А. Е. Пресняков
Образование Великорусского государства.Очерки по истории
III
С великим князем Василием Ярославичем сошло с исторической сцены старшее поколение князей. Это знаменательный момент в схеме С. М. Соловьева. «Мы достигли, – пишет он, – того времени, когда прежние понятия о праве старшинства исчезают: великие князья показывают ясно, что они добиваются не старшинства, но силы. Каждый князь, получив область Владимирскую, старается увеличить свою собственность насчет других княжеств. Но когда преобладание понятия о собственности, отдельности владения заставляло каждого великого князя заботиться только о самом себе, – то все остальные князья не могут уже более доверять родственной связи, должны также заботиться о самих себе, всеми средствами должны стараться приобрести силу, потому что им оставалось на выбор: быть жертвой сильнейшего или других сделать жертвами своей силы. Вот почему мы видим теперь восстание князей на великого, с попранием всех старинных прав, родовых отношений».
Основной мотив княжеских усобиц – «недоверчивость князей к великому князю Владимирскому, достоянное нерасположение их к каждому князю, присоединявшему к своему уделу Владимирскую область».
Вдумчивая наблюдательность С. М. Соловьева метко выдвинула характернейшую черту событий, разыгравшихся в последние десятилетия XIII и первые XIV в.: союзы младших князей между собой и с Новгородом Великим против носителей великокняжеского титула и великокняжеских притязаний. Но предвзятая теория междукняжеских отношений внесла в объяснение этого наблюдения черты, не оправдываемые данными наших источников и не соответствующие изучаемой исторической действительности.
Необходимо продолжить обзор хода событий, потрясших в эту пору всю политическую жизнь Великороссии. По смерти великого князя Василия прежний соперник обоих дядей – Ярослава и Василия – переяславский князь Дмитрий Александрович мог беспрепятственно занять оба стола великого княжения «Владимирского и Новгородского» и «седе на столе» сперва во Владимире, затем и в Великом Новгороде. В духе прежних своих выступлений он энергично действует в северо-западных пределах. В первую же зиму своего княжения – совершает «с новгородцами и со всею низовскою землею» поход на корелу, а в следующем году ставит новое укрепление – город Копорье, который он еще через год «обложи камен». Как бывало и при Александре Ярославиче, усиленная военная деятельность великого князя в новгородских пределах не замедлила вызвать столкновение между ним и новгородцами из-за нарушения новгородской «старины и пошлины» и противодействия новгородцев властному князю. В 1280 г. новгородский архиепископ Климент едет к великому князю во Владимир послом от Великого Новгорода «о миру», но Дмитрий все-таки пошел на Новгород ратью «с братьею своею» и, только «повоевав многи волости Новгородские», заключил мир с новгородцами.
Смута началась с того, что брат Дмитрия Андрей Александрович «испроси себе княжение великое под братом своим старейшим» у хана и «приведе с собой рать татарскую». Летописные своды сохранили лишь один мотив, поясняющий поступок князя Андрея: происки бояр – «боярина его Семена Тонглиевича и иных коромольников». С. М. Соловьев отождествил, вслед за Карамзиным, этого Семена Тонглиевича с костромским боярином Семеном, воеводой великого князя Василия Ярославича, который сыграл такую видную роль во враждебных действиях своего князя против Дмитрия Александровича; этим отождествлением, которое надо признать весьма вероятным, устанавливается связь между борьбой против Дмитрия его дяди Василия Ярославича и восстанием на него же брата Андрея. Не личные мотивы князей, а настроения и тенденции окружавшего их боярства дали бы нам полное понимание событий. Но летописи заняты только князьями и дают лишь случайные (и тем более ценные) намеки на значение боярских влияний в междукняжеских отношениях и политике носителей княжой власти.
Приход князя Андрея с ханским ярлыком и татарским войском сплотил вокруг него русских князей. Дмитрий Александрович бежал из Переяславля «в мале дружине» к Великому Новгороду, однако тут его не только не приняли, но встретили «всем полком», чтобы помешать ему засесть в Копорье, где были его наместники с гарнизоном. Князю Дмитрию пришлось отказаться от этой мысли и идти, куда ему новгородцы «путь показаша» – по всему вероятию, во Псков. В ту же зиму прибыл в Новгород князь Андрей Александрович и «седе на столе»; он был еще в Новгороде, когда князь Дмитрий пробрался в Переяславль, подготовляя новую борьбу. С опаской от брата вернулся великий князь Андрей во Владимир, сопровождаемый новгородцами, и поспешил на Городец в Орду. Посадник Семен Михайлович, обеспечив Андрею безопасное возвращение из Новгорода, занял «засадою» Торжок и не допустил его захвата наместниками князя Дмитрия, а Новгород обеспечил продовольствием на случай неудачи в обороне Торжка. Однако поворот отношений в пользу князя Дмитрия уже намечен. Ему удалось собрать достаточные силы, чтобы встретить под Дмитровом тверскую рать князя Святослава Ярославича, московскую князя Даниила Александровича и войска Великого Новгорода и склонить противников к миру. Новые татарские силы, какие привел на него брат Андрей, принесли только разорение земле, но не укрепили великого княжения за Андреем. Князь Дмитрий ушел в Орду к царю Ногаю и, вероятно, заручился помощью ногайских татар против золотоордынских союзников Андрея. Его возвращение сопровождается примирением братьев, несмотря на противодействие новгородцев: князья русские перешли на сторону Дмитрия, который отразил союзных Андрею татар, принудил его уступить себе и великое княжение, и стол Великого Новгорода, а затем расправился с его боярами: Семена Тонглиевича велел убить, других «изымал».
Однако ему не удалось закрепить свой успех на сколько-нибудь прочных основаниях и восстановить авторитет великокняжеской власти, расшатанный усобицей, разорительной для страны, злобной и суетливой, и еще более – поруганный татарским засильем при постоянном княжом искательстве в Орде перед ханом, его вельможами, баскаками и послами. Юный тверской князь «не вьсхоте, Михаил Тверскый, поклонитися великому князю Дмитрию и нача наряжати полки», и встретил у Кашина рать великого князя Дмитрия, который шел на него с братьями, с ростовским князем и с новгородским полком; но мир был заключен без боя. Однако напряженность междукняжеских отношений и вражда к великому князю Дмитрию не улеглись и на этом мире, а смуты в Орде, где шла своя борьба за ханскую власть, создавали удобную почву для княжеских интриг и происков. В 1293 г. князь Андрей Александрович поехал в Орду с жалобами на старшего брата, и его поддержали другие князья. Хан Тохта дал Андрею свою рать на великого князя Дмитрия с братом своим Дюденом. И снова «замятеся вся земля Суздальская». Великий князь Дмитрий бежал во Псков, татары, водворяя нового великого князя, пограбили Владимир и еще 14 городов, а Великий Новгород отклонил их дарами от разорения своих волостей и похода на Псков. Князь Андрей занял Новгородское княжение, а князь Федор Ростиславич – Переяславское. Но изгнанный Дмитрий нашел опору в Твери. Туда он перебрался из Пскова и отсюда вел переговоры с братом. Переговоры кончились миром, условий которого мы в точности не знаем, но княжич Иван Дмитриевич получил Кострому, а Федор Ростиславич покинул Переяславль, разорив его пожаром: в Переяславль ехал с Твери князь Дмитрий, да по дороге разболелся и умер в 1294 г.
Стол великого княжения занял Андрей Александрович. Его великое княжение полно раздоров; основной их мотив – спор о владении Переяславлем, а действующие силы – Тверь и Москва. Выступление этих «младших» городов, как самостоятельных политических сил, вскрывает значительность внутренних изменений, которые назрели в жизни Великороссии под оболочкой старой организации Владимирского великого княжества, разлагавшейся в смутах.
Кажутся бесспорными вотчинные притязания на Переяславль именно старшей линии Александровичей – сыновей Александра Невского. Однако в его судьбах определительно и ярко выступают две иные черты тех же традиций «княжого права», которыми создавались и эти притязания. Переяславль – отчинный город для всех Александровичей, и возможен спор о том, принадлежал ли он великому князю Дмитрию «в вотчину» или как старейшине во всей братьи – Александровичах. А это создавало связь Переяславля с великим княжением, поддержанную другим, еще более важным стремлением отстоять за Александровичами преимущественное отчинное притязание на само владимирское великое княжение.
