Аким Волынский
Нравственная философия гр. Льва Толстого
Мы не скажем, что в этой превосходной аллегории вопрос о жизни и смерти разрешен окончательно. Толстой говорит: устремляя глаза кверху, я утверждаюсь на помоче в самом устойчивом равновесии, – глядя в бездну неба, я забываю о бездне внизу. Положим, что я могу действительно забыть о бездне, в которую обрушусь неминуемо. Положим, что в голове у меня действительно некий столб с очень хитрой петлей, на которой можно лежать без всякой опаски. Положим. Но что же из этого следует? Можно забыть о бездне внизу, но можно и вспомнить. Чтобы не разбиться вдребезги сейчас, мне необходимо лежать, не шевелясь, с устремленными в бесконечную высь глазами, но имеет ли такое лежание само по себе какой-нибудь смысл? Хорошо, я укреплен на помоче, я вижу только голубую бездну неба с ее несметными светилами. Но созерцание небесных пространств уничтожает ли бездну внизу, куда мне все-таки должно скатиться с той единственной помочи, на которой я покоюсь теперь? Вот вопрос, на который блестящая аллегория Толстого не дает ответа. Забвение смерти? Это не ответ. Это не разгадка шарады, которую природа ставит нам ежеминутно, ежечасно.
Это самообман страуса, который прячет голову, когда в него направляют смертоносное дуло ружья.
В «Исповеди» приведена еще сказка о путнике, застигнутом в пути разъяренным зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодец. Но, о ужас! на дне колодца дракон с разинутой пастью. Путник ухватывается за ветви куста, растущего в одной из расщелин колодца. Снизу и сверху погибель совершенно неизбежна. Куст обрушится, ибо две мыши, одна черная, другая белая, равномерно подтачивают его ствол. Путник это понимает, но, истомленный голодом, он лижет капли меда на листьях куста… Такова восточная сказка. Путник не может не потянуться к меду, – мы это хорошо понимаем. И однако мы в то же время не можем не сознавать, что лизать мед, стоя одной ногой в могиле, смешно, глупо и малодушно. Если лев лапой прижал ваше тело, вы не станете думать ни о чем, кроме смерти. Жить одно мгновение ока и затем навеки потухнуть – это может нравиться только слабоумным, только тем, которым не видна перспектива полного уничтожения. Нет разницы, лизать ли мед, или устремлять глаза в бездну наверху. В том и другом случае я только забываю о смерти, только на время укрепляюсь в своих мышцах, в том и другом случае я только отвожу глаза от опасности… В приписке к «Исповеди», как и в самой «Исповеди», мы не находим удовлетворительного ответа на вопросы, поставленные самим Толстым: зачем мне жить? зачем чего-нибудь желать? Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожился бы неизбежной, предстоящей мне смертью? И в 1879 году, как и в 1860-м, Толстой только ставит эти коренные вопросы философии и религии. Для разрешения их нужна метафизическая опора, следы которой мы находим только в позднейшем произведении Толстого: «О жизни». То служение человечеству, народу, которое сверкает пред вдохновенным взглядом великого писателя на последних страницах «Исповеди», нисколько не заслоняет основной задачи философии: объяснить смысл жизни при наличности смерти. Легко сказать: я живу потому, что жил мой отец, что жил мой дед, что жило и живет человечество. Я спрашиваю вас, не почему я живу, а для чего я живу? Дан ряд слагаемых, одно из которых – смерть. Сложите их, коли умеете, но не вычеркивайте, не вытирайте того, что дано с полной и несомненной очевидностью. Не говорите мне: служи обществу, народу, если завтра все кончится ничтожеством, нулем для себя и для других. Не говорите мне о человечестве; если человек – ничтожество, обреченное наполнить желудок дракона, то что же такое человечество? Миллиарды нулей не больше одного нуля…
