Алекс Хейли
Корни
Глава 26
– Айиии! Айиии! – разнеслись над деревней счастливые крики женщин.
Люди выскакивали из хижин. Они смеялись, танцевали, хлопали в ладоши, когда ребята из кафо Кунты – и те, кому исполнилось пятнадцать, и кто стал четвертым кафо за время, проведенное в ююо, – на рассвете вошли в ворота деревни. Новоиспеченные мужчины шли медленно, с достоинством (как им казалось). Они не улыбались и не разговаривали – поначалу. Когда Кунта увидел мать, бегущую навстречу, ему захотелось броситься к ней. Он не смог сдержать счастливой улыбки, но заставил себя идти так же размеренно и спокойно. И тут Бинта налетела на него – обхватила за шею, стала гладить ему щеки, шептать его имя со слезами на глазах. Кунта позволил ей ласкать себя лишь на мгновение, а потом отстранился – теперь он был мужчиной. Но постарался показать: он поступил так, только чтобы лучше рассмотреть завывающий комочек, привязанный к спине матери. Потянувшись к ней, он взял младенца обеими руками.
– Это мой брат Мади! – радостно крикнул Кунта, поднимая малыша высоко в воздух.
Бинта гордо шагала рядом с сыном, устремившимся к ее хижине с младенцем на руках. Он строил малышу рожи, ворковал и поглаживал пухлые щечки. Но как бы ни был очарован Кунта младшим братом, он не упустил случая заметить толпу голых малышей, которые, широко раскрыв глаза и рты, шли следом за ним. Двое или трое цеплялись за его колени, а другие сновали вокруг Бинты и других женщин. Женщины восклицали, каким сильным и красивым стал Кунта, настоящим мужчиной. Он притворялся, что не слышит, но их слова музыкой звучали в его ушах.
Кунта задумался, где Оморо и куда делся Ламин, а потом вспомнил: младший брат, наверное, пасет коз на пастбище. Он вошел в хижину Бинты и сел. Только тогда он заметил, что один из самых крупных детей первого кафо вошел следом за ним и теперь стоит, цепляясь за юбку Бинты, и смотрит на него.
– Привет, Кунта, – сказал малыш.
Это же Суваду! Кунта глазам не верил. Когда он уходил в ююо, Суваду был совсем маленьким, он его даже не замечал – разве что когда тот начинал слишком уж надоедать своим хныканьем. Но прошло четыре луны, и мальчик вытянулся и даже начал говорить. Он стал личностью. Передав младенца Бинте, Кунта подхватил Суваду и подкинул его прямо к крыше хижины. Он подбрасывал малыша, а Суваду хохотал от радости.
Он отпустил Суваду, и тот побежал на улицу смотреть на других новых мужчин. В хижине стало тихо. Охваченной радостью и гордостью Бинте не хотелось разговаривать. А Кунте хотелось. Он хотел сказать, как скучал по ней и как рад быть дома. Но ему не удавалось найти слова. Он знал, что мужчина не должен говорить женщине – даже собственной матери – ничего подобного.
– Где отец? – наконец спросил он.
– Он рубит тростник для твоей хижины, – ответила Бинта.
За радостью возвращения Кунта почти забыл, что теперь стал мужчиной и будет жить в собственной хижине. Он вышел на улицу и поспешил туда, где, как всегда говорил отец, растет лучший тростник для крыши.
Оморо заметил его приближение. Увидев, что отец идет ему навстречу, Кунта замер. Сердце его отчаянно колотилось. Глядя прямо в глаза, они пожали друг другу руки. Отец и сын впервые встретились как мужчины. У Кунты подкашивались ноги от переполнявших его чувств. Оба молчали. Потом Оморо самым обычным тоном сказал, что приобрел для Кунты хижину – прежний хозяин женился и построил новый дом. Не хочет ли он посмотреть свое новое жилье? Кунта так же спокойно ответил, что это было бы хорошо, и они зашагали к деревне вместе. Оморо говорил, а Кунта молчал, все еще не в силах найти слов.
