А. В. Сухарев
Развитие русской ментальности
Интерес к психологии элиты смещает акцент исследований на изучение ее ментальности и содержания ее образной сферы, имеющей регуляторную функцию. Определение элиты в рамках элитологии сильно варьируется в различных исследованиях, однако общими положениями является идеальное представление об элите как наделенной высокими нравственными, умственными, творческими и другими личностными качествами и характеристиками (Бердяев, 1990; Тойнби, 1991; Ортега-и-Гассет, 2002; Пряжников, 2012; Чернов, 2005).
Несомненно, что в идеале личность «человека элиты» должна быть целостной, а не представлять собой конгломерат внутренне не связанных положительных психологических качеств. Поэтому, на наш взгляд, данная личность должна обладать неким системообразующим качеством, которое органично включает различные положительные свойства, проявляя их в зависимости от жизненной необходимости. Для представителя национальной элиты это качество, во-первых, должно характеризовать направленность его личности на нравственный идеал, во-вторых – на благо своего народа, государства и, в-третьих, на благо всего человечества, этносферы (Бердяев, 1990; Ортега-и-Гассет, 2002; Шаповалов, 1993; и др.).
В определении элиты мы используем атрибут «русская» в культурном смысле, так как опираемся на представление о русской этносреде, в которой русская культура является системообразующей. Русская элита, на наш взгляд, обладает рядом признаков коллективного субъекта (Журавлев, 2009).
Этнофункциональный подход к понятию ментальности элиты
Наши исследования показывают, что формирование направленности личности на идеальный прообраз развития этносреды ее рождения и проживания, т. е. архегенийной направленности, способствует повышению степени психической и социально-нравственной адаптированности личности. Сюда относятся снижение риска возникновения психических и психосоматических расстройств, наркомании, криминального поведения, а также повышение уровня репродуктивного и творческого интеллекта, способность к более гармоничному разрешению межэтнических конфликтов и пр. (Бухарева, 2005; Сухарев, 2008; Сухарев, Кравченко и др., 2003, с. 6880; Шапорева, 2007; Шустова, 2007; и др.). Несомненно, обретение данных положительных психологических и нравственных качеств должно быть обязательным условием формирования «индивидуального субъекта национальной элиты» и «коллективного субъекта национальной элиты».
Что касается общечеловеческой направленности элиты, то, с позиций принципа этнофункционального единства микро- и макрокосма, развитие ментальности личности рассматривается аналогично развитию ментальности ее этносреды. По мере этнофункционального развития ментальности личности ведущее содержание ее образной сферы на каждой стадии расширяется от уровня узко этнического (например, уровня краеведения и т. п.) до общероссийского, евразийского и, далее, до этносферного уровня в соответствии с законом этносредовой непрерывности расширения ментальности субъекта. Другими словами, согласно принципу развития, личность как микрокосм должна последовательно пройти все стадии, соответствующие этапам развития этносреды ее рождения и проживания как макрокосма.
Как мы уже отмечали выше, отсюда следует, что часто декларируемая, «общечеловеческая идентичность» в большинстве случаев характеризует ментальность психологически незрелой личности, полноценно не прошедшей все предыдущие стадии этнофункционального развития. «Слишком широкая идентичность „человека вообще“ вне расовых, религиозных и других типов идентичностей порождает опасность того, что человек может присвоить себе право причислять или не причислять остальных к человечеству» (Эриксон, 1996, с. 329).
Ментальность не только индивидуального, но и коллективного субъекта, прежде чем трансформироваться в ментальность «мировой элиты», должна пройти все этапы развития, а субъект – достичь высокого уровня саморефлексии не только по отношению к собственной этносреде, но и к этносфере планеты.
Эволюционность обретения человеческим сообществом будущего этапа развития может, в частности, обеспечиваться представлением об идеальном «ноосферном мышлении»[22] (де Шарден, 2009; Вернадский, 2010), идея которого, согласно Э. Леруа, коренится в неоплатонизме (Le Roy, 1927; Reckers, 1968).
