Василий Звягинцев
Одиссей покидает Итаку
– Вот и давайте думать, исходя из реальности. В моем распоряжении опергруппа в виде усиленного батальона, у вас – дивизия. Вы, я вижу, академию закончили, вот и принимайте решение с учетом всех обстоятельств. Насмерть стоять больше не надо и в лобовые атаки ходить – тоже. Надо грамотно воевать.
– Я все понимаю, – будто с усилием начал генерал. – Не понимаю только одного. Откуда у вас такая карта? Это невозможно в принципе…
– Федор Андреевич… – Воронцов посмотрел на генерала в упор, будто бы даже с сожалением. – Где вас учили ставить такие вопросы? Этак можно зайти далековато… Того и гляди, вы захотите узнать, почему мы с вами сейчас на пятьсот километров восточнее госграницы, а не настолько же западнее. И так далее… Давайте лучше займемся конкретным делом. В пределах нашей компетенции и реальных возможностей. Вот наше место. – Дмитрий показал карандашом. – В этом районе можно собрать еще пару тысяч человек, вполне боеспособных, даже с артиллерией. Они сейчас только и ждут, кто бы их объединил и поставил задачу. Мы это и сделаем. А с такой силой уже можно попытаться хоть немного, но изменить ход событий. Смотрите – вот штаб немецкого корпуса, здесь штаб дивизий. Понятно? – Воронцов тонкими штрихами изобразил несколько стрел, направленных остриями под основание ударной группировки. – Я думаю, после такой нашей диверсии они два дня точно наступать не будут. А мы утром отойдем в леса и к вечеру еще раз, теперь уже сюда… За три дня и штаб фронта сориентируется, может, сумеет закрыть прорыв…
Москалев смотрел на карту, не поднимая глаз.
– Не сочтите меня скептиком, но я вашего энтузиазма не разделяю. Что могут сделать случайно собранные люди там, где потерпели поражение регулярные воинские части?
– Могут, еще как могут… Следите за моей мыслью. Вы, не только вы лично, но и вся наша дивизия были заведомо обречены на поражение с первых дней боев…
– Отчего это? – вскинулся генерал. – Не могу с вами согласиться. Вы бы видели, как сражались и погибали мои люди…
– Вот поэтому, генерал. Поэтому – тоже. Один иностранный полководец сказал как-то своим войскам: «Ваша задача не в том, чтобы умереть за свою родину. Вы должны заставить мерзавцев с той стороны умереть за свою родину». Довольно тонкая мысль, не правда ли? А вы были не готовы к настоящей войне, оттого и погибли практически зря. Не возражайте, я поясню. Ваша дивизия, двести танков, могла нанести немцам огромный урон, если бы вы просто сообразовывали свои решения и действия с обстановкой. А вы? Вы дали себя уничтожить…
– Как вы можете так говорить? Мы выполняли приказ… – возмутился Москалев, словно и не он только что сетовал на свои огромные и напрасные потери. – И фашистам от нас досталось крепко…
– Бросьте, Федор Андреевич. Что такое для них сейчас два-три десятка танков, даже пусть сотня? Смотрите на карту. Вот: Житомир прикрывает один железнодорожный батальон. А была бы тут ваша дивизия? Если бы вы вовремя думали, вовремя маневрировали силами…
– Нарушая приказы?
– А что такое приказы в нынешней обстановке? Кто их отдавал? Те люди, которые намного хуже вас представляли обстановку, руководствовались или довоенными разработками, или тем, что видели на позавчерашних картах!
