Брэм Стокер
Дракула

Тут я прервал его. Я окончательно сбился с толку, он засыпал меня целым градом причудливых явлений природы и всевозможных невозможностей, так что мозг мой попросту воспалился.

У меня было смутное ощущение, что вновь, как когда-то давно в Амстердаме, он давал мне урок; но тогда он говорил об определенных вещах, так что у меня всегда был конкретный предмет для размышлений. Теперь же, не имея опоры, мне едва удавалось следить за ходом его рассуждений.

– Профессор, я готов снова быть вашим прилежным учеником. Скажите ваш тезис, чтобы я мог применить полученные от вас знания, когда вы станете продолжать. До сих пор я бросался из стороны в сторону, следовал за вашей фантазией как безумец, а не как здравомыслящий человек. Я чувствую себя новичком, заблудившимся на болоте в тумане, он скачет с кочки на кочку в надежде выбраться, шагает, сам не зная куда.

– Очень наглядно, – ответил он. – Хорошо, я вам скажу. Тезис следующий: я хочу, чтобы вы уверовали.

– Во что?

– Уверовали в то, во что верить не можете. Приведу пример. Мне пришлось слышать от одного американца такое определение веры: это то, что дает нам возможность поверить в то, что мы считаем невероятным. В одном отношении я с ним согласен. Он этим хотел сказать, что на жизнь надо смотреть широко и не следует допускать, чтобы маленькая ничтожная истина подавляла бы великую истину, как маленький утес вагонетку железной дороги. Нам для начала нужна небольшая истина. Господи! Мы храним и ценим ее, но не следует верить, что это всемирная истина.

– Так, значит, вы боитесь, что преждевременное раскрытие может вызвать во мне предубеждение в отношении некоторых странных явлений? Я правильно понял вашу мысль?

– Ах, вы все же мой любимый ученик! Вас стоит учить. Так как вам хочется понять, то вы уже сделали к истине первый шаг, значит, вы полагаете, что ранки на шее у детей того же происхождения, что и у мисс Люси?

– Я так полагаю, – ответил я.

– Вы ошибаетесь. О, если б так оно было! Но увы! Нет! Хуже, гораздо, гораздо хуже!

– Во имя Господа Бога, Ван Хелсинг, что вы хотите сказать? – воскликнул я.

В отчаянии взмахнув руками, он упал в кресло, поставил локти на стол и, закрыв лицо руками, произнес:

– Эти ранки нанесла сама Люси!

Глава XV

ДНЕВНИК Д-РА СЬЮАРДА

(Продолжение)

Страшная злоба овладела мной; у меня возникло такое чувство, будто он дал пощечину живой Люси. Я резким движением отодвинул стул, встал и сказал:

– Вы с ума сошли, Ван Хелсинг.

Он поднял голову и грустно и бесконечно ласково посмотрел на меня, я сразу успокоился.

– Хотелось бы мне, чтобы так было на самом деле, – сказал он. – Сумасшествие легче перенести, чем такую действительность. О мой друг, подумайте, почему я шел окольными путями и так долго не говорил вам столь простой вещи. Потому ли, что я презираю вас и презирал всю жизнь? Оттого ли, что хотел доставить вам страдания? Оттого ли, что я теперь захотел отплатить за то, что вы когда-то спасли мне жизнь, избавив от столь ужасной смерти? О нет!

– Простите меня, – пробормотал я.

Он продолжал:

– Милый друг, все это оттого, что я жалел вас, не хотел вас сразить одним махом, так как знаю, что вы любили эту милую девушку. Но я знаю, что даже и теперь вы не верите. Столь трудно поверить в истину, отвергаемую нашими убеждениями, что мы неизбежно колеблемся, тем более когда истина касается такого существа, как мисс Люси. Сегодня ночью я хочу убедиться! Хватит ли у вас мужества пойти со мной?

Меня это потрясло. Человек не любит убеждаться в подобной правде. Только Байрон был исключением из правила, когда речь шла о ревности:

 
И убедиться в том, чего страшишься знать.
 