В нашем подходе к определению ментальности «человека элиты» (или коллективного субъекта национальной элиты), направленной на идеальный прообраз развития этносреды, преимуществом является его «демократичность», независимость от социальных, финансово-экономических и даже психологических показателей, наличие которых в значительной мере может быть обусловлено неравенством социальных возможностей в процессе образования и пр.
Принадлежность личности к национальной элите с этих позиций не является чем-то однажды заданным и неизменным и предполагает существование «социальных лифтов». Так было, например, в России эпохи Петра I или в начале XX в. непосредственно после октябрьской революции 1917 г., когда стране действительно была необходима не только интеллектуальная, но и нравственная элита, действовавшая по своим, но твердым правилам, обеспечивающим, в частности, несравнимо более низкий, чем ныне уровень коррупции. Путь к «элитарности» в такие достаточно краткие исторические периоды становился открытым практически каждому человеку. Соответственно, возможен и обратный процесс.
С учетом сказанного выше, правильнее было бы говорить не о национальной элите как социальной группе, а об идеальной «элитной ментальности» субъекта, носителями которой в той или иной мере могут быть люди весьма далекие от власти, но являющиеся «совестью нации». Существенно, что эти люди, как правило, уверены в собственных силах и понимают, «кто виноват» и «что делать», а если бы представилась возможность прийти к власти, непременно употребили бы эту власть для устроения того, что они понимают под общим благом.
Представление об элитной ментальности радикально отличается от представления о ментальности элиты. Тот или иной представитель элиты как властного социального слоя может не обладать элитной ментальностью. Например, если министра как представителя управляющей элиты не интересуют проблемы общества в целом, а ведущими мотивами в направленности его личности являются почти исключительно семейные и личные, у него вряд ли имеется адекватное представление об оптимальной перспективе развития общества и пр., то он не обладает элитной ментальностью.
Существенное расхождение между недостаточно зрелой ментальностью представителей властных слоев общества (элиты) и относительно более зрелой элитной ментальностью низших социальных слоев является маркером назревающих социальных проблем, чреватых катаклизмами и революционными переворотами.
На современном этапе исторического развития можно говорить об элитной ментальности субъекта, приписывающего себе право отвечать за судьбу общества, страны и способность ее изменять, но не обладающего реальной властью.
Элитная ментальность в истории России была присуща не только представителям власти, но и, например, зародившемуся в конце XVIII в. социальному слою интеллигенции. Понятие «интеллигенция» было заимствовано у немцев в середине XIX в. П. Д. Боборыкиным, который определял принадлежавших к ней лиц как носителей высокой умственной и этической культуры, т. е., по существу, как носителей западноевропейской ментальности (Боборыкин, 1965; Мильков, Симонов, 2011; Сухарев, 2014а, б и др.), что отнюдь не исключало, в ряде случаев, их приверженности библейским ценностям и православию.
Образованные представители интеллигенции могут принадлежать к самым различным социальным слоям, но определять себя именно по признаку «национальной элиты», определенной избранности и свободы в суждениях о необходимых путях развития всей нации, государства и пр. Как правило, к интеллигенции относят людей, обладающих критическим мышлением, высокой степенью рефлексии, способностью к систематизации знаний и опыта. По признаку самоопределения своей ментальности как элитной данная общность людей в настоящее время интенсивно расширяется. С одной стороны, это может свидетельствовать о возросшей саморефлексии субъекта элитной ментальности, а с другой – открывает широкие возможности для безответственного поведения пришедших к власти разного рода некомпетентных людей. В качестве примера достаточно обратиться к истории новейших «оранжевых» революций в республиках бывшего СССР. Ментальность национальной элиты есть динамическое образование, и психологическая зрелость ее носителей может варьировать в достаточно широком диапазоне.
С позиций этнофункционального подхода условиями приближения к идеалу элитной ментальности для конкретного человека может являться наличие у него: 1) архегенийной направленности (на идеальный прообраз родной этносреды); 2) высокого образовательного уровня и наличия научных представлений о развитии этносферы в целом; 3) высокого уровня психологической зрелости, включающего гармоничное взаимодействие когнитивного и эмоционально-чувственного компонентов отношений; 4) высокого уровня нравственности и способности к креативному мышлению (напрямую связаны с психологической зрелостью).
