Алан Банкер
Долина скорби

– Дура, тебе дважды повторять!? Неси доски, и чтоб к обеду дом был убран!

Произнося каждое слово, Силас вслушивался в него, как порой вслушиваются в пение сладкоголосой птицы. В отсутствие преемников госпожи Делиз, он, как поверенный в делах, по закону становился хозяином борделя, о чем никогда и не мечтал. Единственное, что омрачало его радость, так это госпожа Делиз. Как не силился, он не мог уразуметь, как вытащить хозяйку из подвала и предать ее останки земле.

– Вот же сука, и с того света не дает покоя, – процедил Силас, по лицу которого пробежала тень недовольства, но, то было лишь мгновением.

Взъерошив волосы, он набрал в легкие воздух, полный пьянящего аромата сада госпожи Делиз, и шагнул в бордель, окрыленный нежданно упавшим на его голову наследством.

ТАЛБОТ

– Отец, ты снова не спал? – спросил Уизли, появившись на крыльце невзрачного, покосившегося дома.

Стройный, кареглазый, с правильными чертами лица и с густой копной вьющихся черных волос, он мог сойти за красавца, если бы не уродство на его лице. Держа в руках дорожный мешок и шляпу с высокой тульей и плоскими полями, он смотрел на отца улыбающимся

взглядом.

– Да вот, бессонница совсем заела, – ответил Талбот, чье лицо расплылось в натужной улыбке.

В этом сдержанном молчаливом старике, никогда никому не перечившим, ощущалась сила, не та, что проявляется в поединке или на поле брани, а та, что приходит с годами, когда человек с упорством осла преодолевает все невзгоды, посылаемые судьбой. Чтобы в его жизни не случалось, Клиф Талбот принимал это как должное, искренне полагая, что на то воля Богов. Правда, порой в его душу закрадывались сомнения. Вот и сейчас, просидев всю ночь на крыльце, он вспоминал былое и настоящее, ища ответ на вопрос – почему этой ночью они, те, что взирают с небес на грешную землю, не пришли ему на помощь. Будто подтверждение тому глубокая морщина, залегшая посреди лба, и рассеянный взгляд бледно-синих глаз.

– В последние дни, отец, ты сам не свой.

– Когда кости ноют, да бессонница мучает, всяк будет не в себе. А ты, я погляжу, уже собрался?

– Чем раньше выйду, тем быстрее доберусь до рынка.

Имея небольшое хозяйство из двух дюжин свиней, Талбот каждый божий день отправлял сына на свиной рынок. Удачные дни чередовались с неудачными, когда не удавалось продать ни одной свиньи. Впрочем, это его не сильно удручало.

– Правильно, сынок, – улыбнулся старик. – Удача в кармане у того, кто встает рано поутру.

– Одной удачей сыт не будешь, – горько усмехнулся Уизли, чем поверг отца в уныние.

Талбот, как ни старался, выше головы не мог прыгнуть, дабы обеспечить сыну достойное будущее, хотя сам Уизли придерживался

иного мнения. Добрый от природы, Клиф Талбот приходил на помощь всякому, кто нуждался в ней. Если кто просил милостыню, он никогда в этом не отказывал. Если надо было дать взаймы, он давал, ничего не требуя в залог. Если надо было помочь соседу по хозяйству, он помогал, порой забывая про собственные дела. Человек широкой души, он был ценим всеми, получая взамен доброе слово. Уизли столь благостные поступки отца были непонятны, и потому он каждый раз замечал, что «спасибо – это не товар, который можно продать», и что «на его спине выезжает всякий, кому не лень». Продолжая в том же духе, он сетовал, что «жизнь у них трудная, что хозяйство надо поднимать, дабы жить, как люди». Талбот на это только пожимал плечами, не имея в себе ни сил, ни желания изменяться в сторону, куда указывал Уизли.

– Сынок, видно у меня на роду написано, слушать ветер в штанах, – проговорил Талбот, не отрывая взгляда от клубка из мусора,

переваливающегося на ветру с боку на бок.

– Это не ветер, отец, это глупость, тратить жизнь на дураков и попрошаек.

Подняв голову, Талбот посмотрел на сына долгим взглядом, поняв, что тот давно уже повзрослел. Он всем нутром ощущал, что пока он жив, его Уизли так и останется изгоем: ни лишних средств, ни красивого платья, ни женщины у него не было и не могло быть, ибо они еле-еле сводили концы с концами. Продать свинью за три шиллинга было большой удачей, ибо они, пусть ненадолго, но могли забыть про кусок ржаного хлеба, кувшин воды и пару мисок чечевицы, и позволить себе фунт сыра, пинту эля и два десятка куриных яиц.