– Но все равно, приказ есть приказ…
– С тех, кто вам приказал, уже не спросишь… А вы свой долг примитивно понимаете. Наш с вами долг сейчас, я уверен, нанести врагу максимальный урон, задержать его насколько можно. Представьте: имея в руках дивизию, хоть половинного состава, вы сейчас могли бы, действуя из засад, маневренными группами перерезать все основные магистрали, фланговым ударом заставить немцев остановить движение, развернуть фронт на юг и хоть на сутки перейти к обороне. Потом вы могли бы и отойти. Но в порядке и готовым к выполнению следующей задачи… Впрочем, мои слова, я вижу, для вас пока неубедительны. Значит, перейдем к практике, которая единственный критерий истины. Сейчас у вас первый, а может, и единственный шанс сыграть с Клейстом на равных, – попробовал подзадорить генерала Воронцов. – Под Луцком вы тоже могли, но не сумели, так хоть здесь…
– Так точно, – дернул головой генерал. – На равных. У него пятьсот танков, а у меня восемь…
Воронцов встал, протянул Москалеву коробку папирос.
– Не мне вам объяснять. Пятьсот – это на сто километров по фронту и двадцать в глубину. Причем вы о них все знаете, они о вас – ничего. Да и вообще – восемь танков в нужном месте, ночью, внезапно, прямо по расположению штаба корпуса… Артиллерия у нас тоже есть. Очень неплохо может получиться… Да что это я вас уговариваю? – с изумлением спросил Воронцов. – Вот цель, вот задача… Мои указания для вас обязательны. Принимайте решение и готовьте приказ. Времени у нас очень мало.
Все, что от него зависело, он сделал. И, увлекшись, чуть не забыл, зачем сюда явился. Слишком его захватила возможность хоть немного помочь всем тем, с кем свела его судьба. Он понимал, что на фронте грандиозных и трагических событий этих дней все его поступки имеют исчезающе малое значение, но если при его участии немцев задержат хоть на сутки, уничтожат сколько-то солдат, еще пару десятков танков, общий счет войны изменится в лучшую сторону. Правда, он знает, как было на самом деле… Значит ли это, что его вмешательство бесполезно? «Нет, – сказал он себе. – Все равно – нет».
Просто без его вмешательства было бы еще хуже. Не задержанные здесь немцы, может, на сутки раньше возьмут Киев, на несколько километров ближе подойдут к Москве, погибнут новые тысячи людей, и среди них, возможно, те, без которых мир будущего будет еще беднее. Погибают-то всегда самые смелые и честные, кого так не будет хватать после войны, чье отсутствие будет сказываться еще многие десятилетия. Если не всегда.
И в то же время он чувствовал, что и то дело, за которым он пришел, тоже надо сделать. Не опоздать.
Здесь уже пошло заведенным порядком. Пишется боевой приказ, люди и техника готовятся к маршу и бою. Бойцы и командиры и без его присутствия исполняют все, на что способны. А сейчас он уедет. Пусть считают, что дивкомиссар исполняет свою миссию в другом месте.
Интересно бы, вернувшись, прочесть во вновь написанных исторических трудах: «В период оборонительных боев на киевском направлении важную роль сыграла опергруппа дивизионного комиссара Воронцова, действовавшая на коммуникациях группы армий „Юг“. И так далее… Да нет, не напишут. По крайней мере, в известном ему мире не напишут. И, значит, не суждено ему вести в бой этих людей, и никого из тех, кто мог бы доложить о его участии и роли в Киевском сражении, в живых не останется. Или если кто и остался, то за всем последующим просто забыл об этом кратком эпизоде. Не мог же знать Воронцов, что после его отъезда генерал, так и не избавившийся от своих сомнений, решил не ввязываться в авантюру, в успех которой не верил, и предпочел с остатками своей дивизии и группой майора Карпова прорываться по кратчайшему направлению на Житомир. И уж совсем непредставима для Воронцова была такая повлиявшая на Москалева причина, как обнаруженное генералом сходство между дивкомиссаром из Ставки и теми, ныне исчезнувшими комдивами и комкорами, которые читали в академии лекции о тактике глубоких операций и перспективах грядущей мировой войны, командовали округами и армиями, считались гордостью и надеждой РККА и вдруг… Ради своих бонапартистских замыслов предавшие дело Ленина – Сталина, пошедшие в услужение троцкистам, фашистам, японским милитаристам и понесшие справедливую кару, они ведь предали и лично его, генерала Москалева. Хотя бы тем, что оставили его один на один со страшной немецкой военной машиной. Он, генерал Москалев, готов был идти в бой под командой прославленных полководцев, а они его бросили… Возложили на него огромной тяжести груз, вынудили играть роль, к которой он совсем не был готов, а сами ушли… Они и виноваты в его сегодняшнем поражении. И вдруг появляется дивизионный комиссар, который говорит, думает, держится очень похоже на тех, бывших… Вновь требует от него самостоятельных ни с кем не согласованных решений, пытается подорвать веру в слова, сказанные товарищем Сталиным в речи от третьего июля… Нет, хорошо, что дивкомиссар уехал, избавил его от необходимости обращаться в особый отдел фронта.