Он заметил мои колебания и добавил:

– Моя логика очень проста, на сей раз не логика безумца, прыгающего наугад с кочки на кочку в туманном болоте; если это неправда, то доказательство принесет облегчение; во всяком случае, оно не повредит. Но если это правда!.. Вот в том-то весь ужас; но даже ужас поможет мне, потому что в нем я обрету уверенность! Пойдемте, я изложу вам свой план: во-первых, навестим того ребенка в больнице. Д-р Винсент из «Северной больницы», где, судя по газетам, находится ребенок, мой большой друг. Он разрешит ознакомиться с этим случаем двум ученым. Мы ему скажем, что хотим получить. А потом… Мы ему скажем, что хотим поучиться. А потом…

Он вынул из кармана ключ и показал его мне.

– А потом мы проведем ночь на кладбище, где похоронена Люси. Вот ключ от ее склепа. Мне дал его кладбищенский служащий, поручив передать Артуру.

Сердце мое оборвалось, я чувствовал, что нам предстоит ужасное испытание. И все-таки я не мог отказаться… Я собрал все свое мужество и сказал, что нам следует торопиться, так как время близится к полудню.

Ребенок уже проснулся. Он выспался, поел и в общем чувствовал себя хорошо. Д-р Винсент снял с его шеи повязку и показал нам ранки. Не было сомнения, что они тождественны с теми, которые были у Люси. Они были только чуть поменьше, а края у них – свежие, вот и вся разница. Мы спросили у Винсента, каково его мнение; он ответил, что это, должно быть, укус животного, быть может, крысы; но лично он склонен думать, что это укус одной из тех летучих мышей, которых так много в северной части Лондона.

– Вполне вероятно, – сказал он, – что среди множества безвредных есть опасные, дикие летучие мыши с юга. Возможно, моряк привез такую мышь с собой, а она улетела, или молодая летучая мышь улетела из Зоологического сада, или, наконец, какая-нибудь из них вскормлена вампиром. Такие вещи, знаете ли, случаются. Десять дней назад убежал волк, и его видели в этих местах. Поэтому всю следующую неделю дети играли в «Красную Шапочку», пока не появилась новая страшная игра «леди-привидение», которой все отдались с восторгом. Даже этот бедный малыш, проснувшись сегодня, спросил у сестры, не отпустит ли она его домой. Когда она спросила его, почему он мечтает покинуть больницу, тот ответил, что хочет поиграть с «леди-привидением».

– Надеюсь, – сказал Ван Хелсинг, – отправляя ребенка домой, вы не забудете предупредить родителей, чтобы те глаз с него не спускали. Его навязчивое желание убегать из дому чрезвычайно опасно – если он проведет вне дома еще одну ночь, это может кончиться самым роковым образом. Но в любом случае, полагаю, вы продержите его у себя еще несколько дней?

– Разумеется. По меньшей мере еще неделю, а может быть, и еще дольше, пока ранка совсем не затянется.

Посещение больницы отняло больше времени, чем мы рассчитывали, солнце село еще до того, как мы вышли из больницы. Когда Ван Хелсинг увидел, что стемнело, он сказал:

– Ну, теперь нам нечего спешить. Сейчас куда позже, чем я думал. Пойдем поищем, где бы нам поесть, затем отправимся дальше.