– Может ты и прав, сын…

– Прости отец, если не то сказал, а вот поспать все же надобно.

Улыбнувшись, он натянул шляпу на голову, сошел с крыльца и бодрым шагом направился к свинарнику. Закинув мешок в телегу, он запряг в нее пегую клячу и загрузил в телегу с пяток свиней, а после направился к воротам.

– Чернушку то же берешь? – спросил Талбот, завидев, как Уизли забросил в телегу свинью с перебитым ухом и черным окрасом на спине.

– Да, отец, – ответил Уизли, вскочив в телегу. – Может на этот раз удача улыбнется.

Взмахнув рукой, он огрел клячу кнутом, и, встряхнув гривой, та дернулась с места и поплелась в сторону Южных ворот.

– Уизли! – крикнул Талбот, поднявшись на ноги. – Будь осторожен…

Кивнув, Уизли снова прошелся кнутом по крупу клячи и скоро исчез из виду.

Проводив сына, Талбот тяжело вздохнул, ибо ему было о чем беспокоиться. Насмешки и ругательства в сторону Уизли не проходили зря. Красный, как рак, сваренный в котле, он прибегал домой и крушил все, что попадалось под руку. Не смея перечить сыну, он убегал из дома и находил убежище у соседей, стуча к ним в дверь, словно нетерпеливый путник, застигнутый в дороге бурей. Пересидев у соседей, Талбот возвращался домой и первым делом прибирался, а затем брался за приготовление похлебки. Суетясь по дому, он то и дело бросал на сына взгляды, полные жалости. За то, что мерзкая крыса откусила ему нос, старик винил себя. Винил он себя и в смерти невесты, с которой был помолвлен на заре своей молодости.

Одним летом королевство охватила эпидемия чумы, унесшая тысячи жизней. На краю жизни и смерти оказалась и его невеста, для спасения которой нужна была целебная горная трава, произраставшая на южном берегу Рогатого залива. Согласно поверью, горная трава произросла из крови Богов, пролитой ими тысячу лет назад в битве с Князем Тьмы. Путь был не близким, полдня ходу. Отправившись за травой с первыми лучами солнца, Талбот все дальше и дальше уходил от дома, полагая, что собранной травы недостаточно для исцеления невесты. Когда же воротился домой, то к своему несчастью обнаружил, что невеста умерла за час до его прихода. Проводив ее в последний путь, Талбот зарекся, что никогда не женится и не будет иметь семьи, дабы снова не пережить боль утраты. В тот день, когда он спас Уизли, он нарушил свое слово.

– Эх, воротить бы время вспять.

Вздохнув, Талбот развернулся и исчез в темном дверном проеме, последовав совету сына.

УИЗЛИ

День был в самом разгаре, когда Уизли добрался до Улицы глухарей, одной из самых мрачных улиц Миддланда. Южные ворота, видневшиеся в конце улицы, казались маленькими на фоне трехэтажных домов. Серые и унылые, они походили на суровых воинов в длинных походных плащах, стоящих друг против друга в полном безмолвии. Массивные ставни на окнах первых этажей, дотянуться до которых не было никакой возможности, будто говорили о нелюдимости местных обитателей. Окна верхних этажей, напротив, местами как будто были открыты миру, но, плотные шторы убивали это первое впечатление напрочь. Народ, снующий по улице взад-вперед, и тот был не способен разогнать уныние, которым дышала Улица глухарей. Другой особенностью улицы были заторы, случавшиеся как в утренние, так и в вечерние часы, ибо она была единственной из трех улиц, сходящихся у Южных ворот со стороны Задницы мира, по которой могли продвигаться огромные толпы народу. Две другие улицы, примыкающие к воротам с запада и востока, в силу узости и захламленности мусором были непригодны для тех, кто спешил на рынки в верхнюю часть города. Местные острословы, зная про заторы, шутили, что «к Южным воротам без мешка никак, ибо не всем суждено держать в себе терпение». Уизли был не из их числа, ибо любил вылазки на рынок и потому никогда не выказывал недовольства заторами. Замкнутый и немногословный, он ценил молчание не меньше звона монет, пускаясь в разговоры разве что с отцом, да с клиентами на рынке. Вот и сейчас, преодолев весь путь от дома до ворот в молчании, он испытывал радость, впрочем, его радость была преждевременной.

– Милый человек, подай на пропитание, – раздался монотонный голос, от которого Уизли вздрогнул, чуть было, не выпустив из рук вожжи.

