам метод наблюдения неадекватным с самого начала. Критика звучала и со стороны социальных конструктивистов, таких как Бруно Латур, наблюдавший за практиками ученых. Найдя много примеров того, как социальные факторы – например, идеологические убеждения – могут искажать научные открытия, Латур пришел к выводу, что наука по большей части является социальным конструктом, а не объективным способом приобретать точные знания[32].
Следствием такой критики пригодности этнографических полевых исследований и объективности научного метода как такового стало то, что большинство современных культурных антропологов в целом отказались от попыток измерять поведение людей, живущих в разных сообществах, и проверять гипотезы, касающиеся поведенческого разнообразия, научными методами. Многие этнографы, кажется, полностью приняли критику и больше не пытаются заниматься научными исследованиями и поиском объективных фактов. Вместо этого они создают субъективные, квалитативные описания («насыщенные описания») жизни людей в конкретных социальных условиях.
Социальные конструктивисты и другие критики кое в чем правы: конечно, предпосылки этнографов будут искажать их выводы, акт наблюдения может оказывать влияние на тех, за кем наблюдают, и никто обладающий личным опытом научной работы в университете не станет отрицать, что социальные факторы играют определенную роль в научном процессе. Но это не означает, что у этнографии нет никакой научной ценности, что количественные исследования человеческого поведения не приводят к открытиям, что кросскультурные сравнения лишены смысла и что наука полностью субъективна. Есть много способов уменьшить вероятность субъективных оценок и проявления предубеждений в науке. При полевых наблюдениях в биологии, в которых произведены основательные научные описания поведения животных, проблема предвзятости решается следующим образом. Наблюдения производят несколько наблюдателей, причем некоторые из них не ознакомлены с проверяемой гипотезой. После этого высчитывается коэффициент согласия среди наблюдателей. Если обнаруживается предвзятость, то ее можно исправить с помощью статистических методов[33]. Что касается утверждений социальных конструктивистов о влиянии социальных факторов на научный метод – это, возможно, так и есть. Тем не менее объективные инструменты научного метода – проверка гипотез, воспроизведение экспериментов, количественный статистический анализ и т. д. – дают нам намного более точную картину мира, чем их ненаучная альтернатива: создание субъективных и поверхностных описаний человеческой жизни.
Культура не статична. В социальных дисциплинах, где преобладает научный метод, – например, в экономике, социальной/культурной психологии и большей части социологии, – существует другая проблема. Эти дисциплины зачастую рассматривают культуру как статичную переменную, влияющую на определенные аспекты человеческого поведения, а не как что-то изменчивое и являющееся продуктом человеческого поведения. Возьмем, например, культурную психологию. Как я уже отмечал ранее, многочисленные недавние исследования показали, что «психологические универсалии» на самом деле свойственны только западным странам. Многочисленные различия касаются фундаментальных психологических процессов, например восприятия людьми объектов или определения причинно-следственных связей в поведении. Жители западных стран обращают больше внимания на отдельные объекты, а поведение склонны объяснять устойчивыми диспозициями. Люди, выросшие в Восточной Азии, обращают больше внимания на отношения между объектами, а поведение объясняют с точки зрения социальных отношений. Как было показано на примере иммиграции, эти различия нельзя объяснить с помощью генов или индивидуального научения. И при этом многое остается неясным: как именно «культура» приводит к этим различиям?
Культурные психологи, как правило, прибегают к дескриптивным объяснениям культурного разнообразия. Например, западный тип мышления они называют «аналитическим», а тип мышления, свойственный жителям Восточной Азии – «холистическим». Западный тип личности описывается как «независимый», а тип личности Восточной Азии – как «взаимозависимый»[34]. Эти ярлыки могут быть полезны для категоризации исследовательских находок, но они никак не объясняют происхождение этих различий. Иногда кросскультурную изменчивость объясняют историческими обстоятельствами. Утверждается, например, что восточное мышление холистично, поскольку обществам Восточной Азии присущ коллективизм, который, в свою очередь, можно объяснить древней системой земледелия в Китае, требовавшей сотрудничества множества людей для выращивания риса. Аналитическое же мышление развилось на Западе как следствие более индивидуалистичного западноевропейского общества, которое объясняется особенностями сельского хозяйства Древней Греции, где преобладала рыбалка и скотоводство – то есть занятия скорее единоличные[35]. Но эти исторические сценарии все же довольно дескриптивны и спекулятивны, и они не сообщают нам, как именно практики сельского хозяйства влияют на психологические черты и как именно эти черты смогли передаваться на протяжении многих поколений.