Князь Андрей Александрович отнимает – ханской милостью и вооруженной силой – у брата Дмитрия и стол великого княжения, и Великий Новгород, отнимает и Переяславль, который пытается передать по своей воле союзнику Федору Ярославичу. Все в его действиях, с традиционной точки зрения, произвол, насилие, интрига, так как он «выбивает из земли» старшего брата, но совокупность его целей и домогательств не выходит, по-видимому, за круг обычных представлений о великокняжеской власти.
Вторично князь Андрей «сел» на великом княжении уже по смерти брата; эта смерть делала только что заключенное с ним соглашение политически излишним, и новый великий князь, съездив в Орду, снова поднимает вопрос о Переяславле, и снова «бысть нелюбие межи князей русских». На этот раз видим попытку разрешить «нелюбие» на княжеском съезде, который в одном летописном тексте характерно назван «розъездом в Володимери». По одну сторону стали великий князь Андрей с князьями Федором Ростиславичем и Константином Борисовичем, а по другую – переяславский отчич Иван Дмитриевич с московским князем Даниилом Александровичем и тверским Михаилом Ярославичем, а с ними и «Переяславци с единого». Бурный «розъезд» в присутствии ханских послов кончился соглашением, при посредничестве епископов Владимирского Симеона и Сарского Измаила, и князья разъехались «кождо во свояси». Но великий князь Андрей не примирился с таким соглашением, а стал собирать полки, чтобы идти на Переяславль; князь же Иван Дмитриевич поспешил в Орду – закрепить решением ханской власти свое отчинное право, а защиту своей отчины поручил Михаилу Тверскому и Даниилу Московскому; они стали с войском у Юрьева, не дали великому князю Андрею подступить к Переяславлю и принудили его «смириться» с ними. Несмотря на совместные действия тверского и московского князей для обороны Переяславля от великокняжеских покушений Андрея Александровича, весьма вероятно, что уже намечались поводы их близкого соперничества, вскоре разразившегося упорной борьбой за господство над всей Великороссией. На съезде князей в 1301 г. у Дмитрова князья «взяша мир межи собою», но «Михайло с Иваном не докончали межи собою»; по-видимому, вопрос о дальнейших судьбах Переяславля был тут уже поставлен и вызвал разногласие прежних союзников. Весной 1302 г. умер переяславский князь Иван Дмитриевич; великий князь Андрей поспешил занять Переяславль своими наместниками, но князь Даниил Александрович «посла наместникы своа в Переяславль, а княжь Андреевы намесници збежаша». Занятие Переяславля князем Даниилом Александровичем было подготовлено и обусловлено предсмертными действиями князя Ивана, то или иное понимание которых весьма существенно для определения основ «княжого права» данной эпохи.
Старейшей формулой летописной записи надо признать ту, что сохранилась в харатейной Троицкой летописи: князь Иван Дмитриевич «благослови в свое место князя Данила». В силу такого благословения «седе Данило на Переяславли» и водворил в Переяславле своих наместников. Даниил стал князем Переяславским. В упоминании о том, как на Дмитровском съезде 1301 г. выступали «Переяславци с единого» и как после кончины князя Даниила (в марте 1803 г.) «Переяславци яшася за сына его за князя за Юрья и не пустиша его и на погребение отче», видим указания на участие переяславцев не только в обряде его посажения на стол переяславского княжения, но и в самом укреплении его притязаний на это княжение.
Однако созданы эти притязания князя Даниила на Переяславль благословением его «в свое место» князем Иваном: пример так называемой номинации предшественником преемника (аналогичной и благословению, какое давали митрополиты, по соглашению с великими князьями, желательным кандидатам на митрополию), какие бывали и в Киевской Руси.
Этим еще не были исчерпаны правовые моменты, необходимые для утверждения Даниила на переяславском княжении: нужны были признание со стороны великого князя и остальных князей и санкция хана. Князь Даниил этого не успел добиться. Но в 1303 г., когда князь Андрей Александрович вернулся из Орды с ханскими послами, в Переяславле был съезд, на котором присутствовали «царевы послы», великий князь Андрей с митрополитом Максимом, князья Юрий и Иван Даниловичи и «вси князи». «И ту чли грамоты, царевы ярлыки», а закончился съезд на том, что «князь Юрий прия любовь и взя себе Переяславль». Вся обстановка этого дела была бы, по существу, вполне понятна южнорусскому князю XII в., и протекало оно в обычных, традиционных формах междукняжеских отношений.
Лишь по смерти великого князя Андрея Александровича (летом 1304 г.) разыгрались события, которые знаменательны как своего рода перелом в политической истории Великороссии. А время борьбы братьев Александра Невского за власть можно назвать весьма скудным по историческому содержанию пережитых Великороссией событий. Личная борьба князей-братьев и скрытая за ней борьба боярских групп – только симптомы разложения и упадка старой великокняжеской власти владимирских князей. Дмитрий и Андрей Александровичи борются за обладание этой старой великокняжеской властью, построенной на обладании стольным княжением во Владимире и в Великом Новгороде и на первенстве великого князя среди князей Северной Руси. Поскольку их деятельность не поглощена усобицами, происками в Орде, междукняжескими переговорами и спорами, она носит характер прямого продолжения, хотя скудного силами и бедного результатами, великокняжеской деятельности Александра Невского и старших Ярославичей. Мы видели великого князя Дмитрия Александровича, который и при жизни дяди Ярослава пытался идти по следам отца, – в походе на корелу «с низовцами и с новгородци», строителем крепости Копорья, столь важного для боевой обороны новгородских пределов, что дорожить им будут и московские государи; его воеводы и позже приходили в помощь новгородцам. Ослабление великокняжеской защиты новгородских пределов, неизбежное в эпоху внутренних смут и татарского засилья, открывало все более широкие возможности шведскому наступлению на спорные земли. Новгородцы все более чувствуют себя покинутыми на собственные силы. Но это только вопрос факта; ни новгородцы, ни великие князья не теряют из виду «общерусского» характера этой западной борьбы, и великий князь Андрей, по мере сил и возможности, принимает в ней участие, то организуя поход с новгородским полком помоги под брянским князем Романом Глебовичем, то отпор шведскому укреплению на берегах Невы. Ни в чем не видно на всей борьбе и деятельности князей Дмитрия и Андрея, чтобы они, «получив Владимирскую область, старались увеличить свою собственность на счет других княжеств». На великом княжении Дмитрий не более «переяславский», а Андрей не более «городецкий» князь, чем Ярослав был «тверским» или Василий «костромским»; и летописные тексты не подтверждают утверждения, что князь Андрей Александрович «жил в Городце и будучи великим князем Владимирским, как Ярослав жил в Твери, Василий в Костроме, Димитрий в Переяславле».
Однако при всей живучести «великокняжеских традиций» власть великих князей Владимирских находилась в эпоху братьев и сыновей Александра Невского в состоянии все нараставшего упадка. Великокняжеским притязаниям старших Александровичей не соответствовали ни реальные их силы, ни подлинное значение в общей политической жизни Великороссии. Иллюстрировать помянутую «живучесть великокняжеских традиций» приходится фактами мелкими, немногочисленными попытками носителей великокняжеской власти действовать по-старому, в духе Александра Невского притом попытками, которые не только не стоят на первом плане в суетливой и тревожной деятельности этих великих князей, но теряют смысл последовательной и выдержанной политики. И это не только потому, что сузился круг задач этой политики, что измельчали ее дела, что сведена она к поддержке слабеющей самозащиты на окраинах Великороссии, преимущественно (почти исключительно) западных; более роковой для исторических судеб великокняжеской власти, связанной со столом владимирского княжения – была потеря ею руководящего значения даже в тех действиях, какие были необходимы для этой самообороны Северной Руси от внешних опасностей. Новгород и Псков, некогда роптавшие на чрезмерную зависимость своих отношений к соседям от произвольного военно-политического хозяйничанья владимирских великих князей на западных границах Великороссии, берут, чем дальше, тем больше, эту западную политику в свои руки, все повышая подлинно государственный характер своего местного «народоправства»; Псков почти вовсе ушел из-под влияния великокняжеской власти, входя все глубже в круг обособленных от великорусской жизни западнорусских, литовских и немецких отношений. Великий Новгород теснее соединен с Великороссией рядом экономических и политических связей; но и у него своя политика со шведами, датчанами и прибалтийскими немцами, с Литвой и Псковом, с Ордой и русскими князьями, которые в нем ищут влиятельного и богатого союзника не меньше, если не более, чем сам он нуждается в их воинском уменьи и «низовских полках»; растет, соответственно этому, и политическая вольность Господина Великого Новгорода и его влиятельная роль в разрешении внутренних столкновений во владимирском великом княжении из-за великокняжеской власти и ее отношений к местным владетельным князьям. Само развитие этих внутренних столкновений великорусского княжья свидетельствует о глубоком упадке великокняжеской власти, о потере ею значения существенного и необходимого политического центра каких-либо общих интересов Северной Руси. Эти столкновения быстро разрастаются в борьбу за владимирское наследство, в которой главными действующими силами будут Тверь и Москва. Но в чем же состояло это «владимирское наследство» и за что борются новые исторические силы?