В плане оптимизации ментальности элиты мы полагаем, что учет системных этнофункциональных закономерностей развития ментальности субъекта в процессе формирования содержания образования, политики СМИ и пр. может обеспечить дополнительные условия, необходимые для обретения личностью важных для национальной элиты качеств.
Индивидуальная и коллективная субъектность
Для целей нашего исследования необходимо определить некоторые существенные аспекты представлений об индивидуальном и коллективном субъекте. Понятие субъектности важно для нас прежде всего тем, что в него включено представление о внутренней активности, являющейся исходной для всякого развития; согласно Гегелю, субъектность трактуется как «источник „причинения“ всего бытия» (цит. по: Проблема субъекта…, 2000, с. 21). Факт, что развитие личности обусловлено ее внутренней субъектной активностью, вряд ли вызывает у кого-либо сомнения. На важном для нашего дальнейшего исследования понятии коллективного субъекта, подчас являющемся предметом дискуссий, остановимся несколько подробнее.
В настоящее время среди исследователей продолжаются дискуссии по проблеме субъекта в психологии. До сих пор не достигнута определенность в вопросах соотношения субъекта и личности, развития субъекта и личности, их зрелости и т. п. (Проблема субъекта., 2000). Еще меньше ясности в вопросе определения и соотношения психологических характеристик группового субъекта и социальной группы (Журавлев, 2009; Митькин, 2002; и др.). Мы согласны с мнением А. Л. Журавлева о том, что дискуссии по вопросу о возможности применения характеристик субъектности к таким большим группам, как политические объединения, этносы и т. п., носят временный характер (Журавлев, 2009, с. 79). Исторический анализ поведения данных групп свидетельствует о том, что в определенных социально-исторических ситуациях некоторые признаки субъекта им, несомненно, могут быть присущи.
Для коллективного субъекта речь идет о следующих его критериальных свойствах:
1) взаимосвязанность и взаимозависимость индивидов в группе – базовое «надындивидное» качество, определяющее целостность проявлений коллективного субъекта;
2) способность группы проявлять различные формы совместной активности, т. е. выступать и быть единым целым по отношению к другим социальным объектам или по отношению к себе самой, – генеральный признак субъекта;
3) способность группы к саморефлексии, которая еще недостаточно изучена; она далеко не всегда характеризует ту или иную конкретную группу (Журавлев, 2009, с. 74–76).
Обобщая существующие данные об использовании представления о групповой саморефлексии, А. Л. Журавлев выделяет ее типичное содержание (предметы). Приведем ниже те, которые существенны для применения этнофункционального подхода к развитию субъекта:
а) «историко-биографический опыт жизни группы, особенности ее первоначального формирования, становления и последующего развития, включая особенности существования группы на момент самоанализа, т. е. порождение некоторой групповой „схемы“, „сценария“ с элементами некой „легенды“ об истории группы (или групповой „автобиографии");
б) главное предназначение группы – групповой „образ цели“, смысл ее существования;
в) реальные (как достаточно общие, так и частные) формы совместной жизнедеятельности группы, ее конкретные деяния, достижения, эффективность и т. п.; в результате саморефлексии этого содержания возникает феномен группового„портрета“ сегодняшнего функционирования группы, ее жизни, бытия» (там же, с. 75, курсив наш. – А. С.).
Из приведенной цитаты видно, что выделенные предметы групповой саморефлексии являются представлениями субъекта о прошлом (а), настоящем (в) и будущем (б). Детерминации, оптимизации и динамике данных представлений, как мы уже отмечали, в наших исследованиях уделено большое внимание.