Мы поужинали в «Джек-Стро-Кэстль» в компании велосипедистов и прочих веселых и шумных людей. Около десяти часов мы покинули кабачок. Было очень темно, и редкие фонари только подчеркивали мрак, когда мы покидали освещенное место. Профессор, очевидно, уже обдумал дорогу, так как шел уверенно; что же до меня, я совсем не мог ориентироваться. Чем дальше мы шли, тем меньше попадалось нам людей навстречу, так что мы даже поразились, когда нам встретился конный ночной патруль, объезжавший свой участок. Наконец мы пришли к кладбищенской стене, через которую мы и перелезли с некоторым трудом, так как было страшно темно и местность казалась незнакомой; мы добрались с трудом до склепа Вестенра. Профессор достал ключ, открыл дверь склепа и, отступив, любезно, но совершенно бессознательно жестом предложил мне пройти вперед. Какая-то странная ирония заключалась в этом предложении, в этой любезной уступчивости в столь ужасный момент. Мой спутник тотчас же последовал за мной и осторожно притворил дверь, предварительно убедившись, что замок у нее простой, а не пружинный. Затем он пошарил в своей сумке и, вынув оттуда спички, зажег свечу. В склепе и днем было мрачно и жутко, несмотря на цветы, усыпавшие могилу, а теперь, при слабом мерцании свечи, он производил настолько жуткое и тяжелое впечатление, что невозможно даже представить себе, не увидев: цветы поблекли, завяли, они порыжели и слились с превратившейся в коричневую зеленью; в огромном количестве появились пауки и жуки и чувствовали себя как дома; время обесцветило камень, известняк пропитался пылью, железо заржавело и покрылось плесенью, медь потускнела, и потемнела серебряная доска. Невольно рождалась мысль, что не только жизнь – физическая жизнь – недолговечна.

Ван Хелсинг продолжал методично работать. Он поднес свечу совсем близко к надписи на плите и убедился в том, что перед ним могила Люси. Капли воска застывали на металле светлыми пятнами. Затем он снова порылся в сумке и вынул оттуда отвертку.

– Что вы собираетесь делать? – спросил я.

– Открою гроб. Я сейчас докажу, что я прав.

И он начал отвинчивать винты, снял крышку, и мы увидели поверхность свинцового гроба. Подобное зрелище оказалось мне не по силам. Это было такое же оскорбление покойной, как если бы ее, еще живую, раздели во сне! Я невольно схватил его за руку, желая остановить. Он же только сказал:

– Убедитесь сами!

И, порывшись опять в сумке, вынул оттуда маленькую пилу. Сильным ударом он отверткой пробил в свинце дыру, достаточно большую, чтобы конец пилы мог в нее пройти. Я невольно сделал шаг назад, ожидая обычного тошнотворного запаха от пролежавшего целую неделю тела. Мы, врачи, знаем, чего следует опасаться и к чему надо привыкнуть. Но профессор даже не помедлил: он пропилил пару футов вдоль края гроба, затем обогнул его и перешел на другую сторону. Потом, захватив свободный конец, отогнул крышку гроба и, держа свечку в открытом отверстии, предложил мне подойти и посмотреть.

Я подошел и взглянул… Гроб был пуст! Меня это поразило и страшно ошеломило, но Ван Хелсинг даже не дрогнул. Сейчас более чем когда-либо он был уверен в своей правоте, и это придавало ему решимости.

– Ну, теперь вы довольны, мой друг? – спросил он.

Страшное упорство заговорило во мне, и я ответил:

– Я вижу, что тела Люси нет в гробу, но это доказывает только одно.

– Что именно, Джон?

– Что его там нет.

– Недурная логика. Но почему, по-вашему, его здесь нет?

– Может быть, это дело рук похитителя трупов, – сказал я. – Может быть, его украл кто-нибудь из могильщиков!

Я чувствовал, что говорю глупость, и все же ничего больше не мог придумать.

Профессор вздохнул.

– Ну хорошо, – сказал он. – Вам нужны еще доказательства? Пойдемте со мной!

Он опустил крышку на место, собрал свои вещи, положил их обратно в сумку, потушил свечу и положил ее туда же. Мы открыли дверь и вышли. Он запер дверь на ключ. Затем передал его мне и сказал:

– Оставьте у себя, вам будет спокойнее.

Я засмеялся, но, сознаюсь, это был не слишком умный смех, и хотел вернуть ему ключ.

– Дело не в ключе, – сказал я. – Может существовать дубликат, и, кроме того, такой замок ничего не стоит открыть.

Он не возразил, только положил ключ в карман. Затем он сказал, чтобы я караулил на одном конце кладбища, а он будет караулить на другом. Заняв свое место под тисом, я видел, как его темная фигура удалялась, пока наконец не скрылась за памятниками и деревьями.