Повернув голову, он узрел в двух шагах от себя весьма упитанного мужчину. Держась руками за телегу, он шел рядом, взирая на него масленым взглядом, каким обычно смотрят развратники и выпивохи, готовые за глоток эля расцеловать любого до смерти. Куртка из овчины, сине-красные чулки, туфли из синего бархата, разноцветный берет с меховой оторочкой и клок рыжих волос, на модный манер торчащий из-под берета вкупе с соломинкой в уголке рта говорили о том, что сей человек не испытывает нужды.

– У меня ничего нет, – отозвался Уизли, посмотрев по сторонам, словно устыдившись собственных слов.

– Совсем-совсем ничего? – переспросил попрошайка, глянув на свиней в телеге.

– Я что, на другом языке говорю!? – вспылил Уизли, ощутив в нутре легкое шевеление.

– Не знаю, господин. Знаю только, что у хорошего господина для бедного человека всегда найдется лишняя монетка.

– Может и найдется, но не про тебя, побирушка!

– Хоть я и побирушка, господин, – ухмыльнулся попрошайка. – Но, хвала Богам, лицом не обижен!

При этих словах Уизли ощутил, как в его нутре поднимается волна гнева, которая вот-вот затопит его и вырвется наружу. Побагровев от злости, он открыл рот, дабы ответить обидчику, но в последний миг передумал. Десятки любопытных глаз смотрели на то, чем все закончиться. Были и такие, что хихикали и перешептывались, показывая на его уродство. Сжав челюсти, Уизли пошарил в кармане

штанин и выудил пару пенсов.

– Держи, – сказал он и бросил монеты попрошайке, да так неловко, что те пролетели мимо его рук и упали на мостовую.

– Ух, чтоб тебя!

Лицо попрошайки исказилось от злости. Подобрав монеты, он вычистил их рукавом куртки и удалился прочь, потеряв к Уизли всякий интерес. Что до остальных, то и они потеряли интерес, продолжив движение в одном с Уизли направлении.

Преодолев Улицу глухарей, Уизли въехал на мост и оказался в плену кутерьмы, в которой сливались сотни голосов, издаваемых людьми и животными. Люди разных сословий и состояний шли в двух разных направлениях, следуя не писаному правилу правой руки. В этой кутерьме мог затеряться всякий, кто впервые оказывался у Южных ворот, но, только не дети саламандры. Впрочем, и чужаки быстро схватывали, что к чему, если не желали оказаться в крепостном рве.

Пройдя ворота, Уизли свернул телегу на Торговую улицу и покатил в северо-западном направлении в сторону Храма Хептосида и суконного рынка, за которым и находился свиной рынок. Добравшись до рынка, Уизли натянул на нижнюю часть лица черный платок, дабы скрыть уродство, уплатил на входе налог в один пенс и проследовал к небольшому загону, принадлежащего его отцу. Небольшой, пять на восемь футов, загон мало чем отличался от большинства подобных себе загонов. Разгрузившись, он пнул по покосившейся жердевой изгороди и глянул на соседние загоны, большая часть которых еще пустовала.

– Подходи, налетай! – огласил он свое пришествие на рынок. –

Самые лучшие свиньи, коих вы не встретите ни в одном уголке

королевства! Подходи, налетай!

– Что, прям-таки и самые лучшие? – спросил желтолицый старик, на лице которого играла улыбка.

Находясь в трех шагах от загона, он скользил взглядом по свиньям, чей вид оставлял желать лучшего: грязные, исхудалые, будто их не кормили несколько дней кряду, они разительно отличались от прочих свиней, что были по соседству. Особливо из них выделялась та, что с перебитым ухом и черным окрасом на спине: маленькая, неказистая, она ничего кроме как смеха, не вызывала. Впрочем, старик и сам был далеко не в лучшем состоянии, ибо желтизна на его лице вкупе с впалыми щеками и блеклыми, непонятно какого цвета редкими волосами свидетельствовали о некоей болезни, источавшей его тело изнутри.

– Да, господин, – ответил Уизли. – Что ни на есть самые лучшие!

– О, Боги, да он не в себе! – возмутился здоровяк, за спиной

которого стоял мальчик с зонтиком из прозрачной ткани, на которой был изображен горный пейзаж.

Мясистое, обветренное лицо мужчины, на котором особняком выделялся нос, резко контрастировало с изнуренным лицом мальчишки, вытягивающегося в струнку, дабы закрыть хозяина от нещадно палящих лучей солнца. Пот, градом катившийся с его лба, казался продолжением водопада, низвергающегося с зонтика.