Как только Воронцов покинул КП, генерал начал действовать по-своему. Отчаянным рывком он пробивался через слабое еще крыло окружения, вывел свою группу в распоряжение наших войск и тут же оказался в самом центре сражения, развернувшегося на южном фланге фронта. И судьбы его и его людей неразличимо слились с судьбами тех, кто сражался и умирал в жестоких, трагических боях лета сорок первого года.
Кто знает, не вспомнил ли в свой последний час Москалев, погибая в новом окружении под Уманью, странного дивизионного комиссара с его непонятными речами, со слепым до безрассудства и все же реальным планом, не подумал ли, что все могло повернуться иначе и не он сейчас бы расстреливал последние патроны из самозарядной винтовки, готовясь к смерти, а немецкий генерал, застигнутый врасплох со всем своим штабом, поднимал бы перед ним руки, сдаваясь в плен…
Ничего этого не предвидя, Воронцов, убедившись, что все идет по плану, подозвал батальонного комиссара.
– Я сейчас отлучусь. Передайте генералу, что все остается в силе. Когда будете готовы – начинайте движение. Проводите на соединение с вашей группой. Пусть принимает командование у майора Карпова. Начало операции – как условлено. Я вас найду…
Он уже садился в броневик, когда к нему подбежал лейтенант Долгополов.
– Товарищ комиссар, а как же мне со старшиной? Мы с вами. Вам нельзя одному ехать…
Воронцов твердо было решил, что не будет брать с собой никого, чтобы потом, возвращаясь домой, не оставлять бойцов одних в глубоком тылу. Но, глядя на лейтенанта, он изменил свое решение. На войне быстро привыкаешь к людям, мало ли что может случиться? В одиночку и машину из колдобины не вытолкнешь. А как быть потом, он сообразит исходя из обстановки. В крайнем случае – кто или что помешает ему забрать лейтенанта и старшину с собой, если не будет иного выхода? Не форзейли же…
При этой неожиданной мысли он усмехнулся.
– Хорошо, Долгополов. Зовите старшину…
Глава 8
Вновь броневик неспешно пылил по дороге. Воронцов стоял, опираясь спиной о кромку правого люка, лейтенант сидел за рулем, а старшина Швец шевелился и погромыхивал какими-то железками в тесной коробке пулеметной башни.
Как известно, обстановка на войне – дело темное, даже и в сравнительно спокойные моменты, а уж тем более – в разгар ожесточенных маневренных боев. Броневик, взревев мотором, пробуксовал в песке, выскочил на крутой перегиб дороги, и Воронцов буквально в двух десятках шагов увидел перед собой целое стадо тяжелых мотоциклов «Цунап», именно стадо, потому что двигались они во всю ширину дороги без всякого видимого порядка, грохоча выхлопами, окутываясь струями и клубами синего дыма, на каждом – по три веселых немца образца сорок первого года, которым война еще в охотку и в удовольствие, напрочь свободные от неарийских мыслей, настроенные только на скорую и неизбежную победу.
Каски свалены в коляски, рукава закатаны до локтей, воротники расстегнуты, наверное, и фляжки со шнапсом уже далеко не полные…
Воронцов еще только начал реагировать, а старшина, не успев даже упереть в плечо приклад пулемета, нажал на спуск.
Длинная, патронов на тридцать, очередь прошла поперек колонны, вышибая из седел и водителей, и стрелков.
Потом Швец поймал обтянутую черным дерматином подушку приклада и стал стрелять прицельно.