Ожидание в одиночестве! Сразу после того, как я занял свое место, я услышал – часы в отдалении бьют двенадцать, а со временем час и два. Я продрог, начал нервничать да еще злился на профессора за то, что он увлек меня в такое странствование, а на себя за то, что согласился пойти. Я слишком устал и слишком хотел спать, чтобы иметь возможность следить во все глаза, но одновременно я был не настолько сонным, чтобы позабыть о своей надежде, – в общем, было скучно и неприятно.

Вдруг, повернувшись случайно, я увидел какую-то белую фигуру, двигающуюся между тисами в конце кладбища, далеко за могилами; одновременно с той стороны, где караулил профессор, от земли отделилась темная масса и поспешно двинулась ей навстречу. Тогда двинулся и я, но мне пришлось обходить памятники и могильные ограды, и я несколько раз падал, спотыкаясь о могилы. Небо было затянуто тучами, где-то вдали запел петух. Поблизости, за кустами можжевельника, которыми была обсажена дорога к церкви, в сторону склепа двигалась какая-то смутная фигура. Могила была скрыта за деревьями, и я не мог видеть, куда фигура девалась. Я услышал шум там, где сначала увидел белую фигуру, и, когда подошел, обнаружил профессора, который держал на руках худенького ребенка. Увидев меня, он протянул ребенка мне и спросил:

– Теперь вы довольны?

– Нет, – ответил я, и, как сам почувствовал, в голосе звучала враждебность.

– Разве вы не видите ребенка?

– Да, вижу, но кто же его принес сюда? Он ранен? – спросил я.

– Посмотрим, – сказал профессор и направился к выходу с кладбища, неся на руках спящего ребенка.

Подойдя к зарослям деревьев, при свете спички мы осмотрели ребенка. На нем не оказалось ни царапин, ни порезов.

– Ну что, я прав? – спросил я торжествующим тоном.

– Мы появились вовремя, – сказал профессор задумчиво.

Нам нужно было решить, как поступить с ребенком. Если его отнести в полицию, придется давать отчет о наших ночных похождениях; во всяком случае, официально заявить, как мы его нашли. В конце концов мы решили отнести его на Гит, если заметим какого-нибудь полисмена, спрятать ребенка так, чтобы тот его непременно нашел, а самим отправиться как можно скорее домой. Все обошлось благополучно. Возле самого Хэмпстед-Гита мы услышали тяжелые шаги полисмена и положили ребенка у самой дороги. Полисмен посветил вокруг себя фонарем и нашел его. Мы услышали его удивленный возглас и ушли. К счастью, мы скоро встретили кеб и поехали в город.

Не могу заснуть, поэтому записываю. Но все-таки нужно будет поспать, так как Ван Хелсинг зайдет за мною в полдень. Он настаивает на том, чтобы я с ним опять отправился в экспедицию.

27 СЕНТЯБРЯ. Только после двух часов нам представилась возможность предпринять новую попытку. Закончились чьи-то похороны, тянувшиеся с полудня, и последние провожатые уже удалились с кладбища. Выбрав укрытием две ольхи, сросшиеся стволами, мы видели, как могильщик закрыл за последним из них ворота. Мы знали, что до самого утра нас никто больше не потревожит, но профессор сказал, что нам понадобится самое большее час. Снова я почувствовал весь ужас действительности, более фантастичной, чем сказка; я отчетливо понимал, какой опасности мы себя подвергаем перед лицом закона, занимаясь своим нечестивым делом. Кроме того, мне казалось, что все это бесполезно. Возмутительно было уже то, что мы открыли свинцовый гроб, желая убедиться в том, что женщина, умершая неделю тому назад, действительно была мертва, – теперь же было верхом безумия вновь открывать могилу, раз мы уже знали, собственными глазами убедились, что она пуста. Меня коробило при одной мысли об этом. Но я молчал, так как против Ван Хелсинга любые уговоры бессильны, у него собственная манера действовать. Он взял ключ, открыл склеп и снова любезно дал мне пройти вперед. На сей раз место не казалось таким ужасным, но впечатление, которое оно производило при свете солнца, было все-таки отвратительным. Ван Хелсинг подошел к гробу Люси, я последовал за ним. Он наклонился и опять отогнул свинцовую крышку – удивление и негодование наполнили мою душу.