В хижине нужно было ремонтировать не только крышу, но и стены. Но Кунте не было до этого дела. Это была его собственная хижина! И достаточно далеко от матери! Конечно же, он не позволил себе проявить радость. И конечно же, не стал говорить об этом. Он сказал Оморо, что сам все отремонтирует. Оморо ответил, что Кунта может заняться стенами, но ему хотелось бы самому закончить крышу, раз уж он начал. Замолчав, он отвернулся и отправился в тростниковые заросли, оставив Кунту в его новом доме. Кунта был счастлив, что отец воспринял их новые мужские отношения совершенно естественно.
Весь день Кунта бродил по Джуффуре. Он заглянул во все уголки, с радостью смотрел на знакомые лица, хижины, колодец, школьный двор, баобаб и хлопковые деревья. Он даже не сознавал, как соскучился по дому, пока не оказался в окружении близких людей. Ему страшно хотелось, чтобы Ламин вернулся с козами. И он скучал по еще одному особому человеку – и это была женщина. В конце концов он махнул рукой на условности и направился к маленькой, покосившейся хижине старой Ньо Бото.
– Бабушка! – крикнул он от дверей.
– Кто там? – раздался раздраженный высокий и надтреснутый старушечий голос.
– Угадай, бабушка! – засмеялся Кунта и вошел в хижину.
Глаза его не сразу привыкли к полумраку. Ньо Бото сидела над ведром и отделяла длинные волокна от коры баобаба, замоченной в воде. Она прищурилась, посмотрела на него, а потом воскликнула:
– Кунта!
– Рад видеть тебя, бабушка! – ответил он.
Ньо Бото вернулась к своей работе.
– Твоя мать здорова? – спросила она, и Кунта ответил, что с Бинтой все в порядке.
Поведение старухи слегка обидело Кунту – казалось, что он вовсе не отсутствовал так долго. И она даже не заметила, что он стал мужчиной.
– Я часто думал о тебе, когда был вдали от дома, – сказал он. – Каждый раз, когда касался амулета-сафи на руке.
Ньо Бото что-то проворчала, но работы не бросила.
Кунта извинился, что потревожил ее, и быстро ушел, обиженный и ничего не понимающий. Лишь много позже он понял, что эта ситуация причинила Ньо Бото гораздо более сильную боль, чем ему самому. Она вела себя именно так, как должна вести себя женщина с тем, кто больше не ищет утешения в ее юбках.
Расстроенный Кунта медленно вернулся к своей новой хижине. И тут он услышал знакомые звуки: блеянье коз, лай собак, крики мальчишек. Второй кафо возвращался с пастбища. Там должен быть Ламин! Мальчишки приближались, и Кунта с тревогой всматривался в их лица. И тут Ламин заметил его, выкрикнул его имя и понесся навстречу, расплываясь в широкой улыбке. Но заметив холодность брата, он остановился, не добежав пары метров. Так они и стояли, глядя друг на друга. Первым заговорил Кунта:
– Привет.
– Привет, Кунта.
Они продолжали смотреть друг на друга. Глаза Ламина сияли гордостью, но Кунта почувствовал ту же боль, какую сам ощутил в хижине Ньо Бото. Он чувствовал, что младший брат не понимает, как теперь с ним себя вести. Кунта думал, что они оба ведут себя неправильно, но мужчине необходимо уважение, даже от собственного брата.
– Твои козы выросли, – сказал Ламин. – И у них будут козлята!
Кунта обрадовался. Значит, скоро у него будет четыре, может быть, даже пять коз, если у какой-нибудь козы родится двойня. Но он не улыбнулся и не выказал удивления.
– Это хорошие новости, – сказал он даже спокойнее, чем собирался.
Не зная, что еще сказать, Ламин замолчал и побежал назад к стаду, подзывая собак-вуоло, чтобы те загнали разбредающихся коз в загон.
Бинта помогала Кунте переезжать в новую хижину с напряженным, недовольным выражением на лице. Он уже вырос из старой одежды, сказала она, но потом уважительно добавила, чтобы он зашел к ней снять мерки, когда у него будет время в перерыве между важными делами. Тогда она сошьет ему новую одежду. Поскольку вещей у Кунты не было – только лук, стрелы и праща, Бинта бормотала: «Тебе нужно то», «Тебе нужно это». В конце концов она собрала все необходимое – лежанку, несколько мисок, стул и молитвенный коврик, который сплела ему, пока он отсутствовал. Увидев каждую новую вещь, Кунта одобрительно ворчал, как всегда делал отец. Так он показывал, что не возражает, если это окажется в его доме. Заметив, что сын чешет голову, Бинта предложила поискать блох, но он резко отказался, не обращая внимания на ее недовольство.