Экономисты Ричард Нельсон и Сидни Уинтер уже давно пришли к этой идее в экономике. По их мнению, мейнстримная экономика необоснованно зациклена на изучении статичного равновесия[36]. Обычная экономическая модель описывает набор решений, которые может сделать фирма в ответ на набор внешних условий, таких как рыночные предложение и спрос, и внутренних условий, таких как объем запасов, – если допустить, что фирма пытается получить наибольшую прибыль. Для определения статичного равновесия, или стабильного состояния экономической системы, при котором все экономические силы уравновешивают друг друга (например, предложение соответствует спросу), используются точные методы математического моделирования. И хотя такое равновесие может неплохо описывать реальные экономические условия в отдельный момент времени, Нельсон и Уинтер утверждают, что подобные модели не дадут правильного описания изменений, происходящих в экономических системах со временем. Экономический рост, вызываемый техническим прогрессом, особенно плохо поддается описанию с помощью статического равновесия, если учесть, что технологии – например, телекоммуникации или компьютеры – постоянно развиваются и меняются. Неспособность экономистов предсказать мировой кризис 2007 года – яркое напоминание об этих ограничениях. В любом случае нужно найти способ соединить строгость экономических моделей с подходящим изучением изменений во времени.
Раздробленность дисциплин. Еще одним препятствием на пути к полноценному пониманию культуры является раздробленность социальных наук. Экономисты, социологи, лингвисты, историки, психологи, антропологи и археологи редко обмениваются теориями и открытиями. В одних случаях эти дисциплины придерживаются взаимно противоречивых допущений. В иных случаях разные дисциплины заново изобретают понятия, известные в других областях уже долгое время. Это не должно происходить с дисциплинами, которые, по идее, изучают одно и то же явление – культуру, и это однозначно вредит научному процессу.
Сравните это с ситуацией в биологии, которая на протяжении многих десятилетий объединена общей теоретической рамкой: теорией эволюции Дарвина. Различные ветви биологии – полевые исследования, лабораторные опыты, математические модели или изучение палеонтологической летописи – объединены одной теорией с единым набором гипотез. Как следствие, происходит взаимно продуктивный обмен идеями, теориями и методами между этими ветвями: экспериментатор может, например, попытаться воссоздать в лаборатории «прерывистое равновесие», наблюдаемое в палеонтологической летописи (то есть длинные периоды стазиса, прерываемые краткими периодами быстрых биологических изменений), чтобы лучше понять механизмы, стоящие за этим явлением. Биолог, работающий в поле, может измерить силу естественного отбора в дикой популяции, чтобы проверить математические модели отбора, после чего математики могут пересмотреть и улучшить эти модели[37]. Этот обмен внутри и между субдисциплинами стал причиной огромного прогресса в понимании биологических изменений и изменчивости, который был бы невозможен без общей теоретической рамки.
Заключение: культура важна, но ее неправильно изучают
Итак, несмотря на важную роль культуры в формировании различных сторон человеческого поведения, существует несколько проблем в изучении культуры изнутри социальных наук: нехватка количественных, формальных методов и научной проверки гипотез; понимание культуры как статичной, а не динамичной; недостаточный обмен находками и методами между разными дисциплинами. В следующих главах я попытаюсь показать, что теория культурной эволюции, основанная на идее, что культура развивается по принципам, схожим с дарвинистскими принципами развития биологических видов, может решить все перечисленные проблемы. Эта теория полностью осознает роль культуры при объяснении человеческого поведения, она обладает формальными, количественными методами, которые могут быть использованы для объяснения изменения культуры во времени, и она предлагает общую теоретическую рамку, вокруг которой могут объединиться различные области социальных наук. В следующей главе я расскажу об основных принципах теории культурной эволюции и о доказательствах, подтверждающих эту теорию.
