Василий Звягинцев
Одиссей покидает Итаку
Глава 3
…Для одного человека и в один день всего случившегося было многовато. Следовало успокоиться и заставить себя как следует подумать.
Воронцов вышел в коридор и прикрыл за собой дверь кабинета, сумев не оглянуться и не посмотреть, что за его спиной делает Наташа. Пусть не рассчитывают на легкую победу, психологи… Воронцова голыми руками не возьмешь. Эксперимент – так для всех эксперимент.
Куда идти – ему было совершенно все равно. Дмитрий уже понял, что ничего сверх того, что ему захотят показать, он не увидит, но, с другой стороны, ему было интересно, как далеко простираются их фантазия и технические возможности. Как если бы он попал в некий супердиснейленд, отданный в его единоличное и полное распоряжение.
Пройдя метров пятьдесят по длинному и узкому переходу без окон, не очень ярко освещенному вычурными хрустально-бронзовыми бра, Воронцов толкнул первую попавшуюся дверь.
За ней оказался небольшой холл с глубокими креслами, медными пепельницами на гибких подставках, видеокомбайном «Сони» в углу и копией (а возможно, и оригиналом) «Бульвара Капуцинов в Париже» на левой стене.
Четыре ступеньки вели в уютный бар. Обтянутые коричневой кожей стены и стойки, сотни всевозможных бутылок на подсвеченных снизу зеркальных полках, четыре двухместных столика и глубокий эркер с абстрактной металлической скульптурой посередине.
Что-то в таком роде Воронцов и рассчитывал увидеть. Исходя из своего настроения и внутренней потребности. Так что удивлен не был. Вот если бы, открыв дверь, он попал на заседание парткома родного пароходства, тогда да…
За стеклами эркера было уже совсем темно. Как-то неожиданно наступила ночь. Ему казалось, что встреча с Наташей продолжалась не так уж долго, а оказывается – полный световой день. Впрочем, он не знает географическую широту Замка и, соответственно, продолжительность дня. Но, судя по ощущению своих довольно точных биологических часов, он решил, что сейчас должно быть около семнадцати по времени Москвы. Проверить не мог, его кварцевый «Дельфин» со вчерашнего дня показывал, по образному выражению старых штурманов, день рождения бабушки.
Он заказал себе рыбно-моллюсковый ужин, взял со стойки бутылку сухого «Сент-Эмильтона» и, возвращаясь к столу, плотно закрыл входную дверь. Так спокойнее. Бесконечное пространство прилегающих коридоров, пустых и тихих, вселяло томительное чувство дискомфорта.
Приступая к разделыванию омара, по приобретенной на ночных вахтах привычке думать вслух, Воронцов вполголоса сказал:
– Надо что-то делать… – Тотчас вспомнил, что наверняка его слушают, и закончил фразу наскоро придуманной бессмыслицей: – Недоваренные ракообразные опасны для здоровья…
Тишину нарушил резкий звук гонга. Подняв глаза, Дмитрий увидел вспыхивающее над окном выдачи блюд алое табло: «Приносим извинения. Замена произведена!» Он не ожидал, что его слова будут восприняты столь буквально.
Новый омар был раза в полтора больше и наверняка соответствовал самым строгим санитарным и кулинарным нормам.
Поужинал Воронцов с аппетитом, не торопясь, под негромкую музыку камерного квартета.
Изображая безмятежное состояние духа, перешел в холл, вставил в приемник видеомагнитофона кассету с названием позабористее, погрузился в пухлые подушки кресла и, сибаритствуя, закурил любезно приготовленную для него невидимыми лакеями десятидюймовую бразильскую сигарету.
Но мозг его работал с бесстрастной четкостью. Время эмоций на сегодня прошло.
Следовало представить все возможные повороты сюжета, которые подготовят ему пришельцы, определить тональность предстоящей с Наташей беседы, заготовить два-три изящных парадокса, которые в трудный момент позволят выиграть время и перехватить инициативу. Проигрывать он не собирался.
Вполне прилично выспавшись за бесконечно длинную ночь в уже обжитом и ставшем привычном номере, Воронцов встретил утро на балконе. Не будь он моряком, перевидевшим всякое, картина здешнего рассвета могла бы вывести его из душевного равновесия.