На дороге мгновенно возник завал, несколько мотоциклов вспыхнули высокими факелами светлого пламени, задние еще пытались развернуться под пулями, но ни времени, ни простора для маневра у них не оказалось.
Безусловно, немцам не повезло, просто невероятно не повезло. На их стороне были все шансы, только один какой-то – против. И он как раз и выпал.
Полсотни солдат – против троих, пятнадцать пулеметов – против одного. В любых других условиях тут бы и говорить не о чем было. Развернулись бы веером и прямо с колясок изрубили струями пуль жестяную броню, закидали гранатами, не дали бы никому выскочить.
Подвел сбой по фазе. Если бы немцы первыми оказались на гребне – тогда все! Впрочем, и это еще неизвестно. Скорость реакции тоже кое-что значит. Старшина Швец пять лет служил в кавалерии, воевал с басмачами, бывал в сабельных рубках, умел на полном аллюре поднимать зубами фуражку с земли, без промаха бил в цель с седла из карабина и нагана. Так что и при прочих равных молодые подвыпившие немцы могли не успеть. А дальше уже понятно. Кинжальный пулеметный огонь с предельно короткой дистанции, практически в упор, способен вырубить толпу и побольше этой. И растерянность, конечно, и паника – все, спрессованное в секунды. И принимать осмысленные решения уже некому.
Меньше чем за минуту старшина расстрелял два двойных диска, и вдруг стрелять стало не в кого. Много мятого железа и тела, лежащие по одному и грудами, как кого застигли пули.
Сдернутый с места грохотом пулеметов, Воронцов вывалился через правую дверцу наружу, дернул затвор автомата. На другую сторону выскочил лейтенант с револьвером.
– Вроде все, товарищ дивкомиссар… – крикнул из башни старшина, поводя стволом.
Воронцов тоже не видел никакого шевеления. Кто убит – убит, а живые если и есть, то затаились.
Для Дмитрия все произошло слишком внезапно. Вот тебе и неторопливая война! Мотоцикл исправный, пулемет, пару автоматов, патроны…
А сам сел за руль и начал разворачивать броневик. «На сей раз повезло, вывернулись, – думал он. – Спасибо старшине. Но теперь бы дал бог ноги унести, потому что, если это разведка, за ней следует серьезная часть. Но на карте-то моей ничего в этом районе не обозначено. Что получается? Мои здесь действия уже настолько меняют реальность? Тогда через сутки-двое карты вообще можно выбрасывать, потому что все пойдет совсем по-другому? Вот и парадокс: знание прошлого ничего не дает тому, кто в нем оказался, поскольку для него оно становится неопределенным будущим. Неужели форзейли этого не заметили? Или как?..»
Вдали бахнуло несколько выстрелов. Воронцов вышел из броневика. Швец махнул ему рукой: все, мол, в порядке. Потом они с лейтенантом выкатили на дорогу мотоцикл, стали что-то грузить в коляску.
Минут через пять старшина подошел, и не просто так, а с двумя автоматами на плече, в левой руке он, как рыбу на кукане, нес десяток магазинов в узких кожаных пеналах, а в правой – гроздь обтянутых сукном продолговатых не по-нашему фляжек.
Свалил все добытое добро внутрь броневика, перевел дух.
– Живых нет, товарищ дивкомиссар. Там один лейтенант у них был, остальные рядовые и унтера.
– А в кого стрелял?
– То так, из жалости. Пользы с них не было… Я там мотоцикл подготовил, загрузил кой-чего. И еще пошукаю…
Воронцов понял, что если дать ему волю, то по своей старшинской натуре Швец нагрузит броневик так, что рессоры не выдержат. И по-своему он прав. Но не в данном случае.
– Хватит. Ты что, лавку открывать собрался?
– Та товарищ комиссар, жалко же… Добра столько, а шо оно дальше будет?
– Сказал – хватит. Давай лучше с лейтенантом вперед проскочите… У немцев карта была?