К основным функциям групповой саморефлексии относятся, во-первых, формирование в группе социально-психологического чувства «Мы», т. е. переживания членами группы своей принадлежности к ней, формирование групповой идентичности. Групповая саморефлексия рассматривается в качестве одного из механизмов включения индивидуального субъекта в группу. Во-вторых, это формирование групповых социальных представлений о своей группе, о ее когнитивных оценках, суждениях, мнениях и т. п. В-третьих, групповая саморефлексия настраивает членов группы на разные формы совместной активности, т. е. способствует формированию их психологической готовности к совместной активности. В-четвертых, она способствует более адекватному ориентированию членов группы в социальной среде (там же, с. 75). Другими словами, групповая саморефлексия способствует формированию групповой идентичности (например, этнической), саморегуляции поведения и более адекватному взаимодействию с реальной, в том числе социальной, действительностью.
Некоторые авторы выделяют такие составляющие коллективного субъекта, которые относятся не собственно к субъекту, а к характеристикам социальной группы: а) взаимосвязанность, взаимозависимость индивидов в группе и б) способность группы к саморефлексии. Данные признаки мы относим к организации внутреннего пространства субъекта. Существенно, что они характеризуют и отношение к прошлому, настоящему и будущему, связаны с организацией времени и пространства, со структурой и порядком.
Рассмотрим представление об уровнях субъектности, в качестве которых могут рассматриваться три основных психологических качества коллективного субъекта. Иерархию данных уровней можно представить следующим образом: от а) первичных форм взаимосвязанности (потенциальной субъектности), к б) многообразным формам совместной активности (реальной субъектности) и, наконец, к в) формам различных проявлений групповой саморефлексии как особой, качественно отличной от других форм совместной активности (развитой субъектности), проявляемой далеко не всякой группой. Такое поуровневое развитие может быть присуще коллективному субъекту (Журавлев, 2009, с. 77).
Таким образом, в данной иерархии акцент делается именно на формы проявления субъектности. В определении развитой субъектности необходимо сформулировать также присутствие энергии субъекта, его потенциальной или актуальной активности, т. е. развитую субъектность может характеризовать: а) высокий уровень активности субъекта и б) высший уровень его организации.
Если динамизирующий потенциал (активность) коллективного субъекта велик, то встает вопрос: соответствует ли организационный уровень данной социальной группы ее динамизирующему потенциалу? Например, низкий уровень организации мощного стихийного национально-освободительного движения не приведет к оптимальному результату.
Абстрактное понятие субъекта мы наделяем единственным атрибутом «причинения», трактуемого как его активность, т. е. энергетический (адаптационный) потенциал личности или общества. Кроме того, мы полагаем, что исходный динамизирующий потенциал субъекта может иметь внутреннюю, латентную направленность. Направленность данного потенциала изначально проявляется диффузно, а затем все более определенно.
Для индивидуального субъекта под уровнем данного потенциала можно понимать, например, уровень напряженности потребностно-мотивационной сферы ребенка, его психологический адаптационный потенциал. В наших эмпирических и экспериментальных исследованиях показано, что повышение уровня данного потенциала обусловлено снижением возраста возникновения первых хтонических представлений (о природе и др.)[23], а также возрастанием выраженности их эмоционально-чувственной окраски в ранних воспоминаниях индивида (Сухарев, 2008; Сухарев, Чулисова, 2013; и др.).
Вопрос о спонтанном возникновении архегенийной/анархегенийной направленности субъекта остается, в принципе, неопределенным. Доказано лишь то, что целенаправленные психолого-педагогические или психотерапевтические усилия могут способствовать формированию архегенийной направленности. Если общество, в котором осуществляется воспитание, не представляет собой набор «мультикультурных» индивидов, ориентирующихся в вопросах нравственного выбора на экзистенциальный онтопсихологический личный опыт (например, подобно тому, как это понимает А. Менегетти), и обладает минимальным уровнем коллективной субъектности (Журавлев, 2009; Менегетти, 2003; Орлов, 1995; Сухарев, 2007б, с. 90–100), то данный вопрос, в принципе, имеет перспективу решения.