Ослабленное и внутренно расшатанное великое Владимирское княжество сохранило до кончины великого князя Андрея Александровича старую политическую форму и основы старого внутреннего строя, как он определился со времен кончины Всеволода Юрьевича Большое Гнездо, а более устойчиво – с тех пор, как Святослав Всеволодович «сыновци свои посади по городом, якоже бе им отець урядил Ярослав».
Святослав, пишет С. М. Соловьев, «утвердил племянников своих сыновей Ярослава, на уделах, данных им покойным великим князем», и поясняет: «Здесь впервые считаем себя вправе употребить это слово, означающее отдельное, выделенное владение, остающееся постоянно при одной княжеской линии, ибо прежние волости княжеские не были уделами, и древний летописец не знает этого слова». Но слова этого не знают ни летописные тексты, относящиеся к XIII в., ни какие-либо иные памятники письменности этого времени. А под понятие «отдельного, выделенного владения, остающегося постоянно при одной княжеской линии» подойдет целый ряд явлений княжого владения в Киевской Руси, начиная с Полоцкого княжества, выделенного Владимиром Святым для сына Изяслава и оставшегося отчиной «Рогволожих внуков», но не подходит именно тот вид княжого владения, какой в XIV в. и летописи и княжеские грамоты называют – уделами. Обратимся к фактам.
На ростовском княжении сидели осиротевшие в татарское лихолетье Васильковичи, Борис и Глеб, как до того старшее поколение ростовских отчичей – Константиновичи. В порядках ростовского княжого владения – первый наглядный пример владения отчиной по уделам. Костантиновичам – Васильку и Всеволоду – отец назначил первому Ростов, второму Ярославль, а Владимир, быть может, тоже по «ряду» отца – князь Углицкий; однако такое определение княжичам уделов в общей их отчине не делает их обособленными друг от друга «князьями-собственниками»: три Константиновича – ростовские князья и втроем выступают вместе представителями княжеской власти Ростовского княжения. Но уделы – потомственны, а переход их к следующим поколениям неизбежно грозит – по мере ослабления семейных связей – разрушением единства общей отчины; владение ею по уделам легко может перейти в обособление ее частей, как вотчин отдельных княжеских линий. Так, по смерти Всеволода Константиновича – оторван от ростовской отчины Ярославль, правда, совсем не обычным путем, ибо, по решению князей родичей, не только оставлен за вдовой княгиней и ее дочерью, но перешел затем к зятю, мужу этой Всеволодовны, князю Федору Ростиславичу, и остался (1299 г.) особой вотчиной его сыновьям. Углицкий удел остался после кончины старших братьев за князем Владимиром Константиновичем, так как Ростов укреплен за Васильковичами, его племянниками; и тем не менее связь Углича с ростовской отчиной не утрачена: когда угасло потомство князя Владимира на втором его сыне Романе (ум. в 1285 г.), Углич вернулся во владение ростовских князей.
Собственно Ростовское княжество осталось за братьями Васильковичами, а внутри его наметился удел князя Глеба. Возможно, что летописная запись под 1251 г.: «поеха Глеб на Белоозеро в свою отчину» – действительно означает переезд Глеба Васильковича из Ростова на княжение в Белоозеро. Однако он из-за этого не перестает быть ростовским князем, каким был вместе с братом и до того, хотя, быть может, Белоозеро и ранее считалось его уделом; князь Глеб и впредь принимает вместе с братом участие во всех ростовских делах. В 1277 г., когда все русские князья были вызваны в Орду с военными дружинами для участия в ордынском походе на ясов, князь Борис Васильевич умер, а Глеб вернулся на ростовское княжение один. Он умер в следующем году, и тогда «по нем седости два князя в Ростове Дмитрей да Константин, Борисовы дети Васильковича». Для Ростовского княжества настал критический момент: Белозерский удел грозил выделиться в особое вотчинное княжение Михаила Глебовича и его потомков. Одна только Никоновская летопись сообщает, что князь Михайло по смерти отца «седе в вотчине его на Белеозере»; другие своды прямо переходят к сообщению о ростовской смуте. Началась она с того, что «князь Дмитрей Борисович отимал волости у князя Михаила Глебовича со грехом и неправдою великою». Через год поднялась «вражда и крамола» между братьями Борисовичами. Константин уехал во Владимир к великому князю Дмитрию Александровичу, а Дмитрий Борисович «нача рать совокупляти в Ростове блюдяся братьи». Великий князь на этот раз примирил Борисовичей, но ненадолго. 1285 г. принес новый компромисс между ними: им досталось Углицкое княжество, когда угасла линия местных углицких князей, и Константиновичи «разделиста отчину свою» в ее новом, расширенном объеме, притом так, что Дмитрий Борисович занял Углицкое княжение, а Константин ростовское. Такая комбинация не могла удовлетворить князя Дмитрия; он сближается с великим князем Дмитрием Александровичем, выдав дочь за его сына Ивана, входит в его планы, участвует в его походе на Тверь, а с этим связано известие, что он снова занял Ростов и «нача ведати всю свою отчину», очевидно – с поддержкой великого князя Дмитрия и татар. Константину Борисовичу пришлось смириться и, видимо, остаться без самостоятельного владения, вторым ростовским князем при брате, после кончины которого в 1294 г. Константин занял стол Ростовского княжения, посадив в Угличе сына Александра.
Стол Суздальского княжения занимал после отца, князя Андрея Ярославича, князь Юрий Андреевич, но вся деятельность его, насколько она нам известна, принадлежала Великому Новгороду, под рукой великого князя; только последние годы жизни (ум. в 1279 г.) провел он, видимо, в Суздале, так как об участии его в каких-либо делах этих лет не слышно; в суздальском соборе и погребен князь Юрий, а стол княжения перешел к его братьям, Михаилу, затем Василию, от которого и пошли позднейшие суздальские князья.
Кроме этих вотчинных княжений остается упомянуть о Галицком, Стародубском, Юрьевском. Галичем владели, по смерти князя Константина Ярославича (ум. в 1255 г.), его сыновья Давид (ум. в 1280 г.) и Василий (упом. под 1310 г.), о которых до нас дошли только случайные упоминания. Стародубом – князья, потомки Ивана Всеволодовича, о которых сведения столь скудны, что оставляют спорной даже их генеалогию. Юрьевом-Польским владел, по смерти князя Святослава Всеволодовича (ум. в 1253), сын его Дмитрий, по смерти которого (в 1269 г.) упоминается лишь под 1340 г. юрьевский князь Иван Ярославич.
Таков состав вотчинных княжений на территории Владимирского великого княжества, кроме Москвы и Твери – накануне их многозначительной борьбы за великокняжескую власть.
Бурная история Ростовского княжества весьма характерна. Она показывает, как мало было во внутренней жизни Владимирского великого княжества XIII в. условий, благоприятных для установления сколько-нибудь прочных и устойчивых княжеских владений – вотчинных княжений, замкнутых в себе и обособленных от более широкой политической жизни. Во внутренних отношениях Ростовского княжества тяга к вотчинному распаду встречает резкое противодействие князя Дмитрия Борисовича, который выступает против братьев – родного и двоюродного – с попыткой одному «ведати всю свою отчину» – с Белоозером и Угличем; его приобретения – не «примыслы», его деятельность скорее попытка добиться более крупного княжеского значения, и можно его, пожалуй, назвать своего рода Андреем Боголюбским малого калибра. Честолюбивые цели князя Дмитрия недостижимы без участия в общих делах великого княжения, в которых ростовские князья, как и ярославский Федор и суздальский Юрий, выступают активными деятелями. Общая жизнь великого княжества еще преобладает над разобщенностью княжеских интересов; от нее они сильно зависят, ее условиями – определяются. Князья всей Владимиро-Суздальской земли группируются вокруг великого князя, участвуют в его походах, под его воинским предводительством или по его посылкам, ездят с ним в Орду, им созываются на съезды для решения спорных вопросов. Летописные своды отметили и бытовую сторону этого общения князей «низовской» земли, перечисляя их, как присутствующих на каждой свадьбе, на каждом погребении членов своей среды. В смутные годы Александровичей – нет еще «частных» войн между отдельными вотчинными княжениями; первые примеры таких войн дадут московские захваты Можайска и Коломны. Усобицы XIII в. – подлинные междоусобия внутри политически единого Владимирского великого княжества; местные споры еще неразрешимы помимо великого князя, блюстителя общего мира и княжого права. Содержание усобиц XIII в. – борьба за великокняжескую власть, и их участники объединены вокруг того или другого претендента на него. От таких усобиц «замятеся вся земля Суздальская».