Заснул Кунта лишь около полуночи – слишком о многом ему нужно было подумать. Ему казалось, что он успел лишь закрыть глаза, как петухи разбудили его, а потом раздался протяжный крик алимамо, созывавший мужчин в мечеть. Впервые ему и его товарищам будет разрешено присутствовать на молитве вместе с другими мужчинами Джуффуре. Быстро одевшись, Кунта взял новый молитвенный коврик и поспешил в мечеть. Его приятели тоже шагали рядом со склоненными головами и зажатыми под мышкой ковриками – словно поступали так всю жизнь. Они вошли в священную мечеть за старшими мужчинами деревни. Внутри Кунта и его товарищи в точности копировали поведение старших, стараясь читать молитвы не слишком громко и не слишком тихо.
После молитвы Бинта принесла ему завтрак в новую хижину. Поставив миску с дымящимся кускусом перед Кунтой (тот снова одобрительно заворчал, не желая выдавать свои истинные чувства), Бинта быстро ушла. Кунта ел без удовольствия, терзаемый подозрением, что мать втайне посмеивается над ним.
После завтрака он и его приятели взялись за новую работу – стали глазами и ушами деревни, причем сделали это с таким энтузиазмом, что взрослые мужчины лишь усмехались. Женщины шагу сделать не могли, чтобы кто-то из новых мужчин не потребовал предъявить ему их горшки для проверки. Слоняясь возле чужих хижин и ограды, они находили сотни мест, требующих починки и не отвечающих их высоким стандартам. С десяток мужчин вытаскивали ведра из колодца и тщательно пробовали воду, надеясь обнаружить признаки засоления, или грязи, или еще чего-нибудь, что следует исправить. Они ничего не обнаружили, но все же вытащили из колодца рыбок и черепаху, которые поедали насекомых, и заменили их другими.
Короче говоря, новые мужчины были повсюду.
– Они надоели, хуже блох! – проворчала старая Ньо Бото, когда Кунта пришел на ручей, где она полоскала белье, и он быстро свернул в другую сторону.
Кунта изо всех сил старался держаться в стороне от тех мест, где могла быть Бинта, твердя себе, что, хотя она его мать, он не должен проявлять к ней особого отношения. Напротив, он должен быть с ней суров, если это будет необходимо. Ведь она – женщина.
Глава 27
Деревня Джуффуре была так мала, а кафо новых мужчин так велик, что Кунте уже казалось, что практически каждая крыша, стена, калабаш и горшок были проверены, почищены, отремонтированы и заменены буквально за мгновение до его появления. Но это его скорее радовало, чем огорчало. У него было больше времени для обрабатывания небольшого надела, выделенного ему советом старейшин. Все новые мужчины выращивали собственный кускус или земляные орехи – для пропитания и продажи тем, кто вырастил слишком мало, чтобы прокормить свою семью. В обмен можно было получить то, что было нужнее еды. Юноша, который хорошо обрабатывал свой надел, успешно торговал и разумно распоряжался козами – возможно, менял десяток коз на телку, которая вырастала и начинала давать телят, – мог хорошо продвинуться и стать состоятельным человеком уже в двадцать пять – тридцать дождей. А тогда можно было уже по-думать о жене и собственных сыновьях.
За несколько лун после возвращения Кунта так повзрослел, что начал питаться самостоятельно и заключил несколько выгодных сделок, добыв себе в хижину все необходимое. Бинта обижалась и ворчала даже в его присутствии. Она твердила, что у него столько стульев, плетеных ковриков, мисок для еды, фляг и всяких других вещей, что в хижине не осталось места для него самого. Но Кунта снисходительно молчал, не обращая внимания на ее недовольство, потому что теперь спал на отличной лежанке из плетеного тростника, на упругом бамбуковом матрасе, который мать пол-луны делала специально для него.
В обмен на урожай со своего надела он получил несколько амулетов-сафи. В хижине были и другие ценные духовные обереги: душистые вытяжки из разных растений и настои коры, которыми Кунта, как все мандинго, каждую ночь перед сном натирал лоб, предплечья и бедра. Считалось, что эти настои защитят мужчину во сне от злых духов. Кроме того, настои были душистыми, а Кунта уже начал думать о своей внешности.