Глава 2
Культурная эволюция
У понятия культурной эволюции, то есть идеи о том, что культура эволюционирует и имеет важные параллели в природных изменениях, длинная и неоднозначная история в социальных науках. С тех пор как в 1859 году вышло «Происхождение видов», многие пытались использовать идеи из биологии для исследования развития культуры. На протяжении следующих полутора столетий эволюционные подходы к культуре становились то доминантной парадигмой в изучении культурных изменений, то совсем непопулярными, почти табуированными. Кроме того, было несколько различных теорий «культурной эволюции» – от «прогрессизма» XIX века до сравнительно недавних модных теорий вроде меметики. Многие из них ориентируются на нечто совершенно отличающееся от эволюции в понимании Дарвина или современных биологов. Поэтому важно уточнить, что именно имеется в виду под теорией культурной эволюции, а также показать, что эта теория подтверждается фактами.
Несмотря на то что биология сильно изменилась за 150 лет с момента публикации «Происхождения видов», эта работа остается одним из самых убедительных описаний биологической эволюции, а основные пункты аргументации Дарвина не подвергались существенному пересмотру[38]. Я уверен, что наше представление о теории культурной эволюции будет более отчетливым, если мы обратимся к первоисточнику[39]. Дарвин назвал «Происхождение видов» «одним длительным доказательством». Это доказательство включает в себя три элемента, или принципа: изменчивость, конкуренция и наследование[40]. Во-первых, характеристики особей, составляющих вид, варьируются. Например, вьюрки могут различаться длиной клюва: у одних клювы больше, у других меньше. Во-вторых, особи конкурируют друг с другом – за еду, за место для гнездования, за партнеров или за любой другой ограниченный ресурс. Поэтому шансы выжить и оставить потомство не у всех будут одинаковыми. Например, вьюрки с клювами крупнее среднего могут расколоть больше различных видов семян, чем птицы с клювами поменьше. Эти вьюрки с крупными клювами добудут больше еды, поэтому их шансы дожить до репродуктивного возраста и вырастить потомство увеличатся по сравнению с вьюрками с маленькими клювами. Можно сказать, что у вьюрков с большими клювами выше приспособленность, то есть выше успешность размножения. Наконец, потомки наследуют признаки своих родителей. Например, у вьюрков с крупными клювами тоже будут, как правило, птенцы с большими клювами. Этот цикл изменчивости-конкуренции-наследования приводит к эволюционным изменениям, то есть к тому, что со временем изменяется частота появления некоторой черты в популяции. Вьюрки с крупными клювами добывают больше еды, поэтому у них в среднем больше потомства, чем у вьюрков с маленькими клювами. Птенцы наследуют крупные клювы от своих родителей, поэтому у следующего поколения, как правило, немного большие клювы, чем у поколения их родителей. То же самое происходит и в следующем поколении: птицы с крупными клювами оставляют больше потомства, чем птицы с маленькими клювами. То же самое происходит и в третьем поколении. От поколения к поколению клювы увеличиваются. Именно такая эволюция клювов у вьюрков была обнаружена в 1970-е годы на Галапагосских островах, когда из-за засухи количество семян резко уменьшилось. Вьюрки с крупными клювами могли расколоть больше видов семян, чем птицы с маленькими клювами, их шансы выжить и вырастить потомство были больше, и поэтому средний размер клювов в популяции увеличился[41].
В этом и состояла основная мысль Дарвина: любые изменения в природе можно описать с помощью всего лишь трех принципов – изменчивости, конкуренции и наследования. Если один из них нельзя продемонстрировать, то эволюции попросту не происходит (это важный и часто недооцениваемый факт: теория эволюции соответствует критерию фальсифицируемости). Со времени «Происхождения видов» биологи доказали без малейшего сомнения, что теория Дарвина справедлива применительно к изменениям в природе.