С. М. Соловьев отметил характерную черту этой «замятни» – восстание младших князей на великого. Однако борьба идет то за обладание великокняжеской властью, то за Переяславль, с которым связаны далеко захватывающие представления о наследии Александра Невского; ведут ее две группы князей – часть их стоит на стороне данного носителя великокняжеского титула и власти, а главные противники великих князей Дмитрия, затем Андрея – князья Тверской и Московский – ищут союза с Великим Новгородом: для них эта борьба – путь к великокняжеской власти и политике.
«Владимирское наследство» есть, прежде всего, великокняжеская власть, первенство во всей Великороссии, притязание на распоряжение ее боевыми силами и на руководство ее отношениями к Орде и к соседним странам. Со столом Владимирского великого княжения связаны вековой традицией притязание на княжескую власть в Великом Новгороде, в котором для великих князей опора более широкого политического значения и возможный источник материальных средств, а – по связи Пскова с Новгородом – и во Пскове, хоть он и обособлялся все больше в своих западных отношениях и связях. До конца XIII в. владимирские великие князья сохраняли некоторое влияние и на Смоленск, и на княжения распавшейся Чернигово-Северской земли. В делах западной великокняжеской политики участвуют при Дмитрии и Андрее Александровичах, по их зову и их «посылке» князья Смоленский и Брянский. Тесно примкнули к Владимирскому великому княжению княжества Муромское и Рязанское. До Батыева нашествия муромские и рязанские князья, как и после, в течение всего XIII в., «не могут, – по выражению А. В. Экземплярского, – считаться совершенно самостоятельными, так как ими свободно распоряжаются великие князья Владимирские». В борьбе с мордвой и половцами Рязань и Муром ищут естественной опоры у владимирского великого князя и участвуют наравне с другими подручными младшими князьями в его походах. Татарский погром и ордынское владычество на время ослабили эту связь самозащиты. Татарское господство легло особенно тяжко на Муромскую и Рязанскую землю. Летописные своды почти вовсе молчат о них, и наиболее крупное явление в судьбах этих земель за весь XIII и начало XIV в. – «нахождения» татар и разорение от них. Великие князья не в силах дать оборону этим окраинам Великороссии, подавленным безысходной трудностью своего положения, пограничного с опасной степью. Местным силам великорусских окраин придется самим организовывать свою самооборону, пока в центре не окрепнет обновленная власть и не возьмет на себя опять этого дела; но оглядка на этот центр с попыткой найти в нем опору будет непрерывно поддерживать ослабевшие связи с ним, вопреки назревшим и разросшимся антагонизмам.
178. Соловьев С. М. История России. Кн. I. С. 875–877.
180. Стремление каждого князя, получившего Владимирское великое княжение («область Владимирскую»), «увеличить свою собственность на счет других княжеств» и присоединение «к своему уделу Владимирской области».
181. Последнее – в Неделю Всех Святых, то есть 5 июня 6785/ 1277 г. (Новг. I, с. 297; ПСРЛ. Т. VII. С. 173).
182. «И взя землю их на щит» (Нов. I, там же).
183. Карамзин высказал (История государства Российского. Т. IV, гл. V, с. 79), а Соловьев принял (История России. Кн. I. С. 878) предположение, что Копорье стало поводом раздора между князем Дмитрием и новгородцами, потому что, пояснял Карамзин, князь хотел присвоить эту крепость «лично себе и занять своею дружиною, а граждане не позволяли князю владеть чем-нибудь в области новгородской, особенно же местом укрепленным»; то же у Соловьева: князь на Копорье «хотел смотреть как на свою собственность, что не нравилось новгородцам». На эту мысль навела историков не только роль Копорья в дальнейших событиях (Карамзин. Т. IV. Примеч. 159), но и прямые выражения летописных текстов: «испроси князь Дмитрий у Новагорода поставити себе город Копорье и ехав сам сруби и» (Новг. I, с. 298); однако возведение в Копорье каменного укрепления князь Дмитрий выполняет «с посадником Михаилом и с большими мужи шедше». О каком-либо протесте новгородцев ничего не знаем, хотя великий князь Дмитрий действительно держал в Копорье наместников и дружину. Первый разрыв Дмитрия с новгородцами вызван его гневом на них, и новгородцы тщетно пытались отмолить этот гнев князя (Новг. I, с. 298); ссора началась со смены посадника, причем князь Дмитрий действует в союзе с одной из новгородских партий («отяша посадничество князь Дмитрий с новгородци у Михаила у Мишиница», там же). Не видно, чтобы тут играл роль вопрос о Копорье. За Дмитрием новгородцы числили иные «насилья»: в договорах Великого Новгорода с великим князем Михаилом Ярославичем (СГГиД. Т. I. № 6 и 7) есть указание на постановку им в новгородских волостях «свобод» с тянувшими к ним селами. Укрепление Копорья и охрана его княжой дружиной лишь один из признаков обычного усиления власти князя при усилении военной деятельности на новгородских границах.
184. Новг. I, с. 298; ПСРЛ. Т. VII. С. 174–175. Вернувшись с новгородского похода во Владимир, Дмитрий ездил в Ростов на другое «великокняжеское» дело – мирить раздоры ростовских князей.
185. ПСРЛ. Т. VII. С. 176.
186. Указание на то, что Семен Тонглиевич был костромским боярином, дает известие о его смерти: «тогда [после примирения братьев – князей Дмитрия и Андрея] убиша на Костроме Семена Тонглиевича, коромольника льстиваго, бояре княже Дмитриевы Онтон да Фофан повелением княжим» (ПСРЛ. Т. VII. С. 176). С. М. Соловьев естественно предполагает «отъезд» боярина Семена к князю Андрею после смерти великого князя Василия Ярославича, из боязни мести за прежнюю вражду со стороны великого князя Дмитрия; но его замечание, будто «Кострома по смерти бездетного Василия перешла к Андрею», по-видимому, навеяно только изложением Никоновской летописи, которая дает целый литературно обработанный рассказ о смерти Семена Тонглиевича, а начинает его так: «Того же лета князь великий Дмитрей Александрович, внук Ярославль, посла дву боаринов своих Антона и Фофана изымати Семена Тонильевича и изпытати его потонку о всем и убити» (т. X, с. 161). Если это не простая обработка той же записи, какую дает Воскресенская летопись (т. VII, с. 176), то все-таки «посылка» бояр не свидетельствует, чтобы Кострома не была во власти великого князя Дмитрия. Карамзин проще поясняет пребывание боярина Семена в Костроме: Семен Тонглиевич «жил спокойно, надеясь на заключенный между братьями мир» (История государства Российского. Т. IV. С. 84). Правильным надо признать мнение A. B. Экземплярского, что Кострома, по смерти великого князя Василия Ярославича, в руках владимирского великого князя (Указ. соч. Т. II. С. 264 и 267), вопреки его же первоначальному утверждению, что по смерти великого князя Василия Ярославича «Андрей, в придачу к Городцу, получил еще и Кострому» (т. I, с. 53).