Слоистые сизо-серые тучи почти касались маслянистых, будто застывших волн. Неподвижный мглистый воздух гасил любые звуки. Близкие кроны деревьев казались аппликациями, наклеенными на театральный задник. Постепенно сиреневая мгла просветлела, подошвы туч подкрасились розовым, четче стала граница, разделяющая море и небо. Где-то там, за тучами, наверное, уже поднималось солнце, но здесь по-прежнему держалась полутьма, словно в кубрике, освещенном лишь синей лампочкой над входом.
Но солнце поднималось все выше, и ярче становился багряный отблеск на тучах. Казалось, вот-вот лучи прорвутся наружу, однако их хватило лишь на то, чтобы последним усилием высветить над горизонтом мрачно-торжественную, густо-красную полосу, а потом она померкла, и все вокруг залил светло-пепельный мертвый свет.
Тучи глухо сомкнулись, и по листьям деревьев, по траве, по выскобленному, как палуба парусника, настилу балкона зашуршал неизбежный дождь.
– Вешаться хорошо в такое утро, – со знанием дела сказал Дмитрий. Перед новой встречей с Наташей в груди ощущался неприятный холодок. Примерно как в день выхода на боевое траление. Привычно, но непредсказуемо.
Чтобы взбодриться и обрести подобающую уверенность, Воронцов прихватил взятый вчера в той же лавке – взамен забытого в кабинете револьвера – короткий «винчестер», вышел на берег моря и долго стрелял по голышам на пляже, убеждаясь, что рука тверда и глаз верен.
Расстреляв две пачки патронов, распугав чаек на берегу и ворон на стенах Замка, Дмитрий почувствовал, что готов к предстоящей борьбе умов.
Тогда он разделся и вошел в обжигающе холодную воду, соленую, как Индийский океан на экваторе.
Глава 4
На этот раз Наташа появилась в строгом темно-синем костюме, по-иному причесанная, и встреча сразу приобрела суховатую официальность, будто и не было вчерашней взаимной растерянности и плохо скрываемого волнения в ее голосе.
«Подрегулировали эмоциональный блок, – подумал Воронцов. – Тем лучше для меня, только неясно, какой они с этого планируют иметь выигрыш».
– На первый твой вопрос я отвечу сразу, – сказала Наташа после нескольких протокольных фраз. – А на второй – несколько позже.
– Как знаешь, – согласился Дмитрий, подвинув кресло к самому экрану. Теперь их разделяло не более полутора метров. И он мог наблюдать за тончайшими нюансами ее мимики и выражения глаз.
– Тогда слушай. Содержание Книги одинаково важно и для них, и для нас. В ней – полный рабочий дневник экспедиции. Что это такое – сам понимаешь.
– Еще бы, – кивнул Воронцов. – Вроде вахтенного журнала. Понимаю и сочувствую, но не более того…
– Подожди. Кроме дневника, там же записаны практически все древнерусские летописи IX—XIII веков, вплоть до монгольского нашествия, духовная и светская литература… Ты же знаешь, что, кроме «Слова о полку Игореве», до нас не дошло ничего. А там могли быть шедевры, по сравнению с которыми «Слово»… – она замялась, подбирая сравнение.
– Как записки фронтового корреспондента рядом с «Войной и миром», – помог ей Воронцов.
Наташа посмотрела на него с сомнением.
– Неожиданное сравнение. Но в принципе… Отчего бы и нет?
– Вот именно. Только не по адресу вы обращаетесь. Вам бы филолога найти, библиомана настоящего. Тот бы так рванул – втроем не удержишь. А я что? Признаюсь, хоть и стыдно, я и «Слово» до конца не читал. «Лепо ли ны бяшешь, братие…» Так, что ли? Вот и все мои познания. Умом я все понимаю, но голову ради этого в петлю совать не стал бы.
И не так уж он кривил душой, говоря это. Как всякий актер, которым поневоле вынужден быть человек, поставленный руководить другими людьми, Воронцов мог убедительно имитировать только те чувства, которые находили отклик в глубине его натуры. Иначе фальшь была бы видна любому мало-мальски проницательному зрителю.