– Была, да пустая…
Действительно, убедился Воронцов, типичная лейтенантская карта. Кое-как обозначена ближайшая задача и предположительно – линия боевого соприкосновения с советскими войсками.
– В общем, проскочите на пару километров, посмотрите. И сразу назад. Объезд искать будем. Не зря же они тут катались…
Воронцов едва успел перекусить, как из-за поворота, нарастая и отдаваясь гулом в органных стволах сосен, донесся гул терзаемого на неподходящей передаче мотора. «Цунаи» выскочил на закругление дороги, как глиссер, с веером песка из-под заднего колеса. Старшина почти лежал грудью на руле, выкручивая манжетку газа, а лейтенант, выставив ногу вперед, собирался выпрыгивать из коляски.
– Товарищ комиссар, немцы! Близко, метров пятьсот! Транспортеры и танки. Много…
– Давай вперед, не останавливайся! – махнул рукой Воронцов. Включил вторую скорость, резко взял с места. «Как у „жигуля“ приемистость, – отметил Воронцов, – и песок нипочем. А старшина чего так виляет, никак с рулем не справится?»
Разогнавшись, броневик резко полез на очередной пологий подъем. Через открытую дверцу Дмитрий то и дело поглядывал назад. Из-за поворота, где они только что были, появился низкий, скошенный и пятнистый лобовик полугусеничного «Бюссинга». «Это ерунда, – подумал Воронцов, – от этого уйдем, у него парадный ход тридцать километров…»
С угловатого железного корыта прогремела первая очередь.
Возможно, все дальнейшие события развернулись бы совсем иначе, если б местность имела здесь другой рельеф. Но дорога протянулась впереди совершенно прямой линией, сжатая с обеих сторон лесом, и, наверное, очень хорошо смотрелась через оптику прицелов. И сама дорога, и все, что на ней было.
Первый снаряд из танковой пушки ударил далеко впереди, но ведь то был первый. Наводчику не нужно даже менять установку. Достаточно неподвижного заградогня.
Так и получилось. Мотоцикл старшины буквально влетел в следующий взрыв. Его швырнуло в сторону, поволокло боком, однако осколки никого не задели. Швец сумел выровнять руль, еще прибавил газу и, высмотрев справа какой-то просвет, на полной скорости проломился через кусты и скрылся за деревьями.
Им с лейтенантом еще раз повезло, и Воронцов от души пожелал, чтоб везло и дальше.
Наверное, они добрались потом до своих, но знать это Воронцов уже не мог.
А сам он по-прежнему оставался на бесконечной и отвратительной прямой дороге. Позади появился второй танк, теперь они били по броневику из двух стволов и все-таки никак не могли попасть. Или Воронцова хранила всегда благосклонная к нему фортуна, или Наташа с форзейлями вовремя отклоняли траектории снарядов. Скорее всего – без мистики – и калибр танковых пушек был маловат, тридцать семь миллиметров, и требовалось обязательно прямое попадание, и наводчики у немцев не слишком умели стрелять по малоразмерной движущейся цели.
Однако разрывы ложились рядом, по броне гремели осколки и камни, и Воронцов, вдавив педаль акселератора до пола, бросал броневик от одной обочины к другой, каждую секунду ожидая последней, смертельной вспышки перед глазами или сокрушительного удара сзади, которого и почувствовать не успеет.
Ошибкой немцев было еще и то, что стреляли беглым огнем оба танка сразу, наводчики путали разрывы и не могли корректировать установки прицелов. Из одного ствола они бы попали быстрее.
Воронцов увидел слева заросшую бурьяном не то просеку, не то тропу и, не задумываясь, вывернул руль. Броневик подбросило так, что Дмитрий чуть не выпал в открытую дверцу, под днищем заскрипело и заскрежетало. Воронцов с ужасом представил, что сейчас оторвется кардан или камнями пропорет передачу с третьей на первую. Трясясь и подпрыгивая, ломая колесами валежник, возмущенно рыча мотором, броневик вынес его из-под огня.
Примерно через километр Воронцов проскочил по трухлявому мостику заболоченный ручей и оглянулся. Лес позади стоял стеной, и было даже непонятно, как он сумел через него проехать.