187. Изложение этих событий в наших летописных сводах сильно спутано. Воскресенская летопись (т. VII, с. 175–176), явно сокращая свой первоисточник, представляет дело так: после разорения татарами всей низовской земли («по самый Торжок») и их ухода («татарове много зла сотвориша (sic) отидоша») «князь же Дмитрий поиде к Новгороду к Великому и с двором своим, и иде мимо Новгород, хотя к Копорию; Новгородци же изыдоша всем плком противу его на озеро великое Илмерь; великий же князь Дмитрий Александрович Копории отступися, а Новгородци великому князю путь показаша», но взяли «в заклад» двух его дочерей и бояр его с семьями, требуя ухода из Копорья его мужей; 1 января 1282 г. «разыдошася разно», и в тот же день князь Довмонт, зять князя Дмитрия Александровича, «изгони Ладогу» и из Копорья «поима» всю казну великого князя Дмитрия; тогда новгородцы послали звать к себе на княжение Андрея Александровича, а сами пошли на Копорье, заставили выехать оттуда наместников Дмитрия, а укрепления разорили. [Тоже, несколько сокращенно – Новг. I, с. 298–299; Соф. I, т. V, с. 199–200; Новг. IV, т. IV, с. 244.] Никоновская (Т. X. С. 159) сохраняет более правильное соотношение событий в начале того же рассказа и, по-видимому, некоторые черты более подробного и точного рассказа о них, но и ее источник (тот же, что и Воскресенской) давал о них не вполне ясный отчет, так что его литературно-книжническая обработка в обычной манере этого свода осложнилась, как это, впрочем, так же обычно для Никоновского свода, толкованиями, подчас искажающими и смысл и фактическую точность. По рассказу Никоновской летописи, великий князь Дмитрий – по вестям о приближении князя Андрея с татарами, «побеже к Новгороду и з женою и з детми и з боары и со всем двором своим и вниде во град Копорью. Новгородцы же вышедше на озеро на Илмеро с поклоном, лукавствующе, не хотяще бо пустити его оттуду, понеже он оттуду хотяще за море бежати. И многим речем бывшим межи их и глаголаша Новгородци великому князю Дмитрию Александровичу: „княже, не хощем тебя, иди оть нас добром; аще ли не идеши отсюду, имут тя зде татарове и отведуть ко царю в Орду, а мы тебе не помогаем“. Он же отступися Копорьи и иде заморе. Новгородци же не яша его, но даша ему путь», а дочерей и бояр с семьями забрали в заклад, чтобы добиться очищения Копорья; затем: описание разгрома татарами русских областей («до Торжку и дале и близ Новагорода») в погоне за князем Дмитрием, их возвращение и отпуск из Владимира в Орду; далее – «иде князь Дмитрей Александрович из замория к Переславлю», а в Копорье все еще были бояре и слуги князя Дмитрия, но пришел из Пскова князь Довмонт, вывел их из Копорья и казну князя Дмитрия с ними отослал в Переяславль; затем «шед взя в Ладогу» – вывел и оттуда людей великого князя Дмитрия и также отослал к тестю. Тогда новгородцы разрушили Копорье и послали звать к себе великого князя Андрея. В этом рассказе Никоновской летописи – неудачными «поправками» и «дополнениями» книжника надо признать: 1) слова «вниде во град Копорью», так как при этом теряет смысл выступление новгородцев к Ильмень-озеру; 2) пояснение, что новгородцы не хотели пустить Дмитрия из Копорья за море (и для этого выступили… к Ильменю!), и 3) уход Дмитрия «за море» (не навеяно ли это «сообщение» тем, что в источнике Никоновской летописи было такое же чтение, как в одном из списков Воскресенской: вместо «хотя к Копорию» – «хотя к Поморию»? (см. т. VII, с. 175, вариант с), что и дало мотив Никоновской фразе: «хотяше за море бежати», тем более приемлемой для книжника-редактора, что этим разрешалось недоумение: куда же девался князь Дмитрий, когда ему новгородцы «показаша путь» 1 января). Ценным в Никоновской редакции представляется указание, плохо согласованное с общим построением рассказа, на то, что Дмитрий сделал попытку занять Великий Новгород (ответ новгородцев: «княже, не хощем тебя», ср. свидетельство обоих текстов, что князь Дмитрий бежал из Переяславля «к Новгороду»), и на то, что новгородцами руководил страх перед татарами (татары дошли до Торжка; в Никоновской и тут, может быть, риторическая амплификация). В остальном надо предпочесть текст Воскресенской летописи и признать, что князь Дмитрий не попал в Копорье, хотя там еще держались его наместники.
188. Сообщение Никоновской летописи, что князь Дмитрий ушел за море и вскоре вернулся «из замория», основано, по-видимому, на редакционном недоразумении (см. предыдущее примечание). А между тем уход его во Псков, подобно тому как туда он уходил от тех же невзгод в 1293 г., подсказывается участием в его делах князя Довмонта. В тот же день, как князь Дмитрий и новгородцы «разыдошася разно», Довмонт «изгони Ладогу», чтобы выручить оттуда казну тестя («весь княжь товар Дмитриев», при чем «задроша и ладозкого», по выражению Новг. I, с. 299), «и из Копории изима всю казну великого князя Дмитрия Александровича» (т. VII, с. 175). С. М. Соловьев (История России. Кн. I. С. 878) полагает, что Довмонт начальствовал дружиной великого князя Дмитрия в Копорье, но Воскресенская летопись различает его и «наместников княжь Дмитриевых» в Копорье, да едва ли псковский князь мог сидеть начальником дружины в северной крепостце.
189. В неделю Сыропустную 6790 г., то есть 9 февраля 1282 г. (См. «Супрасльскую рукопись, содержащую Новгородскую и Киевскую сокращенные летописи», изд. кн. Оболенскаго. М., 1836. С. 38); при датировке события «зимой» того же года легко понять, как это известие попало в Воскресенскую летопись под 6789 г. – ее же дату конца переговоров кпязя Дмитрия с новгородцами 1 января, надо также отнести к 6790 г.; ср. замечания A. B. Экземплярского (т. I, с. 49, примеч. 131) о летописном изложении этих событий.
190. Вероятно, с помощью князя Довмонта (если допустить, что сообщение Никоновской летописи. Т. X. С. 159) об отправке Довмонтом к князю Дмитрию его бояр и слуг, что она связала с его изгоном на Ладогу и Копорье, основано на данных ее первоисточника).
191. И эти события сильно спутаны в наших сводах. Воскресенская летопись дает такие записи: 1) под 6790 г. – о событиях, кончая уходом князя Дмитрия к Ногаю; 2) под 6791 г. – о возвращении Дмитрия, примирении братьев и убиении Семена Тонглиевича; затем идет особая повесть о происшествиях в Курской области, которые разыгрываются в 6791 и 6792 гг., а по Никоновской 6792 и 6793 гг., что спутало дальнейшую хронологию свода: под 6792 г. попала запись 3) о том, как князь Андрей прибыл в Торжок к посаднику Семену Михайловичу (очевидно, по возвращении из Орды и до примирения с братом) и «докончал» с ним и со всеми новгородскими «старейшими» с крестоцелованием на том, что ему не уступать Новгорода брату Дмитрию, а им не искать иного князя; а сам поехал в Суздальскую землю и «сступися брату своему в. к. Дмитрию стола Великого Новгорода»; затем идет 4) сообщение о том, что великий князь Дмитрий и князь Андрей пошли вместе на Новгород с татарами и со всей Низовской землей, принудили новгородцев к миру, «и седе к. в. Дмитрий Александрович в Новгороде на столе»; а запись, что «князь Андрей Александрович приведе царевича из Орды и много зла сотвори Христианом; брат же его великий князь Дмитрий, собрався с братьею, царевича прогна, а бояр княжих Андреевых изнима», явно повторяющая известие о тех же событиях и о репрессии со стороны князя Дмитрия против бояр (Семена Тонглиевича и других «коромольников») попала под 6793 г., чем создана иллюзия повторного разрыва братьев, их нового примирения и вторичной расправы с Андреевыми боярами. Причина такой путаницы в том, что у составителя данного свода (или его протографа) были разные записи об этих событиях – одни явно новгородские, другие, вероятно, переяславские (ПСРЛ. Т. VII. С. 176–179), и неудачной оказалась их сводка с другими данными, особенно с повестью о курских событиях. Никоновская летопись в зависимости от того же материала, уже спутанного неудачной сводкой, осмысляет эту путаницу, вставляя (т. X, с. 161) переходное к известиям о «вторичном» разрыве братьев замечание: «того же лета князь Андрей Александрович Городецкий нача разметная творити со старейшим своим братом великим князем Дмитрием Александровичем Володимерским; известоваше бо ся ему от неких помалу, яко его повелением убиен бысть боярин его Семен Тонглиевич, и тужаще зело о нем князь Андрей Александрович Городецкий и того ради мнози брани и расколы подвизахуся и нелюбка межи их наипаче начинашеся» (самая фактическая бессодержательность этой «записи» обличает ее задачу – сгладить несогласованность фактических данных); но этим исчерпались редакционные усилия составителя Никоновского свода: он передает известие об уступке Новгорода Андреем Дмитрию ранее известия о паводке Андреем ордынского царевича на великого князя Дмитрия, причем не решился, однако, мотивировать создавшееся, таким образом, представление о третьей усобице князей-братьев, но только несколько сгладил его, выпустив (довольно неудачно: князь Дмитрий идет на Андрея, «он же убояся и Новагорода ему сступися, и иде [кто?] ратью и с Татары к Новгороду») сообщение о совместном участии князей Дмитрия и Андрея в смирении Новгорода (ПСРЛ. Т. X. С. 165–166). С. М. Соловьев (История России. Кн. I. С. 879) следует Никоновской, восстановив участие князя Андрея в походе на Новгород; A. B. Экземплярский (т. I, с. 49) – Соловьеву.