Он и его приятели по кафо стали задумываться еще и о том, что раньше их совсем не беспокоило. Когда они ушли становиться мужчинами, в деревне оставались тощие и глупые маленькие девочки, которые играли точно так же, как и мальчишки, да еще и глупо хихикали при этом. Прошло всего четыре луны, они вернулись мужчинами и увидели, что девчонки, росшие вместе с ними, резко изменились. Куда ни глянь, везде ходили эти девчонки, покачивая округлыми бедрами и грудями, похожими на манго. Они трясли головой и руками, хвастаясь новыми серьгами, бусами и браслетами. Кунту и его приятелей раздражало не то, что девчонки ведут себя так глупо. Их злило, что девчонки обращают внимание исключительно на мужчин дождей на десять старше их самих. На новых мужчин девушки брачного возраста – четырнадцать-пятнадцать дождей – даже не смотрели, а если и смотрели, то начинали хихикать и фыркать. Подобное поведение вызывало у парней отвращение, и они решили не обращать внимания ни на девушек, ни на старших мужчин, которых их ровесницы пытались соблазнить откровенными авансами.
Но по утрам Кунта просыпался и обнаруживал, что его пенис тверд, как большой палец. Конечно, он твердел и раньше, даже когда Кунте было столько же лет, сколько и Ламину. Но теперь ощущения стали совсем другими, острыми и глубокими. И Кунта не мог удержаться, чтобы не сунуть руку под покрывало и не сжать свой пенис. Он постоянно думал о том, что обсуждали другие парни – пенис нужно засовывать в женщин.
Как-то ночью ему приснился сон – Кунте с детства снились сны, и вообще он рос мечтателем, что давно заметила Бинта. Ему снилось, что он наблюдает за серубой на празднике урожая и вдруг к нему подходит самая красивая, самая черная девушка с самой длинной шеей. Она бросает свою головную повязку, чтобы он ее подобрал. А когда он подбирает ленту, девушка бежит домой с криком: «Я нравлюсь Кунте!» А потом родители девушки дают им разрешение пожениться. Оморо и Бинта тоже не возражают, и отцы договариваются о достойной цене за невесту. «Она красива, – говорит Оморо, – но я не знаю ее истинной цены в качестве жены. Сильна ли она? Хорошо ли работает? Умеет ли вести дом? Хорошо ли готовит и присматривает за детьми? И главное – чиста ли она?» На все вопросы он получает утвердительный ответ, цена оговорена, и свадьба назначена.
Кунта построил красивый новый дом, обе матери приготовили изобильное, вкусное угощение, чтобы произвести наилучшее впечатление на гостей. В день свадьбы собираются взрослые и дети; кругом куры, собаки, попугаи и обезьяны. Всех привлекает игра музыкантов, которых нанял Кунта. Когда появляется процессия с невестой, певец начинает восхвалять две семьи, которые решили соединиться. Самые громкие крики раздаются, когда подружки невесты резко вталкивают ее в новый дом Кунты. Улыбаясь и махая всем, Кунта следует за ней и задергивает шкуру на двери. Когда она садится на его постель, он поет ей знаменитую старинную песню любви: «Мандумбе, твоя длинная шея очень красива…» А потом они ложатся на мягкие выделанные шкуры, она нежно целует его, и они обнимаются – крепко-крепко. А потом происходит то самое, что Кунта не раз представлял себе по чужим словам. И это оказывается еще лучше, чем ему говорили. Ощущение нарастает, нарастает – и вот он взрывается.
Очнувшись, Кунта долго лежал, не двигаясь, пытаясь разобраться с тем, что произошло. Потом сунул руку между ног и ощутил теплую влагу на себе – и на постели. От страха и тревоги он вскочил, схватил тряпку и начал судорожно вытираться. Потом он долго сидел в темноте. Страх сменился смущением, смущение – стыдом, стыд – удовольствием, а удовольствие – гордостью. Случалось ли такое с его приятелями? Ему одновременно хотелось, чтобы это было и чтобы этого не было, потому что такое случается, когда юноша действительно становится мужчиной. И ему хотелось быть первым. Но Кунта знал, что никогда не узнает, потому что о таком никому не рассказывают – он и сам не расскажет. В конце концов, утомленный и возбужденный, он лег и быстро заснул – на этот раз без снов.