Ментальность является атрибутом индивидуального и коллективного субъектов. Например, можно говорить о ментальности конкретной личности, ментальности конкретного общества, этноса, социального слоя и пр. Поэтому ментальность всегда обладает хотя бы минимальным уровнем субъектности, обеспечивающим минимальный порог сохранения целостности личности или общества. Ментальность субъекта всегда проявляется в определенных формах и качествах, являясь как результатом, так и условием развертывания его динамизирующего потенциала. Она характеризуется энергетическим потенциалом (источник – выраженно этноинтегрирующие хтонические представления) и собственной структурной организацией (источник – надэтнически-религиозные и естественнонаучные представления). Оптимизация развития ментальности как личности, так и общества заключается в обеспечении гармоничности взаимодействия психологических проявлений энергетического потенциала – напряженности потребностей, эмоций и организации когнитивных процессов. Результат данной оптимизации метафорически представлен Л. С. Выготским как «единство аффекта и интеллекта» (Выготский, 1983, с. 252; Божович, 2001, с. 188).
Глава 4
Основные эмпирические результаты применения этнофункционального подхода к исследованию индивидуального субъекта
В настоящей главе приведены основные эмпирические результаты этнофункциональных исследований индивидуального субъекта (личности) (Сухарев, 2008, с. 177–192), необходимые для интерпретации макропсихологических результатов историко-психологического исследования, представленных в следующем разделе.
Этнофункциональные исследования в области аффективной патологии
Важнейшим результатом в исследовании личности, на наш взгляд, является выявленная в клинических условиях связь типов ведущих аффектов с наличием тех или иных искажений этнофункционального развития личности («временных», темпоральных деформаций этноида). Разработка типологии ведущих аффектов была осуществлена в школе аффективной патологии под руководством О. П. Вертоградовой (Вертоградова, 1980). Результаты данного исследования показали связь искажений этнофункционального развития в раннем возрасте с типом ведущего аффекта при аффективных расстройствах, возникших у пациентов в более позднем возрасте.
Основные типы ведущего аффекта – апатия, тоска, тревога, гневный аффект и маниакальный аффект – имеют фенотипические различия и являются синдромообразующими в структуре аффективных расстройств, а апатический, тоскливый и тревожный аффекты играют ту же роль в структуре депрессивных состояний (Вертоградова, 1998). Достоверность исследований обеспечивалась клинической достоверностью диагнозов, установленных в Институте психиатрии МЗ РФ (1996–2006 гг.), и математической обработкой данных.
Далее в изложении результатов мы объединяем «природно-анимистическую» и «героическую» стадии развития в «сказочно-мифологическую» по признаку существенной выраженности в них хтонического содержания.
1. У пациентов с ведущим апатическим аффектом, по сравнению со здоровыми, отсутствуют воспоминания о природных, сказочно-мифологических этноинтегрирующих образах, как и об авторских образах, относимые ими к возрасту до 8 лет, а возникновение представлений, связанных с нравственными переживаниями, относится к возрасту не ранее 9 лет.
2. У пациентов с ведущим тоскливым аффектом, в отличие от здоровых, практически всегда отсутствуют природные и сказочно-мифологические воспоминания до 5 лет, а с 6 до 7 лет преобладают этноинтегрирующие представления – природные, сказочно-мифологические и образы авторских сказок.
3. Пациенты с ведущим тревожным аффектом отличаются от здоровых (условная норма) наличием любых этнодифференцирующих представлений, меньшим количеством сказочно-мифологических представлений и преобладанием образов авторских сказок в воспоминаниях, относимых к возрасту до 5 лет и/или слишком ранним началом надэтнически-религиозной стадии, т. е. возникновением первых нравственных переживаний в возрасте до 5 лет. Существенно, что тревога как психическое проявление стрессового состояния организма может играть адаптирующую роль (Селье, 1960). И.Л. Степанов показал, что тревожный аффект непсихотического уровня является менее дезадаптирующим, чем тоскливый и апатический аффекты в отношении социально-психического функционирования больных депрессиями (Степанов, 2004).