192. «Царевича прогна» (т. VII, с. 179); Никоновская летопись приводит имена начальников татарского отряда – Турай-Темирь и Алын (т. X, с. 160). Первое же разделение Орды (выделение Ногайской Орды) дает возможность безнаказанного сопротивления татарам. Так и в 1289 г., когда, при новых смутах в Орде, «умножися татар в Ростове», «вече», изгнавшее их, осталось, по-видимому, без ханской кары (там же).
193. ПСРЛ. Т. XV. С. 406. Конечно, весьма возможно, что этот мотив столкновения – просто редакционное украшение Тверской летописи; другие своды не дают никакого объяснения, и реальные его причины нам неизвестны. Характерно это первое самостоятельное выступление Твери при молодом – 17-летнем – князе, и твердый тон ее дальнейшей политики. Ниже будут собраны данные о том, что за тверским князем стояла деятельная руководящая боярская группа, а ее значение при первых шагах князя Михаила Ярославича, который на княжении впервые упоминается в 1286 г. (15 лет), тем более вероятно.
194. Так т. VII, с. 179 (1287 г.). Никоновская летопись (т. X, с. 166–168) дает сверх этого (6795 г.) еще поход на Тверь тех же князей (под Кашин с разорением земли и взятием Кснятина), кончившийся также миром без боя (6796 г.) и особый поход на Тверь же князя Дмитрия Ростовского с новгородцами (посадник Андрей), причем новгородцы с тверичами помирились, и князь Дмитрий ходил еще один под Кашин и там мир взял (6798 г.). О том, что все это один поход, см. замечания A. B. Экземплярского (т. I, с. 50, примеч. 133). Причина путаницы все та же: составитель свода принял разные записи источников за разные факты. Это в данном случае поясняется тем, что находим в других сводах (ПСРЛ. Т. IV. С. 44; Т. V. С. 201 – под 1289 г.): «ходи великий князь Дмитрий Александрович ко Твери ратию, позва с собою новгородцев, и идоша новгородца с посадником Андреем, ратнии же пожгоша волости их, и мир взя князь великий и отиде. А князь Дмитрий Ростовский нача ведати всю свою отчину и ходи к Кашину ратию». Первая запись – новгородская; вторая – ростовская; в первой отмечено особо участие новгородцев; вторая, сообщив о том, как князь Дмитрий объединил в своих руках ростовскую отчину, отметила его участие в великокняжеском походе под Кашин. Один поход на тверского князя и у С. М. Соловьева (кн. I, с. 880). Ср. A. B. Экземплярского (т. II, с. 28, примеч. 109).
195. К князю Андрею примкнули ростовские князья – Дмитрий Борисович и брат его Константин, их племянник Михаил Глебович, белозерский князь, и тесть Михаила – Федор Ростиславич, князь Ярославский, а с 1280 г. и Смоленский. Князья добывали не только великое княжение для князя Андрея, но и Переяславль для Федора Ростиславича под князем Дмитрием, как видно из дальнейшего хода событий. Возможно предположение, что в планах князей, поднявшихся на великого князя Дмитрия, играл свою роль вопрос о Ярославле, который Федор Ростиславич променял на Переяславль (вынужденный затем вернуть его князю Дмитрию, он в 1294 г. снова «в Ярославли на княжении седе» – Т. VII. С. 181). По старине, Ярославль – часть «ростовской отчины». Известия об этих событиях в летописных сводах сильно спутаны, см. A. B. Экземплярского (т. II, с. 79–80 и 29, примеч. III) (у Дмитрия Борисовича не было сына Ивана, а в числе князей, поехавших с князем Андреем в Орду: «Иван Дмитреевич Ростовский» может означать зятя ростовского князя, великокняжеского сына Ивана, если принять тут порчу текста, но как попал он в число врагов отца? Очевидно, только по редакционному недоразумению, может быть связанному с указанием первоисточника, что юный князь тоже ездил в ту пору в Орду).
196. ПСРЛ. Т. VII. С. 181; Т. X. С. 169–170. Воскресенская летопись сильно сократила источник. Послами от князя Дмитрия были тверской владыка Андрей и какой-то князь Святослав, который, впрочем, в Новгородской I летописи (с. 303) не назван князем, а в других, быть может, получил этот титул механически, по «княжому» имени. Если же он князь, то разве из Западной Руси, как и владыка Андрей был из полоцких князей. Князь Михаил Ярославич был в Орде во время этих событий, но не примкнул к князю Андрею, а поспешил в Тверь, где и без него организовалось сопротивление татарскому нахождению, о которое оно и разбилось так же, как и планы князя Андрея.
197. ПСРЛ. Т. VII. С. 181. Существенно отметить активную роль «переяславцев», как городской общины, во всем этом деле; одной этой черты должно бы быть достаточно для устранения «частноправового», «удельного», «владельческого» понимания судеб Переяславля.
198. «И малым не бысть межи има кровопролитна» (там же).
199. ПСРЛ. т. VII. С. 181. К этому моменту, по всей вероятности, относится и договор Михаила Ярославича с новгородцами (СГГиД. Т. I. № 4 и 5); Михаил, упоминая о союзе с «братом своим старейшим с Данилом» и с Иваном (Переяславским), вписывает в грамоту крестоцелование Великого Новгорода на том, что новгородцам «потянути» с князем Михаилом, а не «отступиться» его, если «будет тягота ему от Андрея или от татарина»; а затем – докончание о взаимных недоразумениях по частным вопросам. В новгородской грамоте («тверской докончальной») вписано крестоцелование князя Михаила на том, чтобы ему «потянути за Новгород с братом его с Данилом и с мужи с новгородци», если «где будет обида Новугороду»; а затем – докончание о новгородско-тверских спорных вопросах. Этот оборонительный союз, единственный в своем роде, скорее всего, подходит к обстоятельствам 1296 г., как излагал и С. М. Соловьев в диссертации «Об отношениях Новгорода к великим князьям» (примеч. 246), причем назвал этот договор «оборонительным и наступательным». A. A. Шахматов в «Исследовании о языке новгородских грамот XIII и XIV века» указывает, что эти грамоты писаны «до 1301 года», т. е. до съезда в Дмитрове, и датирует их «между 1294–1301 г.». Борзаковский в «Истории Тверского княжества» (с. 90) относит договор также к моменту защиты Переяславля в 1295/96 г.
200. Этому съезду предшествовало какое-то столкновение Ивана Дмитриевича с Константином Ростовским: «Заратися Иван князь да Константин и смири их владыка Семен» («Лет. по академ. списку» в изд. Лаврентьевской летописи, с. 501).
201. Лаврентьевская летопись (с. 462). Никоновская (т. X, с. 179) поясняет, что съезд был «о княжениях» и что князья помирились «поделившеся вотчиною межи собою». Съезд 1301 г. закреплял соглашение 1296 г., после которого было новое «розмирье»; переяславский вопрос должен быль занять первое место в той «молве велией», которая, по выражению Никоновской летописи, происходила на съезде. Бездетную кончину Ивана Переяславского, быть может, уже предвидели: он умер через год не нежданно, а «урядив» свои дела и отношения. Нам не с чем связать размолвку его с Михаилом Тверским, кроме вопроса о переяславском наследстве.