Глава 28
Кунта знал каждого мужчину, женщину, ребенка, собаку и козу в Джуффуре. Он понял это, когда сел обедать на своем наделе земляных орехов. Из-за новых обязанностей ему почти каждый день приходилось видеться и разговаривать почти со всеми. Но почему же тогда он чувствует себя таким одиноким? Разве он сирота? Разве нет у него отца, который относится к нему как к настоящему мужчине? Разве нет у него матери, которая заботится о его нуждах? Разве нет у него братьев, которые равняются на него? Разве, став мужчиной, не стал он для них кумиром? Разве нет у него друзей, тех, с кем он когда-то играл в грязи, потом пас коз, а потом вернулся в Джуффуре мужчиной? Разве не заслужил он уважения старших – и зависти сверстников, – увеличив свое стадо до семи коз и обзаведясь тремя курами? Разве не сумел он сделать красивой собственную хижину еще до своего шестнадцатого дождя? Все это он сумел сделать.
И все же он был одинок. Оморо был слишком занят, чтобы проводить с Кунтой достаточно времени – раньше у него был только один сын, да и обязанностей в деревне гораздо меньше. Бинта тоже была занята – ей нужно было ухаживать за младшими братьями Кунты. Впрочем, матери и сыну нечего было сказать друг другу. Даже прежняя близость с Ламином исчезла. Пока он был в ююо, Суваду стал обожающей тенью Ламина, как когда-то сам Ламин был тенью Кунты. Кунта со смешанными чувствами наблюдал, как меняется отношение Ламина к маленькому Суваду – от раздражения к терпимости и от терпимости к любви. Вскоре они стали неразлучны, и в их отношениях не было места ни для Кунты, ни для Мади, который был слишком мал, чтобы следовать за ними, но достаточно большой, чтобы громко плакать, когда они не брали его с собой. Когда двум старшим братьям не удавалось выбраться из хижины достаточно быстро, Бинта заставляла их брать Мади с собой, чтобы он не путался у нее под ногами. Кунта с улыбкой смотрел, как трое его братьев маршируют по деревне друг за дружкой в порядке рождения: двое первых смотрят мрачно, а последний счастливо хохочет и почти бежит, чтобы поспеть за ними.
За самим Кунтой никто больше не ходил. С ним вообще мало кто общался, потому что его сверстники сами были заняты по уши. Наверняка они, как и он сам, задумывались над сомнительными преимуществами взрослой жизни. Да, у них теперь были собственные наделы, они начали собирать коз и другое имущество. Но наделы были невелики, работа тяжела, а имущество ни в какое сравнение не шло с тем, чем владели старшие мужчины. Они были глазами и ушами деревни, но горшки были чистыми и без их надзора, и никто не пытался вторгаться на поля, кроме случайной семейки павианов или большой стаи птиц. Старшие мужчины занимались по-настоящему важными делами, а новым мужчинам поручали только какие-то мелочи, чтобы они чувствовали свою ответственность и могли заслужить хоть какое-то уважение. Когда старшие обращали внимание на молодых мужчин, им было так же трудно, как и девчонкам: они с трудом удерживались от смеха, даже когда кто-то из молодых успешно справлялся со сложным заданием. Что ж, когда-нибудь он тоже станет старшим, твердил себе Кунта, и тогда он не только обретет истинное достоинство, но еще и будет относиться к молодым мужчинам с большим сочувствием и пониманием, чем сегодняшние старейшины.
Вечером Кунте было не по себе. Ему даже стало жалко себя, и он вышел из хижины, чтобы прогуляться в одиночестве. Он шел просто так, никуда не направляясь. Ноги сами привели его туда, где вокруг костра сидели малыши из первого кафо, а бабушки рассказывали им сказки. Кунта подошел так, чтобы все слышать, но остаться незамеченным. Он присел на корточки и сделал вид, что рассматривает камень у своих ног. Одна из старух махнула жилистыми руками, выпрыгнула перед малышами и завела рассказ о четырех тысячах храбрых воинов царя Касуна, которые вступили в бой под гром пятисот великих военных барабанов и звуки пятисот рогов, сделанных из слоновьих бивней. В детстве он много раз слышал эту историю. А сейчас смотрел на широко распахнутые глаза Мади, сидящего в первом ряду, и лицо Суваду, находившегося в последнем, и ему было очень грустно.