Дмитрий выключил зажигание и откинулся на сиденье. Он весь был мокрый, и сердце колотилось так, будто не ехал он, а толкал двухтонную машину перед собой.
Он вылез наружу, откинул броневую крышку капота и отвернул пробку радиатора. Столбом ударил перегретый пар. Теперь нужно ждать минут двадцать, пока двигатель чуть остынет, залить свежую воду и только потом ехать дальше.
А в лесу было тихо.
Нет, конечно, с дороги доносился гул моторов и лязг танковых гусениц, пулеметные трассы еще секли верхушки деревьев, но все это уже было далеко и Воронцова словно не касалось. Сюда немцы соваться не рискнут, да и не нужно им это. Не то время, чтобы за каждым русским солдатом поодиночке гоняться. На сегодня все закончилось. День почти угас, небо из голубого стало золотисто-зеленым, из глубины леса потянуло прохладой и сыростью, неожиданно громко вдруг заквакали лягушки в ручье.
Дмитрий сориентировался по карте. До цели оставалось не так далеко.
В шею впился с омерзительным визгом крупный комар.
– Вот сволочь, пятая колонна! – Воронцов прихлопнул вампира и вытер платком окровавленные пальцы. Захлопнул дверцу. Осторожно тронул машину. Судя по пунктирной линии на карте, тропа должна была вывести его почти точно на место.
Больше в этой глуши ему не встретилось ни своих, ни чужих.
Детектор ожил ранним утром. Едва успело встать солнце. Воронцов как раз умылся в ручье, сжевал пару бутербродов, запил остатками остывающего кофе из термоса и услышал зуммер оформленного под ручные часы прибора.
На циферблате светился индикатор, и стрелка показывала направление. Значит, вот как раз сейчас и открывался контейнер.
Направление стрелки в основном совпадало с отмеченным на карте грейдером. Километров через восемь дорога пересекла мелкую прозрачную речку. Тут все и произошло.
…Разведка немцев застигла их на месте ночевки. Чуть в стороне от брода.
Опрокинутая и раздавленная гусеницами крестьянская телега с обыкновенным для такого случая имуществом – узлами, одеялами, вспоротыми мешками с мукой и картошкой, вмятым в землю самоваром.
Брошенный на бок возле догорающего костра закопченный чугунный казан, на холщовой скатерке нарезанные куски хлеба, несколько луковиц, деревянные ложки, нож, небольшой шматок желтоватого сала.
Кони, очевидно, разбежались, а людей немцы расстреляли из пулеметов.
Шагах в пяти от телеги лицом вниз лежал маленький, совершенно седой старик в расстегнутом суконном бушлате.
Еще трое немолодых, но крепких мужчин в разных позах, как кого застала смерть, лежали по разные стороны костра.
Пятого, богатырского сложения человека, очередь достала на берегу, когда он уже успел скрыться в плотно окружавших поляну кустах. Левой вытянутой рукой он вцепился в траву, рядом с правой валялся вспоротый ножом или штыком потрескавшийся, очень старый кожаный саквояж с медными застежками. В нем, очевидно, и хранился контейнер.
Отвернувшись, Воронцов торопливо выкурил папиросу. Тут же зажег от окурка вторую. Он уже начал привыкать к виду внезапно убитых людей, но все равно было тяжело. Тем более что сейчас присоединился и личный фактор. Многовато всего выпало ему за последние сутки.
Он снял фуражку и, держа ее на сгибе левой руки, прошел к центру поляны.
Этот старик, наверное, и есть Хранитель. Остальные… Охрана – или как их еще назвать? Ассистенты, послушники, младшие жрецы?
«А если бы я не задержался, догнал их вчера? – думал Воронцов. – Могло бы получиться по-другому? Нет, вряд ли. Они меня просто не стали бы слушать. И от немцев я бы их не защитил. Ручной пулемет и картонный броневик против танков…» Он совершенно упустил из виду, что до тех пор, пока немцы не вскрыли контейнер, он просто не смог бы обнаружить этих людей, даже находясь рядом с ними.