В гробу лежала Люси, точь-в-точь такая, какой мы видели ее накануне погребения. Она казалась еще прекрасней, и мне никак не верилось, что она умерла. Ее пунцовые губы были даже ярче прежнего, а щеки покрывал нежный румянец.

– Что это, колдовство? – спросил я.

– Теперь вы убедились? – сказал профессор в ответ: при этом он протянул руку, раздвинул мертвые губы и показал мне белые клыки.

Я содрогнулся.

– Взгляните, – сказал он, – видите, они стали еще острей. Этим и этим, – и он указал сначала на один из верхних клыков, а затем на нижний, – она может кусать детей. Теперь, Джон, вы верите?

И снова дух противоречия проснулся во мне.

– Может быть, ее сюда положили только вчера!

– Неужели? И кто это сделал?

– Не знаю. Кто-нибудь!

– Но ведь она умерла неделю тому назад. Большинство людей через такое время выглядели бы иначе.

На это у меня не нашлось возражений. Ван Хелсинг, казалось, не замечал моего молчания; во всяком случае, он не выразил ни разочарования, ни торжества. Он внимательно вглядывался в лицо мертвой женщины, поднимал ей веки, чтобы взглянуть в глаза, потом еще раз отогнул губы и осмотрел клыки. Потом, обернувшись ко мне, сказал:

– Тут есть одна вещь, не вмещающаяся в привычные рамки. Это двойная жизнь, которая так не похожа на обыкновенную. Ее укусил вампир, когда она была в трансе и бродила во сне. О, вы содрогнулись, вы покуда ничего не знаете, Джон, но вы все это узнаете позже, потом… Пока она пребывала в трансе, ему было очень удобно сосать ее кровь. В трансе она умерла, в трансе она и пребывает «не-мертвой». Именно этим она отличается от других. Обычно, когда «не-мертвые» спят дома, – он сделал выразительный жест, показывая, что есть «дом» для вампира, – по их лицам видно, кто они; и это столь привлекательно, тогда как, не будь она «не-мертвой», началось бы тление, как у обыкновенных мертвецов. Это не злодеяние, и, пусть тяжело, я должен убить ее во сне.

Мне сделалось жутко, я стал уже верить словам Ван Хелсинга, но ведь, если она действительно была мертва, какой смысл был в том, чтобы убивать ее снова? Он взглянул на меня и, очевидно, заметил перемену в лице, так как с торжеством спросил:

– А теперь вы верите?

– Не слишком торопите меня. Я готов это допустить. Но как вы исполните свой кровавый долг?

– Я отрублю ей голову, набью рот чесноком и вобью кол в ее тело.

Я содрогнулся при мысли, что так изуродуют тело женщины, которую я любил. И все-таки чувство не было столь сильным, как я того ожидал. В сущности, я уже начинал содрогаться от присутствия этого существа, этого «не-мертвого», как называл его Ван Хелсинг, и еще я чувствовал омерзение. Возможно ли, чтобы любовь была полностью объективной или субъективной?

Ван Хелсинг долго размышлял о чем-то, наконец закрыл свою сумку и сказал:

– Я передумал. Если бы я решил исполнить свое намерение, я сделал бы это тотчас же, но может возникнуть множество осложнений, которые оказались бы гораздо неприятнее, чем мы способны представить. И вот почему! Она еще не погубила ни одной жизни, хотя времени было достаточно, и, если бы я сейчас это сделал, я обезвредил бы ее навсегда. Но для этого нам нужен Артур, а как мы ему обо всем расскажем? Уж если вы не поверили мне, вы, кто видел ранки на шее Люси, а затем такие же ранки у ребенка в госпитале, вы, кто вчера ночью видел пустой гроб, а сегодня в нем была эта женщина, которая не только не изменилась, а даже порозовела и похорошела, хотя прошла целая неделя со дня ее смерти, вы, кто видел белую фигуру, которая вчера принесла на кладбище ребенка, – чего можно ждать от Артура, который ничего не знает и ничего не видел. Он усомнился во мне, когда я не позволил ему поцеловать ее перед смертью. Он простил меня, хотя я лишил его возможности попрощаться с ней так, как он должен был бы сделать, но теперь, по незнанию, он решил бы, что мы похоронили ее живой, а после, чтобы скрыть нашу величайшую ошибку, убили ее. Он станет ненавидеть нас за то, что мы по ошибке ее убили, и будет несчастен всю жизнь. Да он никогда и не обретет уверенность, а это самое ужасное. Сегодня он будет думать, что его возлюбленную похоронили живой, и ему станут рисоваться страшные картины ее мучений; а завтра он будет думать, что, возможно, мы правы и его возлюбленная была, в конце концов, «не-мертвой». Нет! Однажды я ему уже говорил это, но с тех пор я так много нового узнал сам. Теперь же, когда я твердо знаю, что все это правда, я тысячу раз уверен: он должен прийти через страдания к радости. Он, бедняга, должен пережить час, когда небеса для него покроются мраком; потом мы устроим все наилучшим образом, и он обретет покой.

Поэтому я решил сделать это в его присутствии. Идемте. Вы возвращайтесь в больницу и посмотрите, все ли в порядке. А я проведу ночь по-своему, здесь, на кладбище. Завтра в десять часов вечера приходите ко мне в гостиницу «Беркли». Тогда я пошлю за Артуром и за тем американцем, который тоже отдал ей свою кровь. Впоследствии нам всем придется много работать. Я дойду с вами до Пиккадилли и там пообедаю, ведь мне нужно вернуться сюда еще раз до захода солнца.

Мы закрыли склеп, перелезли через кладбищенскую ограду, что было не слишком трудно, и поехали обратно на Пиккадилли.

ЗАПИСКА ВАН ХЕЛСИНГА, ОСТАВЛЕННАЯ ИМ В ЧЕМОДАНЕ В ГОСТИНИЦЕ «БЕРКЛИ» И АДРЕСОВАННАЯ ДЖОНУ СЬЮАРДУ, Д. М.

(Не вручена)

«27 СЕНТЯБРЯ.

Дружище Джон!

Пишу это на случай, если произойдет нечто непредвиденное. Иду один на кладбище. Меня радует, что сегодня ночью «не-мертвой», мисс Люси, не удастся выйти, так что завтра ночью ее страсть проявится еще определеннее. Поэтому я приделаю к склепу то, чего она не любит, – чеснок и крест, и таким образом запечатаю дверь в гробницу. Она как «не-мертвая» еще молода и будет осторожна. Кроме того, ведь это лишь воспрепятствует ей, но не отвратит ее от желания выйти; когда «не-мертвая» в отчаянии, то идет по пути наименьшего сопротивления. Я буду находиться поблизости от заката и до восхода и, может, что-нибудь разузнаю. Люси я не боюсь, но остерегаюсь того, из-за кого она стала «не-мертвой»; у него теперь есть и право, и власть искать ее могилу, и у него она может обрести защиту. Он хитер, судя по словам Джонатана и по тому, как водил нас за нос, играя жизнью Люси; да и вообще он во многих отношениях очень силен. У него сила двадцати человек; даже та сила, которую мы вчетвером вливали в кровь Люси, пошла исключительно ему на пользу. Кроме того, он может сзывать волков и сам не знаю, право, кого еще. Так что, если он ночью туда придет, он застанет меня, но больше уж никто не должен присутствовать при этом, а не то будет скверно. Хотя, возможно, он не станет покушаться на это место. У него, наверное, есть на примете нечто более интересное, чем кладбище, где спит «не-мертвая» и караулит старик.

Пишу это на случай, если… Возьмите все бумаги, которые тут же находятся, дневник Харкера и остальное и прочтите их, затем отыщите «не-мертвого», отрубите ему голову, сожгите его сердце, вбейте в него кол, чтобы мир наконец вздохнул свободно.

Итак, прощайте,

ВАН ХЕЛСИНГ».

