Аким Волынский
Нравственная философия гр. Льва Толстого

Вот что и как писал Толстой в 1860 году. Тридцать лет тому назад Толстой уже терзался теми вопросами, которые решены им только теперь. Тридцать лет тому назад Толстой уже был тем человеком, которому нужна правда во что бы то ни стало, а искусство кажется прекрасной ложью… Молодости свойственна рисовка. Толстой не рисуется. Молодости свойственно играть словами. Толстой не играет ни единым словом. Каждая строчка его письма к Фету дышит правдивостью и простотою. Тургенев слишком образован, слишком изыскан для того, чтобы выкладывать перед кем бы то ни было свою душу, Толстой без всякой церемонии распоясывает свою душу в немногих словах, сразу, без ненужных и кокетливых подходов. Толстой не только великий писатель, но и великий русский человек, – Тургенев только писатель. Вот почему между Толстым и Тургеневым неизбежны были постоянные нелады, постоянные недоразумения. Толстой не мог не откачнуться от Тургенева. Разрыв Толстого с Тургеневым скрывает в себе глубокую, тонкую и назидательную психологию…

Толстого нельзя понять вне бытовой картины русской жизни. Философия Толстого явление своеобразное, выросшее на почве чисто русского сознания. Кто знает Россию, тот поймет и Толстого. Есть в русском человеке одна черта, которую можно бы назвать философской: стремление к покаянию. Русский человек живет двойной жизнью: до покаяния и после покаяния. Молодецкая удаль, веселье, шутки… Это один период жизни. Слезы сожаления, шумное покаяние на миру, на всем честном народе, с припаданием к чужим ногам – это начало второго периода. Много огня в русском человеке. Но чтобы рука работала, ее надо раньше размять на чем-нибудь. Чтобы сердце могло отдаться миру, обществу, надо раньше изжить ту буйную, дикую удаль, которая кипит в груди. Это естественно. Угомонятся юношеские порывы, осмотрится человек кругом, и вот, раньше чем приступиться к новой жизни, он сбрасывает с себя тяжелый камень прошедшего греха откровенным, честным покаянием на людях. Так поступает Никита во «Власти тьмы», так поступает всякая правдивая, истинно русская душа. Так поступил и сам Толстой… «Исповедь» – это покаяние. С «Исповеди» начинается открытая философская проповедь Толстого, та жизнь великого писателя, за которой следит теперь всякий мыслящий и понимающий человек. В «Исповеди» нет еще тех окончательных выводов, которые вырабатывались у Толстого постепенно, на ходу, но в ней есть уже то, что составляет симпатичнейший центр философского учения Толстого: отрицание существующего, презрение к дурному складу нашей жизни. Через три года по написании «Исповеди» (в 1882 г.) Толстой сделал к ней приписку, превосходное аллегорическое истолкование в виде сна. Эта приписка заслуживает нашего полного внимания. «Вижу я, – говорит Толстой, – что я лежу на постели. И мне ни хорошо, ни дурно; я лежу на спине. Но я начинаю думать о том, – хорошо ли мне лежать, и что-то мне кажется неловко ногам, – коротко ли, не ровно ли, – неловко что-то. Я пошевеливаю ногами и вместе с тем начинаю обдумывать, как и на чем я лежу, чего мне до тех пор не приходило в голову». И вот, наблюдая постель, Толстой видит во сне, что он лежит на плетеных веревочных помочах. Ступни на одной помоче, голени на другой. Помочи можно передвигать. Спящий отталкивает крайнюю помочу, в уверенности, что так будет покойнее. Но выходит другое: несколько лишних движений, – и спящий чувствует, что вот-вот с ним случится беда. «Тут только я спрашиваю себя то, что прежде мне не приходило в голову. Я спрашиваю, где я и на чем я лежу. И начинаю оглядываться, и прежде всего гляжу вниз, туда, куда свисло мое тело и куда, я чувствую, я должен упасть сейчас. Я гляжу вниз и не верю своим глазам. Не то, что я на высоте, подобной высоте высочайшей башни или горы, а я на такой высоте, какую я не мог никогда вообразить себе». Внизу бездонная пропасть, в которую страшно посмотреть и в которую спящий сорвется с последней помочи. «Что же делать? Что же делать? – спрашиваю я себя и взглядываю вверх. Вверху тоже бездна. Я смотрю на эту бездну неба и стараюсь забыть о бездне внизу. И действительно, я забываю. Бесконечность внизу отталкивает меня и ужасает, бесконечность вверху притягивает и утверждает. Я так же вишу на последних, не выскочивших из-под меня помочах над пропастью. Я знаю, что я вишу, но я смотрю только вверх и страх мой пропадает… Я гляжу все дальше и дальше в бесконечность вверх и чувствую, что я успокаиваюсь». Что же произошло? Что спасло спящего от падения в пропасть? «Я спрашиваю себя, как я держусь, ощупываюсь, оглядываюсь и вижу, что подо мной, под серединой моего тела одна помоча и что, глядя вверх, я лежу на ней в самом устойчивом равновесии, что она одна и держала прежде… В головах у меня стоит столб, и твердость этого столба не подлежит никакому сомнению, несмотря на то, что стоять этому тонкому столбу не на чем… От столба проведена петля как-то очень хитро и вместе просто, и, если лежишь на этой петле серединой тела и смотришь вверх, то даже и вопроса не может быть о падении».