С некоторым душевным трепетом Дмитрий наклонился над стариком. Нет, ничего общего с тем бравым есаулом, что он видел на фотографии. Дело не в разнице возрастов, это был совершенно другой человек, и, значит, деда своего он не увидел даже мертвым.
Но зато Воронцов увидел другое. Люди на поляне не были просто беспомощными жертвами. Они попытались оказать вооруженное сопротивление, несмотря на внезапность нападения. В подвернутой под грудь руке старик сжимал вытертый до белизны офицерский наган. Дмитрий осторожно разжал пальцы худой, еще теплой руки. В барабане остался всего один патрон, а из ствола ощутимо тянуло сгоревшим порохом.
А рядом с убитым на краю поляны Воронцов обнаружил в траве отлетевший при падении обрез трехлинейной винтовки. Из него был сделан один выстрел, оно и понятно – на бегу, с саквояжем в другой руке затвора не передернешь…
Дмитрий вздохнул, еще немного походил по поляне, разбирая следы. Судя по ним, немцев было много. Танкетка или легкий танк с узкими гусеницами, несколько мотоциклов. Обнаружили беженцев на привале, решили допросить и обыскать, а те вдруг открыли огонь… Хотя могло быть и по-другому. Но в любом случае саквояж привлек их внимание. Расстреляв людей, немцы выпотрошили его, надеясь обнаружить нечто важное. Или ценное. Контейнер показался им заслуживающим внимания. Они забрали его и отправились дальше. И сейчас находятся совсем недалеко, вон как разгорелся индикатор, и стрелка даже не вздрагивает, показывая направление.
Воронцов выкопал могилу на краю поляны. Заворачивая в брезент тело старика, увидел под расстегнутым воротом рубахи золотой нательный крест. Не простой, значит, крестьянин, действительно скорее всего из казаков-офицеров.
Топором он вырубил две подходящие жердины, проволокой туго стянул накрест. На гладком белом затесе написал химическим карандашом: «5 неизвестных казаков». Подумал и прибавил еще черточку: «запорожцев». Помолчал и надел фуражку.
Вот и все, чем мог пришелец из будущих времен почтить память своих предполагаемых сородичей.
…Воронцов аккуратно съехал с дороги в лес. Дальше придется пешком. На здешних разъезженных колеях мотор гудит слишком громко. Он взял автомат, сумку с запасными дисками и другую, с гранатами. План действий он себе составил почти безупречный. Если только опять не случится непредвиденного. Слишком много его уже случалось. Или так всегда на войне?
Если бы ему пришлось ответить сейчас, ради чего он ставит на кон свою голову, Дмитрий не нашел бы что сказать. Такие вещи, очевидно, просто невозможно выразить однозначно. Все сказанное было бы правдой и одновременно так же далеко от нее, как и прямая ложь. Совсем как у Тютчева в известном стихотворении.
…Вначале он уловил запах дыма от сухих дров и жарящегося мяса, а потом услышал и голоса.
Это было очень красивое место, будто специально для пикников на лоне природы. Конечно, не таких, как сейчас…
Среди редкого лиственного леса, рядом с дорогой, стоял большой деревянный дом с резной верандой, несколько хозяйственных построек, амбар с просевшей, крытой камышом крышей.
Воронцов подстроил бинокль. Деревья раскачивались под ветром, и по зеленой лужайке перед домом скользили их фигурные тени.
Немцев явно не оставляло игривое настроение, поэтому они не стали открывать ворота усадьбы, а просто снесли их вместе с одним столбом и частью забора.
Дмитрий немного ошибся, разбирая следы. У немцев была не одна, а две танкетки «Т-1» со спаренными пулеметами в башнях и три мотоцикла.
Неизвестно, что они имели за приказ, но явно никуда не спешили и расположились на привал основательно. Десять человек, кадровые, еще довоенного призыва рослые парни лет по двадцать пять. Точно такие же, как те, что остались на дороге после встречи с пулеметом старшины Швеца.