ДНЕВНИК Д-РА СЬЮАРДА

28 СЕНТЯБРЯ. Прямо удивительно, до чего благотворен сон. Вчера я почти готов был поверить ужасным идеям Ван Хелсинга, теперь же они мне кажутся дикими и лишенными всякого смысла. Не может быть, чтобы он сошел с ума. Ведь должно существовать какое-нибудь объяснение этим таинственным событиям. Возможно, все дело рук самого профессора. Он необычайно умен и, даже если сошел с ума, обязательно отыщет, пусть необыкновенный, способ воплотить свои идеи. Впрочем, не хочется так думать, да и сумасшествие Ван Хелсинга – вещь маловероятная. Постараюсь найти разгадку тайны.

29 СЕНТЯБРЯ, УТРОМ. Артур и Квинси зашли вчера вечером около десяти часов к Ван Хелсингу: он объяснил все, что нам нужно делать, обращаясь главным образом к Артуру, словно все наши желания сконцентрированы в нем одном. Он говорил, что надеется на нашу общую помощь, так как нам предстоит исполнить тяжкий долг. Затем спросил Артура, удивился ли он его письму.

– Я? Да! Оно меня порядком встревожило. В последнее время я испытал столько невзгод, что у меня нет больше сил. Мне было бы интересно знать, что случилось.

Мы обсуждали это с Квинси, но в результате пришли в еще большее замешательство. Я совершенно перестал понимать, что происходит.

– Я тоже, – кратко заметил Квинси Моррис.

– В таком случае, – сказал профессор, – вы оба стоите в начале пути, а вот нашему другу Джону предстоит возвратиться назад, чтобы обрести способность опять двигаться вперед.

Значит, от него не укрылось, что ко мне вернулся мой прежний скептицизм, хотя я и не произнес ни слова.

– Мне нужно ваше согласие, – сказал Ван Хелсинг, – на то, что я собираюсь сделать сегодня ночью. Знаю, я требую многого, и только тогда, когда вы поймете, в чем дело, вы поймете, что это стоит того. Поэтому я хотел бы, чтобы вы заодно дали мне согласие и потом бы не упрекали себя ни в чем. Вы будете некоторое время сердиться на меня – мне уж придется примириться.

– Мне нравится откровенность, – вставил Квинси, – я ручаюсь за профессора. Не вполне понимаю, куда он клонит, но, клянусь, он честный человек, и мне этого довольно.

– Благодарю вас, сэр, – с достоинством произнес Ван Хелсинг, – считаю за честь числить вас среди своих друзей и ценю вашу поддержку.

И он протянул Квинси руку.

– Я вовсе не желаю, – возразил Артур, – покупать свинью в мешке, как говорят в Шотландии, и если тут будут затронуты моя честь джентльмена или моя вера христианина, то не могу дать подобных обещаний. Если вы поклянетесь, что ваше намерение не затрагивает ни того ни другого, я сейчас же даю на все свое согласие, хотя, клянусь жизнью, никак не могу понять, к чему вы клоните.

– Принимаю ваши условия, – сказал Ван Хелсинг, – но прошу вас об одном – вы, прежде чем будете осуждать меня, хорошенько взвесьте свое решение и уверьтесь, что мои поступки не нарушают ваших условий.

– Решено! – сказал Артур. – Итак, переговоры завершены; могу теперь спросить у вас, в чем дело.

– Я хочу, чтобы вы пошли со мной на кладбище в Кингстед, но об этом никто не должен знать.

Артур изумился.

– Туда, где похоронена Люси? – спросил он.

Профессор кивнул. Артур продолжал:

– Зачем?

– Чтобы войти в склеп!

Артур вскочил:

– Профессор, вы говорите серьезно или жестоко шутите?.. Простите, я вижу, это серьезно.

Он снова сел, гордо выпрямившись, как человек, чье достоинство оскорблено.

Наступила долгая пауза. Наконец он спросил:

– И что же мы будем там делать?

– Откроем гроб.

– Это уж слишком, – сердито сказал Артур, вставая. – Я согласен на все в разумных пределах, но такое… такое осквернение гроба той, которую… – Дальше он не мог говорить от негодования.