4. У пациентов с ведущим гневным аффектом, по сравнению со здоровыми, преобладают этноинтегрирующие образы природы в возрасте до 5 лет, отсутствуют сказочно-мифологические образы, относимые к возрасту до 5 лет и имеются слишком ранние нравственные переживания, относимые к возрасту 6 и менее лет.
5. У пациентов с ведущим гипоманиакальным аффектом, по сравнению со здоровыми, преобладают эмоционально яркие, позитивно окрашенные этноинтегрирующие образы родной природы, относимые к возрасту от 1,5 до 4 лет (например, «восхитительное восходящее солнце», «волшебно-счастливый вид соснового бора над озером» и т. п.). Кроме того, при гипоманиакальном аффекте преобладают воспоминания образов этнодифференцирующих авторских и/или зарубежных сказок, относимые к возрасту 2–5 лет.
У пациентов, страдающих различными аффективными расстройствами, в целом, в отличие от здоровых испытуемых, отсутствуют воспоминания этноинтегрирующих природных и сказочно-мифологических образов, относимые к возрасту до 5 лет. Сказочно-мифологические образы и образы из авторских сказок, относимые к возрасту после 5 лет, также реже встречаются у страдающих аффективными расстройствами, по сравнению со здоровыми; у них реже возникают первые нравственные переживания, относимые к оптимальному периоду (7–8 лет): данные переживания они чаще относят к возрасту после 9 лет.
Начало стадии Просвещения (по показателю возникновения устойчивых познавательных интересов) связано с минимальной выраженностью апатического, тоскливого и тревожного аффектов при отнесении возникновения данных интересов к возрасту 7–9 лет. Возникновение познавательных интересов, относимое к возрастному периоду 3–6 лет, связано с возникновением тревожного аффекта (при его оптимальном уровне – мотивирующего). Если они относятся к возрасту после 9 лет, то это связано с аффектами тоскливо-апатического спектра (снижение мотивации).
Итак, исследование показало, что в соответствии с нарастанием количества искажений на всех стадиях этнофункционального развития нарастает и выраженность психопатологических расстройств в целом. Наиболее значимыми маркерами для диагностики апатического и тоскливого аффектов являются отсутствие в воспоминаниях субъекта природных, природно-анимистических и героических представлений, относимых к возрасту до 5 лет. Причем при наличии специфического ведущего тоскливого аффекта данные воспоминания чаще всего относятся субъектом к довольно узкому возрастному периоду – с 6 до 7 лет.
Также возникновение ведущего тревожного аффекта связано с ранним возникновением познавательных интересов (3–6 лет), надэтнически-религиозных переживаний и авторских сказочных образов до 5 лет.
В целом исследование показало, что уменьшение количества показателей искажений этнофункционального развития личности связано с увеличением ее энергетического (адаптационного) потенциала; уменьшение же адаптационного потенциала в наибольшей степени связано с искажениями на природной, природно-анимистической и героической стадиях этнофункционального развития.
Кроме того, многочисленные исследования, проведенные как на контингенте условной нормы, так и в патологии свидетельствуют о том, что наличие в системе отношений или в образной сфере личности этнодифференцирующего содержания связано с повышением уровня тревоги. Данный результат мы интерпретируем как следствие повышения у личности тревоги как первого этапа адаптационного синдрома (Селье, 1960), который возникает в условиях современного мультикультурного общества вследствие дополнительных инокультурных (этнодифференцирующих) воздействий. Напротив, этноинтегрирующие воздействия в определенной мере снижают уровень тревоги (Выдрина, 2007; Сухарев, 2008; и др.).
Отметим, что у здоровых испытуемых (в условной норме) ведущие аффекты мы рассматриваем как «ведущие эмоциональные состояния», т. е. преобладающие способы эмоционального реагирования, которые могут быть присущими клинически здоровой личности.