202. ПСРЛ. Т. XVIII. С. 85; Симеоновская летопись: «благослови в свое место Данила Московского в Переяславли княжити» (там же); Никоновская летопись сохранила формулу: «благослови же в себе место», но добавляет: «вотчиною своею Переяславлем» (т. X, с. 174).
203. Троицкая (там же); «и седе Данило княжити на Переяславли» (Симеоновская, там же); то же в Лаврентьевской, с. 462; в Новгородской IV (ПСРЛ. Т. IV. С. 252); Никоновская летопись, т. X, с. 174; Воскресенская летопись упоминает только о посылке наместников (т. VII, с. 183); Софийская I стоит особняком: «а Переяславль взя за себе великий князь Данило Александровичь Московский и наместници свои посла на Переяславль» (т. V, с. 204).
204. Там же. Т. VII. С. 183.
205. Ср. Княжое право в древней Руси. С. 90, 142, 154–155.
206. Далеко, в угоду теории, отходит от исторической действительности и подлинных свидетельств источников характеристика данного факта у С. М. Соловьева: «По старине, великий князь должен был распорядиться этою родовою собственностью по общему совету со всеми родичами… Но теперь на севере смотрели на волости, уделы как на частную собственность, и каждый князь, как частный собственник, отделенный от рода, считал себя вправе завещать свою собственность, кому хотел, и вот Иван Дмитриевич завещевает Переяславль, мимо старшого дяди Андрея, младшему – Даниилу Московскому. Легко понять, – продолжает Соловьев, – какое значение это событие имело в то время, когда каждый князь стремился к усилению своего удела на счет других: область княжества Московского увеличивалась целою областью другого княжества». Притом С. М. Соловьев ясно видел в источниках, что не произошло ни «присоединения» Переяславля к Москве, ни увеличения «области княжества Московского», и выразил это в недоуменном примечании: «Странно, впрочем, что после Переяславль считался не в числе городов московских, но владимирских» (История России. Кн. I. С. 882). В. О. Ключевский полагал, что князь Иван «отказал» Переяславль Даниилу, а тот «принял наследство», но и Ключевский не ввел Переяславль в состав «удела Калиты» без объяснения, почему «Переяславль не упомянут в грамоте», то есть в духовной этого князя (Курс русской истории. Ч. II. С. 12 и 15).
207. С. М. Соловьев и здесь, как всюду в изучении «удельного» княжого владения, пользуется с полным доверием летописными сводами XVI в., которые, однако, уже по-своему осветили факты прошлого. Для переяславского дела: Воскресенская летопись: князь Иван «бе чад не имея и дасть отчину свою Переяславль князю Данилу Александровичу Московскому, того бо паче всех любляше» (т. VII, с. 183); Никоновская летопись (т. X, с. 174), сохраняя, в общем, текст первоисточника полнее и точнее, однако пишет: «благослови же в себе место вотчиною своею Переяславлем великого князя Даниила Александровича Московскаго»; оставалось лишь пренебречь выражением «в себе место», которое сохраняло след иного политического порядка, чтобы получить представление о «завещании» вотчинной собственности («удела»)…
208. Так, например, в 1292 г. «молодцы новгородские» ходили с княжьими воеводами воевать землю Еми [Новг. I, с. 302].
209. В 1293 и 1295 гг. шведы ставят город на карельской земле; в 1300 г. ставят укрепление (призвав «нарочитых» мастеров своей земли и из Рима) над Невой при Охтенском устье («Венец земли» – Ландскрона) (Новг. I, с. 302 и 307).
210. Ладожане бьются с немцами (шведами) на Неве в 1283 г.; посадник с новгородцами и ладожанами отражает попытку шведов захватить Карелию в 1284 г.; в 1285 – литовский набег на новгородскую волость; в 1294 г. новгородцы разрушают немецкий городок, на р. Нарове, а в следующем году – шведский городок в Кареле; в 1297 г. сами строят крепость Копорье; приходилось усиливать укрепления Великого Новгорода («город камен» 1302 г.) (Новг. I, с. 300–308).
211. В 1293 г. – Новг. I, с. 303.
212. Поход великого князя Андрея «с полки низовскими» и новгородцами, окончившийся разрушением Ландскроны в 1301 г. (Новг. I, с. 307–308).
213. Соловьев С. М. История России. Кн. I. С. 881 (примечание). Можно не сомневаться, что у этих князей в их «отчинных» городах были свои дворы и «вся жизнь», по старому киевскому выражению. Но тогда надо бы добавить к примечанию С. М. Соловьева: как Александр Невский «жил» в Переяславле, Андрей Юрьевич в Боголюбове. Владимир Мономах – на Берестове и т. д., и т. д. – Представление о князьях XIII в., хотя бы и «великих», как об «удельных», в значительной мере навеяно терминологией летописных сводов XVI в., особенно Никоновской летописи с ее выдержанным генеалогическим интересом эпохи составления «Государева Родословца».
214. Настает время в истории Великого Новгорода, когда князья по отношению к нему попадают все чаще в положение «наемных защитников земли», даже «великие», а тем более мелкие князья – великорусские и литовско-русские, каких Новгород, по временам, держит у себя, давая им «в кормление» часть «волостей новгородских»; однако формально это «кормление» еще в начале XIV в. зависит от княжеской власти: см. грамоту Великого Новгорода великому князю Михаилу Ярославичу 1300 г.: «князь великый Андрей и весь Новгород дали Федору Михайловицю город стольный Пльсков и он ед хлеб… тобе, княже, не крмити его новгородьскымь хлебом» (СГГиД. № 11).
215. Текст в Лаврентьевской летописи под 6755/1247 г., с. 448.
216. Соловьев С. М. История России. Кн. 1. С. 837.
217. С. М. Соловьев для Северной Руси признал признаком этого «отдельного, выделенного владения» – «понятие собственности, неотъемлемости, отдельности владения, переходящего из рода в род по воле князя-владельца», отождествил его с «опричниной» («опричнина употребляется иногда в смысле удела, который принадлежит князю в полную собственность») и полагал, что «удельное» владение возникает, когда «понятия собственности, наследственности владения начали господствовать над понятиями семейными». На самом деле – термин «удел» означает одно из характерных проявлений господства «понятий семейных» над признанием личного владения «опричниной», с ними живет и исчезает, а «опричное» владение, в котором преобладающей чертой было «понятие собственности, переходящей по воле владельца» (из рода в род – непонятная для меня формула Соловьева), никогда не играло роли в политическом быту Северной Руси. А причина того историографического явления, на первый взгляд – непонятного, что глубокий знаток источников и вдумчивый их исследователь мог допустить в своих построениях и определениях такое смешение разнородных понятий и терминов, в том, что для него авторитет «первоисточника» при изучении «удельной» Руси принадлежал летописным сводам XVI в., особенно Никоновской летописи (и даже, хотя и с оговорками, ее переработке в труде В. Н. Татищева), а в их изложении уже утрачено понимание отношений и норм «княжого права» XIII и XIV вв.
219. Ср. такое же понимание наследственности уделов в духовной грамоте московского князя Симеона Ивановича (СГГиД. Т. I. № 21) – на основании его договора с братьями (там же, № 23).
220. Сыновья Федора – от второго брака с татарской царевной, во крещении Анной, Давид и Константин.
221. К этому времени относится женитьба его сына Михаила на дочери князя Федора Ростиславича, княжившего в Ярославле, на столе, который был ранее уделом ростовской отчины Константиновичей.
222. Князь Борис умер в сентябре 1277 г., Глеб в декабре 1278 г. (ПСРЛ. Т. VII. С. 173–174).
223. ПСРЛ. Т. X. С. 156. Весьма вероятно, что Никоновская летопись не почерпнула этого сведения из своих источников, а приняла его по соображению, что так должно было быть. Сама редакция этих строк летописного свода искусственна: за записью о кончине князя Глеба Ростовского и похвалой ему следует: «Сего сынове: Михайло, и седе по нем в вотчине его на Белеозере; а в Ростове по Глебе Васильковиче седоста братаничи ею, князь Дмитрей Борисович, внук Васильков, да брат его Константин Борисович»; тогда как, например, в Воскресенской: «Toe же зимы в Филипово говение преставися князь Глеб Василкович декабря 13, и положиша его в соборной церкви святые Богородицы в Ростове; и по нем седоста два князя в Ростове Дмитрий и Константин, Борисовы дети Васильковича».