Профессор с состраданием смотрел на него.

– О, если бы я мог уберечь вас от мучений, мой дорогой друг, Бог тому свидетель, я сделал бы это, – сказал он. – Но в эту ночь вам придется пройти по тернистой дороге, иначе вам суждено потом, быть может, даже на веки вечные, ходить по пылающему пути!

Артур побледнел и вскричал:

– Осторожней, сэр, осторожней!..

– Не лучше ли будет, если вы послушаете меня? – спросил Ван Хелсинг. – Тогда, по крайней мере, вы будете знать, что я предлагаю. Могу я начать?

– Да, разумеется, – вставил Моррис.

После некоторого молчания Ван Хелсинг продолжил, видно было, что это ему стоило большого труда:

– Мисс Люси умерла, не так ли? Да? Следовательно, все в порядке. Но если она не умерла?

Артур подскочил.

– Господи! – воскликнул Артур. – Что вы этим хотите сказать? Разве произошла какая-то ошибка? Разве ее похоронили живой? – Он был в таком отчаянии, что тяжело было на него смотреть.

– Я не сказал, что она жива, дитя мое, я не то хотел сказать. Я хотел сказать только, что она не мертва.

– Не мертва! Не жива! Что вы имеете в виду? Это кошмар или что-то другое, еще более ужасное?

– Бывают тайны, о которых мы можем только догадываться, разгадка их приходит годами и по частям. Поверьте мне, перед нами только часть тайны. Но я ничего еще не сделал. Вы разрешите мне отрубить голову умершей Люси?

– Клянусь небом и землей, нет! – воскликнул Артур с негодованием. – Я ни за что на свете не соглашусь, чтобы тело ее было поругано. Ван Хелсинг, вы слишком испытываете меня! Что я вам сделал дурного, за что вы меня так терзаете? Что сделала вам эта бедная девушка, что вы так издеваетесь над ее могилой? Или вы помешались, что говорите подобные вещи, или я сошел с ума, что слушаю их! Не смейте и думать о таком святотатстве, я ни за что не дам своего согласия! Я пойду защищать ее могилу от поругания, и, клянусь Богом, я это сделаю!

Ван Хелсинг встал со своего места и сказал сурово и серьезно:

– Лорд Годалминг, у меня тоже есть долг, долг по отношению к другим, к вам, к покойной, и, клянусь Богом, я это сделаю. Я прошу вас лишь об одном: пойдемте со мной, посмотрите, послушайте, и если потом я предложу вам то же самое, не беритесь за это дело более ревностно, чем я, ибо тогда – тогда я исполню свой долг по собственному усмотрению. Тогда я исполню ваше желание и буду готов дать вам отчет, когда и где захотите.

Тут голос его дрогнул, и он продолжал гораздо мягче:

– Но, умоляю вас, не смотрите на меня так гневно. В моей жизни было много тяжелых минут, терзавших душу, но столь трудная задача впервые выпала на мою долю. Поверьте, когда придет время и вы перемените ваше мнение обо мне, один ваш взгляд искупит эти печальные часы, ибо я сделаю все, что в человеческих силах, чтобы уберечь вас от горя. Подумайте только, чего ради стал бы я так стараться и так горевать! Я пришел сюда, чтобы помочь вам, во-первых, чтобы оказать услугу моему другу Джону, затем помочь милой молодой девушке, которую я, как и вы, очень любил. Ей – мне даже стыдно сказать, но я говорю просто – я отдал то, что и вы: кровь из моих вен, отдал ей, хотя я вовсе не ее возлюбленный, а только врач и друг, если смерть моя в состоянии ей что-нибудь дать теперь, когда она и мертвая и «не-мертвая», пусть свободно возьмет мою жизнь.

Он сказал это с какой-то благородной, мягкой гордостью, и Артур был очень тронут. Он взял старика за руку и произнес, пусть голос его дрожал:

– О, сколь ужасно об этом думать, я никак не могу понять, в чем дело, но обещаю вам пойти с вами и подождать.