Но эти пока живы, радуются внезапно выдавшейся свободе, разделись, кто по пояс, а кто и до трусов, разожгли посреди двора большой костер, двое жарят на вертеле целого поросенка, прихваченного где-то по пути, остальные обливаются водой у колодца, готовят стол к завтраку, загорают на ярком утреннем солнце. Громко разговаривают, часто хохочут. И война, и Россия им пока нравятся. Так же, как тем, вчерашним.
Правда, радуются не все. Для двоих встреча на поляне с хранителями реликвии оказалась последней. Их трупы, замотанные в брезент, из-под которого торчат кованые подошвы сапог, приторочены позади башни одной из танкеток. Но судьба убитых не омрачает радостного настроения живых.
Воронцов опустил бинокль, чтобы не выдать себя блеском стекол. Перевес у них серьезный. Подавляющий, как говорится. В любом случае и пробовать бы не стоило. Семь пулеметов. И броня. Они в полминуты разнесут его пулями в клочья и сядут доедать своего поросенка. Да и с одними автоматами, без пулеметов и танков, справятся с Воронцовым шутя. Загонят, веселясь, как оленя в горах Гарца. Вояки ему не чета.
Но пока шансы на его стороне. Белые начинают и выигрывают. Если повезет.
Он слез с дерева, с которого наблюдал, обошел хутор, далеко углубившись в лес, и вновь вышел к нему с другой стороны. Сюда смотрели глухие стены амбара, а рядом с ним немцы поставили всю свою технику. Это они хорошо сделали, удачно.
Воронцов опустился в глухие заросли крапивы, окружавшие усадьбу с этого фланга и почти полностью скрывающие забор из жердей.
«Как-то интересно такая ограда называется по-украински», – неизвестно к чему вдруг попытался он вспомнить, подавляя пронзительную боль от ожогов.
Полз он медленно, чтобы не шуметь и не раскачивать жирные темно-зеленые стебли.
Перевалился через нижнюю жердину и очутился в лопухах. После крапивы – совсем другое дело.
Оставалось самое опасное – преодолеть открытое место между оградой и амбарами. Не дай бог вздумается кому-нибудь как раз сейчас по нужде прогуляться.
Но, судя по интонациям голосов, немцы все оставались на своих местах и ничего не замечали.
Жаль, что он не знает языка. Интересно бы послушать, о чем они так перед смертью расшумелись.
…Теперь – все. Он стоял, прижимаясь плечом к нагретой солнцем стене. Слева, всего в нескольких метрах, борт одной из танкеток. За ней вторая, с покойниками. Стволы башенных пулеметов повернуты к нему, и кажется, что из них еще тянет запахом кордита. Мотоциклы чуть в стороне, ближе к воротам. Как бы то ни было, к своей технике немцам уже не прорваться.
Будь Воронцов героем историко-развлекательного боевика, сейчас бы в самый раз выйти из-за укрытия, поднять автомат и громко сказать: «Хенде хох!» Или просто начать стрелять от бедра, пошире расставив полусогнутые в коленях ноги и сильно откидываясь туловищем назад.
Но съемочной камеры поблизости все равно не видно, а патроны у немцев отнюдь не холостые. Да и возраст у него уже не тот. Так что лучше действовать без эффектных трюков и поз, но наверняка.
Пока он ползал, немцы успели расставить на большой, расшитой петухами скатерти бутылки, стаканы, закуску и громкими криками поторапливали поваров.
Воронцов выложил на траву противотанковую «РПГ-40», рядом четыре «Ф-1». До основной группы метров пятнадцать, до костра еще десять. Нормально.
Он примерился и, шагнув вперед, изо всей силы бросил противотанковую, целясь в центр скатерти. Тут же упал, вжимаясь в землю, пряча голову за толстыми венцами сруба.
Не успев посмотреть, что там получилось, он одно за другим швырнул в тучу пыли и дыма три ребристых чугунных яйца.
Взрывы, верещание осколков, щепки, летящие от стен, сыплющаяся сверху соломенная труха.
И отчаянный, заходящийся крик, даже вой, возникший неизвестно откуда.