224. Стоит ли в связи с этим столкновением князей двоюродных братьев странная история поругания памяти князя Глеба ростовским епископом Игнатием – не знаем. Игнатий осудил князя Глеба – на 9-й день по его кончине, ночью «изринул» его тело из соборного храма и велел погрести в Княгинине монастыре. Такое дело не могло совершиться без ведома владетельного князя, то есть Дмитрия Борисовича, а смысл «осуждения», состоявшего не в лишении погребения, а в удалении гроба из соборной церкви, скорее политический, чем церковный: естественно предположить, что епископ Игнатий был только орудием ростовского отчича, князя Дмитрия; если такое предположение допустимо, то мотив Дмитрия мог состоять в отрицании прав дяди на ростовское княжение и попытке пресечь возможность «отчинных» притязаний на долю (удел) в ростовском княжении Михаила Глебовича (см. ПСРЛ. Т. VII. С. 174). Митрополит Кирилл отлучил епископа Игнатия за его деяния, так как признал его «не право творящим, не по правилам»; но князь Дмитрий «доби за него челом митрополиту», и тот простил Игнатия. Этим, очевидно, подчеркивается солидарность князя с епископом, оскорбившим прах его дяди. Никоновская летопись пытается придать поступку епископа Игнатия характер церковной кары, изменяя слова: «повеле его погрести у Спаса в Княгинине монастыре», которые явно означают погребение церковное (у Спаса), на: «повеле просто закопати его в земле в Княгинине монастыре святого Спаса» (т. X, с. 157).
225. ПСРЛ. Т. VII. С. 175. «Братья», которой опасался князь Дмитрий, очевидно, Константин Борисович и Михаил Глебович. К сожалению, не знаем, где пребывал этот последний; дальнейшее показывает, что не на Белоозере.
226. На Углич ростовские князья могли предъявить притязания, как на часть старой «ростовской отчины», по получить его могли, конечно, лишь по соглашению с великим князем. А для этого выпал удачный момент. Великий князь Дмитрий Александрович только что одолел брата Андрея и нуждался в закреплении своей силы. Дмитрий Борисович закрепил союз свой с великим князем, выдав дочь за его сына Ивана.
227. ПСРЛ. т. VII. С. 179; тоже в «Летописи по академическому списку» (Лаврентьевская летопись, с. 498–499) и в Софийской (ПСРЛ. Т. V. С. 201). Никоновская летопись, со своей общей точки зрения на междукняжеские отношения, не могла помириться с таким порядком и внесла в текст мотивированную поправку: «старейший брат князь Дмитрий Борисович сяде в Ростове, а меншой его брат князь Константин Борисович сяде на Углече поле» – и добавила: «а брат их из двуродчых князь Михайло Глебович, внук Васильков, сяде на Белеозере» (т. X, с. 166). Архангелогородский летописец (изд. 1819 г., с. 72–73): «В лето 6794 князи Ростовстии, князь Дмитрей да князь Константин Борисовичи разделиша себе вотчину свою и паде жребий большему князю Дмитрею Углече поле да Белоозеро, а меншему брату князю Константину Ростов да Устюг».
228. ПСРЛ. Т. VII. С. 179 («Князь Дмитрий Борисович седе в Ростове; умножи же ся тогда татар в Ростове, и гражане створше вече и изгнаша их, а имение их разграбиша; князь Костентин Борисович иде в Орду» – под 6797–1288/9 г.); т. IV, с. 44; т. V, с. 201 («а князь Дмитрий ростовский нача ведати всю свою отчину» – под тем же годом). О спутанности изложения и хронологии событий этих лет в наших летописных сводах указывалось выше. Ростовский источник последней из упомянутых записей связал, по существу правильно, восстановление власти князя Дмитрия в Ростовской отчине с его участием в военных действиях великого князя, но сбил и хронологию и порядок событий, отнеся поход под Кашин не только к 6797 г., но и ко времени после занятия им Ростова.
229. В 1288/89 г. князь Константин ездил в Орду, вероятнее – по поводу избиения в Ростове татар, чем искать управы на брата; по Никоновской летописи, ездили в Орду оба ростовских князя (ср. ПСРЛ. Т. VII. С. 179; Т. X. С. 168). Князь Константин упомянут в числе князей, действовавших с Андреем Александровичем против великого князя Дмитрия в 1281 г. (ПСРЛ. Т. VII. С. 175), тогда как нет указаний на такое же участие его брата Дмитрия; быть может, это объясняет поддержку Дмитрия Борисовича великим князем Дмитрием и их сближение после временной уступки Ростова Константину.
230. Спорные вопросы генеалогии этих князей удачно выяснены A. B. Экземплярским (т. II, с. 394–398). Судьбы Городца и Нижнего Новгорода определились позднее – в связи с историей Владимирского великого княжения.
231. Летопись по списку монаха Лаврентия. С. 450; ПСРЛ. Т. X. С. 155 (князь Давид Константинович Галичский и Дмитровский). Т. VII. С. 174; Т. X. С. 157 (то же); Т. X. С. 156: князь Давид назван зятем ярославского князя Федора Ростиславича; о рождении в 1310 г. у галицкого князя Василия Константиновича сына Федора – в Новг. IV, с. 253; Соф. I – т. V, с. 205; Воскр. – т. VII, с. 185; Ник. – т. X, с. 178. Ср. Экземплярского, т. II, с. 209–210.
232. О них указано выше, также см. Экземплярского, т. II, с. 179–180.
233. ПСРЛ. Т. VII. С. 168 и 206. Ивана Ярославича, князя Юрьевского, Экземплярский (т. II, с. 259–260) считает внуком князя Дмитрия Святославича, восстановляя между ними – вполне предположительно – юрьевского князя Ярослава Дмитриевича.
234. И столкновение князя Ивана Переяславского с князем Константином Ростовским, о котором имеем лишь глухое упоминание в «Летописи по Академическому списку» под 1301 г.
235. В. О. Ключевский говорит о «мелких верхневолжских уделах XIII и XIV вв.»; а «историческое происхождение удельного порядка княжеского владения, установившегося на верхневолжском Севере с XIII века», объясняет тем, что 1) «при содействии физических особенностей верхневолжской Руси колонизация выводила здесь мелкие речные округа, уединенные друг от друга, которые и служили основанием политического деления страны, т. е. удельного ее дробления» и 2) что «под влиянием колонизации страны первый князь удела привыкал видеть в своем владении не готовое общество, достаточно устроенное, а пустыню, которую он заселял и устроял в общество». Типична для «удельного периода» фигура князя – собственника и колонизатора: «Понятие о князе, как личном собственнике удела, было юридическим следствием значения князя, как заселителя и устроителя своего удела» (Курс русской истории. Т. I. С. 431, заключение XIX лекции). История верхневолжской Руси XIII в. не знает таких князей. Мелкими «удельными» князьями, которые замкнулись в управлении своими «удельными» вотчинами, можно назвать разве суздальских – после Юрия Андреевича, да галицких; но и те не были ни «собственниками» своих вотчин, а князьями на стольных княжениях, ни «заселителями и устроителями своих уделов» из «пустыни» – «в общество». Даже князьями-колонизаторами и хозяйственными устроителями своих владений можем их считать разве потому, что ровно ничего не знаем об их деятельности. «Мелкие речные округа» колонизованы и «устроялись» не князьями, а боярами и монастырями, к деятельности которых, притом не только землевладельческой, постепенно примкнуло позднейшее княжье, размножившееся и измельчавшее.
236. Напомню, что переход Переяславля во власть московского князя отнюдь не «примысел» московский, а приобретение им стола Переяславского княжения.
237. «Преобладание понятия о собственности, отдельности владения» не только не объясняет всей этой борьбы князей, – но сделало бы ее невозможной в тех формах, в каких она протекала.
238. Экземплярский A. B. Великие и удельные князья Северной Руси. Т. II. С. 567. Обяснение A. B. Экземплярского, почему он называет Муром «уделом рязанским» (там же, с. 609), пример того, насколько не выяснено понятие «удела». Автор говорит об «уделах» Mуромо-Рязанской земли, разбитой с 60-х гг. XII в. на две обособленные вотчины, между которыми органической связи уже нет.
239. Разоряют Муромскую землю татары – союзники князя Андрея Александровича, разоряют Рязанскую и Муромскую землю ордынские князьки. ПСРЛ. Т. VII. С. 175 («Муром пуст сотвориша»): Т. X. С. 167 (Рязань, Муром, Мордва повоеваны татарами).