– Человек дело говорит, – сказал старик, скосив глаза на незнакомца. – Даю за две пары свиней восемь шиллингов, по рукам?

Не дожидаясь ответа, он засунул руку в кошель, висевший на его правом боку, и выудил восемь шиллингов.

– Да ты, старик, в своем уме!? – возмутился Уизли. – Моим свиньям цена не меньше дюжины шиллингов!

– Это от чего же?

– От того, старик, что они вскормлены на лучшем ячмене!

– Ох, сынок, и далеко же ты забрался.

– Куда забрался?

– Ну, как же, вот ты говоришь, что свиньи твои вскормлены на лучшем ячмене, стало быть, ты из Соутланда? А может, того, из самого Хирама?

– Нет, старик, я из здешних мест.

– Тогда все ясно, почему твои свиньи столь ужасны, – сказал старик и закинул пару шиллингов обратно в кошель.

– Причем здесь мои свиньи?

– В благословленном Миддланде, сынок, нет того, о чем ты говоришь, уж ты мне поверь на слово, – сказал старик и протянул Уизли шесть шиллингов.

– О, Боги, а не пошел бы ты куда подальше со своим словом!?

Сжимая кулаки, Уизли еле сдерживался, чтобы не стереть улыбку с лица старика. Но, эта неловкая ситуация продлилась недолго.

– Бери, дурак, – вмешался здоровяк. – Пока дают хорошую цену.

– Сам дурак! – огрызнулся Уизли. – Лучше убирайтесь, не то…

Не договорив, он тут же был оглушен ударом кулака и упал навзничь.

– Я тебе покажу дурака, – пробурчал здоровяк, погрозив кулаком,

после чего сплюнул и удалился прочь. Мальчик с зонтиком, хмыкнув, посеменил вслед за хозяином.

– Ну, так как, берешь или нет? – спросил старик, чей голос

выдернул Уизли из оцепенения.

– Нет, – ответил Уизли, держась за челюсть.

– Тебе, дурак, не на рынке торговать, а самое место в поле. Там таких дураков пруд-пруди, – проговорил старик с плохо скрываемым разочарованием в голосе.

Забросив монеты в кошель, ему ничего не оставалось делать, как ретироваться.

– Собаки, – процедил Уизли, сдернув платок с лица.

Выплюнув пару зубов, он поднялся и принялся отхаркиваться кровью, то и дело, вытирая рот платком.

– Смотри, смотри! – вскричала женщина с пресным лицом. – О, Боги, какой уродец!

Находясь в двух шагах от загона, она стояла и тыкала пышнотелой старухе пальцем на Уизли. Облаченные во все черное, они походили на двух ворон, готовых наброситься на жертву.

– Ох, – выдохнула старуха, покачав головой. – Урод уродом, которого и свет не видывал!

– Не иначе, чумной…

– Стража, стража! – завопила старуха, на чей крик в мгновение ока сбежалась толпа зевак.

Прошло сорок зим, как королевство пережило последнюю чуму, а память о ней еще была свежа. Поразив южное побережье Соутланда, чума накрыла королевство в течение месяца, унося каждый божий день тысячи жизней. Как и в прежние времена с чумой боролись огнем, предавая ему всякого, в ком подозревали чумного. Первыми, кто попадал на костер, становились бродяги с гниющей плотью.

– Эй, чего орешь, как резаная свинья!? – крикнул толстяк, появившийся за спинами женщин. – Никакой он не чумной, это Уизли, сын старика Талбота, доброй души человека!

Озабоченность, читающаяся на лице Весельчака Урмана, друга Клифа Талбота, была сродни туче посреди ясного неба.

– И что с того? – вопросила старуха, одарив незнакомца колючим взглядом. – Может и ты чумной?

– Я… ты что, с ума сошла? – опешил толстяк, поймав злобные взгляды. Покраснев, он отступил назад и растворился в толпе.

– Ну, чего стоите!? – буркнула старуха. – Хватайте чумного!

Надвинувшись на Уизли, зеваки протянули к нему руки, как тот метнулся к соседнему прилавку и схватил с него тяжелый мясницкий нож.

– Убью, только…, – процедил Уизли, выбросив руку в сторону, но, не договорил, ощутив, как его рука уперлась во что-то твердое.

– О, Боги, – прошептал тощий юноша в красном одеянии, оказавшись на пути ножа.

