Аким Волынский
Антон Павлович Чехов
Так или иначе беседы у Мережковских носили довольно бурный характер. Виолончельно говорил С. А. Андреевский, отчеканивая слова, легко и непринужденно. Не было глубины в его речах, все отдавало вычурною банальностью. Когда проносятся большие колесницы идей, то за ними бегут общепонятные глашатаи новых миропониманий, литературные снобы, никого не раздражающие, но приятно утомляющие свою аудиторию, если уж слишком долго говорят. Таким именно оратором на новые темы и был блистательный адвокат С. А. Андреевский. Он мог говорить каллиграфично до бесконечности. Но Мережковский, то хмуро сосредоточенный, то голосисто патетичный, вдруг обрывал плавный поток литературно-адвокатского красноречия каким-нибудь совершенно диким, часто парадоксальным или афористическим окриком. И Андреевский кротко умолкал. Всегда при литературе бывают краснобайствующие адвокаты – сейчас некий Павел Медведев разрабатывает архив Блока и пишет монографию о Демьяне Бедном, – и всегда окрик настоящего писателя повергает их в послушное молчание.
Но за тем же чайным столом раздавался и бархатный голос уже настоящего трибуна, Александра Ивановича Урусова. Это был стилист с тончайшим эстетическим вкусом и театральный критик, умевший сказать валютное слово о подлинных талантах. При этом французскую литературу остроумный флоберист знал в совершенстве. Короткие реплики его за чайным столом вносили в разговор очень заметный элемент общеевропейской культуры. Литературная русалочка пыталась, кажется, обвить Урусова ласкающими словами. Но не выходило ничего. Большая, плотная рыба прорывала нежные сети. Но больше всех витийствовал Николай Максимович Минский, формулируя ясно и тезисно настроение дня. Оригинальное существо представлял собой этот человек. Несомненно, в нем была философская складка. Он мог схватить идею из Платона и пустить ее в современный оборот. Метерлинка он умудрялся сочетать с социал-демократией. Всякую банальность Минский прозревал до конца, и из русских писателей-критиков того времени он был несомненно один из умнейших. Но все, что творилось в душе этого человека, тонуло в странной какой-то нечистоплотности. При большой эротичности не было святости, не было серьезности, никакой торжественности. Это был листок от израильского древа, носимый мутными потоками бегущей современности. Все же говорил он прекрасно, и в словах его была уже не адвокатская, а подлинная литературность и даже философичность. Рядом с Минским амфитрион Мережковский выглядел по-особенному. Опять-таки должен сказать: вполне литератор. Картаво-певучая речь его изливалась в песнопении. Мне лично было неловко слушать его. Мой рационализм не российского происхождения, с других пустынных высот, плохо согласовывался с блестяще-холодною диалектикою пионера декадентства. В рассуждениях Д. С. Мережковского трудно было почувствовать живую ткань и даже костяк мысли. Но общество любило Мережковского и слушало его с удовольствием. Пергаментное лицо его не выдавало никаких душевных бурь и глядело на вас светлыми, до льда холодными глазками.