Кроме того, в исследованиях, проведенных на контингенте страдающих эндогенными аффективными расстройствами – шизофренией, маниакально-депрессивными психозами (по старой классификации) и, с другой стороны, неврозами, было установлено, что по мере углубления уровня нозологической отнесенности заболеваний (от невротического до шизофрении) количество этнодифференцирующих образов природы в воспоминаниях и отношениях пациентов увеличивается. Этот и другие результаты позволили сделать вывод, что этническая функция образов природы является наиболее дискриминантным критерием отделения эндогенных расстройств от расстройств невротического уровня (наряду с религиозными отношениями и отношениями к продуктам питания). Аналогичную роль данные маркеры играют для отделения, например, опийной наркомании от алкоголизма и др. (Сухарев, 2007а, с. 2638; Сухарев, 2008, с. 146–156).
Ниже приведен клинический случай, иллюстрирующий использование результатов этнофункциональных исследований в психодиагностике.
Больная Б., 54 года, преподаватель вуза. Диагноз – «эндогенная апатическая депрессия». Госпитализировалась 4 раза, каждый раз во время осеннего обострения в течение 18 лет. В катамнезе через полгода после выписки из клиники осуществила завершенный суицид.
При наличии этнофункциональных маркеров ведущего апатического аффекта (помнит себя с 8 лет, природу не любит, сказок не помнит, считает себя урбанисткой и «нерелигиозным человеком») у нее диагностировалось гармоничное взаимодействие эмоционального и когнитивного компонентов отношений по тесту Роршаха (несколько ответов типа FFb+) и один ответ «девитализация», свидетельствующий о наличии депрессии. Пациентка выкуривает около 1 пачки сигарет в день. С некоторым смущением призналась, что ежедневно уже много лет выпивает в день не менее 4 чашек крепкого кофе.
В процессе более углубленного идиографического исследования пациентки было установлено, что она со студенческой скамьи еженедельно посещала театры (классические постановки в Малом театре, театр на Таганке, Современник, МХАТ и др.), художественные выставки и т. п., по ее словам, черпая силы для этого и «подстегивая» себя посредством ежедневного употребления большого количества крепкого кофе.
Парадокс в том, что у пациентки наличие клинически достоверной апатической депрессии, подтвержденной этнофункциональным исследованием (отсутствие хтонических, героических и надэтнически-религиозных представлений до 8 лет) и ответом «девитализация» по тесту Роршаха, сочеталось с наличием гармоничности взаимодействия эмоционально-чувственной и когнитивной сфер (чего не бывает при апатическом аффекте).
Мы полагаем, что «наработанная» с помощью «миметического механизма» (от др. – гр. «мимесис» – подражание) восприятия театрального искусства гармонизация эмоциональной и когнитивной сфер какое-то время помогала пациентке адаптироваться к ситуации, несмотря на наличие у нее ведущего апатического аффекта и связанный с ним низкий адаптационный потенциал. По-видимому, постоянное употребление психостимулятора (кофе) поначалу способствовало поддержанию у пациентки интереса к жизни. Но в итоге психоактивное вещество истощило ее последний адаптационный потенциал, и у пациентки созрело решение о самоубийстве.
Вероятность такого печального исхода подтверждается нашими исследованиями роли ведущего апатического и тоскливого аффектов в возможном обусловливании склонности к употреблению психостимулирующих средств, а также склонности к суициду (Сухарев, Чулисова, 2014).
Представляет интерес тот факт, что в беседе с психологом пациетнка проявила интерес к дальнейшим встречам, мотивируя это тем, что «психолог, в отличие от врачей, интересовался не симтомами заболевания и эффектом от приема лекарств, но ее детством и личной жизнью в целом». Факт проявления пациенткой интереса к психотерапии также нехарактерен для страдающих апатическим расстройством. Важно, что пациентка проявила интерес именно к тем сферам ее жизни, которые являются предметом этнофункциональной психотерапии (по организационным причинам дальнейшая работа с пациенткой не состоялась).
Исследование эффективности этнофункциональной психотерапии для облегчения тяжести основной симптоматики при эндогенных аффективных расстройствах было осуществлено в Отделении аффективной патологии Института психиатрии МЗ РФ в 1996 г. (руководитель отделения – проф. О. П. Вертоградова) (Сухарев, 2008, с. 303–310, 318–329).