Кунта со вздохом поднялся и медленно пошел прочь. Никто не заметил его ухода, как не заметил и его появления. У костра, где Ламин со сверстниками твердили стихи из Корана, и у другого, где Бинта с женщинами болтали о мужьях, домашнем хозяйстве, детях, готовке, шитье и прическах, он тоже почувствовал себя чужим. Пройдя мимо, он остановился под раскидистыми ветками баобаба, где вокруг четвертого костра мужчины Джуффуре обсуждали дела деревни и другие важные вопросы. Возле первого костра Кунта чувствовал себя слишком взрослым, а у четвертого почувствовал себя слишком юным. Но идти больше было некуда, и он уселся во внешнем круге – за ровесниками Оморо, которые сидели перед ним, и ровесниками кинтанго, которые устроились у самого огня вместе со старейшинами. И он сразу же услышал:
– Кто-то знает, сколько наших похитили?
Мужчины обсуждали работорговлю – эта тема всегда была главной у мужского костра вот уже больше сотни дождей. Тубобы похищали людей и в цепях отправляли их в царство белых каннибалов за большую воду.
Все замолчали, а потом алимамо сказал:
– Остается только благодарить Аллаха, что теперь людей крадут меньше, чем раньше.
– Нас и осталось меньше! – отрезал разгневанный старейшина.
– Я слушал барабаны и вел подсчеты, – сказал кинтанго. – Каждую новую луну только из нашего болонга похищают от пятидесяти до шестидесяти человек. – Он замолчал, но никто ничего не говорил, поэтому он продолжил: – И это, конечно, не считая тех, кого похищают в глубине лесов и выше по реке.
– Почему мы считаем только тех, кого тубоб похитил? – возмутился арафанг. – Нам нужно считать и сожженные баобабы, где раньше стояли деревни. В огне и сражениях погибает людей больше, чем уводят тубобы!
Мужчины молча смотрели на огонь. Потом заговорил другой старик:
– Тубобы никогда не сделали бы этого без помощи нашего народа. Мандинго, фула, волофы, джола – во всех племенах Гамбии есть предатели. В детстве я видел, как эти предатели избивают себе подобных, чтобы те быстрее шли на корабли тубоба!
– За деньги тубобов мы идем против собственного народа, – вздохнул старейшина Джуффуре. – Алчность и предательство – вот что дали нам тубобы в обмен на похищенных людей!
Мужчины снова замолчали. В костре потрескивали поленья. Затем снова заговорил кинтанго:
– Есть то, что похуже денег тубоба: он лжет – как дышит. Для него ложь – это жизнь. И это дает ему преимущество перед нами.
Через несколько минут заговорил молодой мужчина, чуть старше Кунты:
– Неужели тубобы никогда не изменятся?
– Разве что река потечет вспять, – ответил ему кто-то из старейшин.
Скоро костер превратился в груду дымящихся углей. Мужчины стали подниматься, потягиваться, желать друг другу спокойной ночи и расходиться по хижинам. Но пять молодых мужчин из третьего кафо остались – один присыпал пылью теплую золу всех костров, а остальные, включая Кунту, вышли охранять деревню за высокую бамбуковую изгородь. После столь тяжелого разговора у костра Кунта знал, что ни за что не заснет, но ему не хотелось проводить именно эту ночь вне безопасной родной деревни.
Он прошел через Джуффуре и вышел из ворот, надеясь ничем не выдать своего страха. Кунта помахал приятелям-часовым и пошел вдоль изгороди – мимо больших куч шипастого терновника, скрывающего заостренные колья, – к тенистому укрытию, откуда можно было наблюдать за окрестной равниной, залитой лунным светом. Устроившись поудобнее, он положил копье на колени, обхватил себя руками, чтобы не замерзнуть, и стал всматриваться в ночь. Он чутко выискивал малейшее движение в буше, прислушивался к пению сверчков, посвистыванию ночных птиц, далекому вою гиен и крикам неосторожных животных, которых хищники застали врасплох. Кунта думал о том, что говорили мужчины у костра. Ночь прошла спокойно, и утром он был почти удивлен тем, что его не похитили работорговцы. И внезапно осознал, что за всю ночь ни разу не подумал о собственных проблемах.