Уронив взгляд на пробитую грудину, он побледнел и стал заваливаться в сторону. Оцепенение, охватившее Уизли и толпу, длилось совсем немного, каких-то пару мгновений.

– Держи-держи убийцу! – возопила старуха, вперив в Уизли длинный крючковатый палец.

Покраснев до кончиков ушей, Уизли выдернул нож из груди юноши и бросился наутек, потеряв по пути шляпу. Ветер, сквозивший в ушах Уизли, напоминал ему ветер на южном берегу Рогатого залива, куда его однажды отвел отец. Тогда ему было лет семь-восемь, когда отец взял его за руку и сказал: «Сегодня мы посетим одно место, из-за которого я потерял жизнь, а с тобой ее снова обрел». После этих слов

Клиф Талбот взял мешок с теплой одеждой, открыл дверь и сказал ему: «Не отставай, сынок». Лай собак, доносившийся с крестьянских дворов, и крики чаек, паривших над их головами, сопровождали их на всем протяжении пути. Изредка им встречались случайные путники, бросавшие на них настороженные взгляды и тут же опускавшие их в землю, дабы не споткнуться.

Пробыв в пути весь день, они добрались до места только к полуночи. Первое, что Уизли узрел перед собой, так это темно-оранжевую линию горизонта, соединяющую небо и Западное море²⁷. Чуть дальше от кромки горизонта цвет неба и моря становился темно-синим, затем густо-синим и, наконец, черным, полностью оказываясь во власти ночи. Не будь звезд, глаз не мог бы различить, где небо, а где море. Таково было волшебство этого места, с которым он познакомился по воле отца. Единственное, что напоминало о присутствии человека, это светильники, зажигаемые в крестьянских домах для заплутавших путников, да огни Миддланда, походящего в ночные часы на огненную саламандру.

Разложив костер, Уизли с отцом облачились в теплые одежды и заночевали на берегу, обдуваемом со всех сторон западным ветром. Здешний ветер, несший свежесть и прохладу, пробирающую до костей, не был похож на прочие ветра. Северный ветер, приходивший из Нортланда с наступлением ранней осени, пахнул сосной и елью. Южный ветер, пребывающий в постоянном противоборстве с ветром западным, был сухим и знойным, неся жар пустынь Хирама и Соутланда. Восточный ветер и вовсе был ни на что не похож, ибо не нес никаких запахов. Старожилы говорили, что Бескрайнее море столь велико, а восточные страны столь далеки, что восточный ветер теряет запах по пути.

Так, пробежавшись мыслями по прошлому, Уизли преодолел несколько торговых рядов, чередующихся с загонами, и выскочил на Торговую улицу. Остановившись, он обернулся и увидел троих преследователей. Недолго думая, Уизли нырнул в темный переулок, а проскочив его, оказался на узкой улочке, застроенной одно- и двухэтажными домами. Сделав несколько шагов вдоль стены, он нащупал дверцу и растворился в темном подъезде. Затворив дверь, он затаился, вслушиваясь в голоса и крики, доносившиеся откуда-то сверху. Сердце в груди колотило так, словно оно было узником, колотившим без устали в дверь темницы. Прошло совсем немного времени, как мимо кто-то пробежал, за ним второй, после чего шаги стихли. Сердце, до того исходившее барабанной дробью, успокоилось, точно узник, уставший ломиться в дверь. Прождав с некоторое время, Уизли выглянул наружу, осмотрелся и бросился в обратном направлении. Преодолев переулок, он выскочил на Торговую улицу и столкнулся нос к носу с одним из преследователей – толстяком в одеянии ни то актера, ни то вассала, ибо на нем была красно-зеленая куртка наподобие мипарти, прекрасно сочетающаяся с черными чулками, если бы не размалеванное лицо. Держась за сердце, преследователь другой рукой опирался на стену, дыша часто

и прерывисто.

– Ты? – выдохнул толстяк, выпучив глаза.

Отпрянув от стены, он нагнулся за палкой, лежавшей под его ногами.

– Я, – ответил Уизли.

Схватив толстяка за горло, он толкнул его в переулок и резким движением руки полоснул ножом по шее.

– О, Боги, – прохрипел толстяк, схватившись за шею, из которой фонтаном забила кровь.

Корчась от боли, он заметался между домов, теряя остатки сил. Впрочем, агония продлилась недолго. Припав на одно колено, затем на другое, толстяк сделал последний вздох и упал ничком в грязную мостовую. Вытерев нож об одежду толстяка, Уизли засунул его за пояс и выглянул наружу. Убедившись, что за ним нет погони, он вышел из укрытия и слился с пестрой толпой.