– Не буду спорить, – продолжал он, – если эти тексты ввести в обращение, определенная польза для отечественной культуры будет. Но какая? И для кого? Для десятка интеллектуалов, жаждущих тем для диссертаций? А еще для кого? Как будто ты не знаешь нашу публику. Спроси у любого. Девяносто процентов не назовут даже имен и порядковых номеров царей, правивших в прошлом веке, а ты им – летописи десятого…
– Если даже и пять человек будут владеть подлинным знанием, и то рано или поздно оно станет достоянием всего народа…
Воронцов рассмеялся. Снял со стены парадный офицерский палаш с филигранной медной гардой, попробовал, удобно ли он лежит в руке, повертел перед глазами, разбирая надпись на клинке.
– Эх, черт, вот жизнь была… Золотое времечко. А сейчас… Ну, кому оно все нужно, Натали? Что изменится? Принесу я их Книгу, не принесу… Прожили с тех пор семьсот лет – обошлись, как видишь. Может, без тех знаний даже лучше? Не думала? Впрочем, что это я спрашиваю, ты тут совсем ни при чем. А ты… Тебе самой как, кого больше жалко, меня или те летописи?
Наташа ничего не сказала, отошла от экрана, повернувшись к Воронцову спиной, остановилась у окна в глубине своей комнаты, минуту или больше молча смотрела в затуманенный сад.
Как будто он и вправду обидел ее своим вопросом.
Воронцов ждал – что еще они придумают для него. И внимательно рассматривал Наташину фигуру. Ему даже хотелось, чтобы она подольше не оборачивалась.
Самое смешное, что он совершенно не ощущал невозможности происходящего. Пришельцы, путешествия во времени, свидания с призраками… Но раз это все случилось, какой же смысл переживать по поводу теории вероятностей?
Возможность и вероятность попасть в данный момент времени в автомобильную катастрофу для каждого конкретного индивидуума на Земле равна около одной миллиардной. Но разве тот, кто уже вытянул этот редкостный шанс, остался в живых, но, предположим, лежит в кювете с переломанными ногами, думает о законе больших чисел? Пожалуй, его интересует в этот миг нечто другое.
То же самое можно сказать и о Воронцове.
Ему важнее всего было определить наконец, чего он сам в этой истории значит, чего хочет и какой выбор сделает.
Принять Наташино предложение, стать, попросту выражаясь, тайным агентом инопланетных пришельцев, неизвестно зачем проникших на Землю?
Или же избрать для себя благородный путь сопротивления агрессору? Без всякой гарантии, что его инстинктивный негативизм принесет пользу, а не вред человечеству, которое он, без всяких на это прав, вынужден сейчас представлять.
Сложность была в том, что Воронцов не видел третьего пути: каким-либо способом уклониться от решения вообще. Не только потому, что не знал, как вообще можно уклониться в такой ситуации, но и потому еще, что не в его характере было в трудные минуты уходить в кусты. Если проблема выбора существует, то выбор должен быть определенным.
– А там ведь не только тексты, – будто размышляя вслух, сказала Наташа, поворачиваясь к нему лицом. – Там ведь и видеозапись. Представляешь – подлинная кинохроника битвы на Калке, взятие монголами Рязани и Владимира, сражение на Сити… Даже историки не представляют, как все было на самом деле, а здесь – документальный фильм. Форзейли считают, что их наблюдатели как раз и погибли в том сражении, вместе со всеми русскими князьями. После 4 марта 1238 года на связь они больше не выходили…
– Безусловно, фильм может быть потрясающим, – согласился Дмитрий. Он представил – заснеженный лес, лагерь русских воинов, внезапное появление монголов, отчаянная и безнадежная битва, крупным планом – лицо князя Юрия, подлинные голоса исчезнувших семь веков назад людей… – Тут можно прославиться. Фильм наверняка станет бестселлером века. Но…
– Ну что «но»?! Что ты все время находишь какие-то отговорки? – не выдержала Наташа. – Не думала я, что ты стал таким… осторожным… – На губах ее мелькнула неприятная, если не презрительная улыбка. – Я считала, что кто-кто, а уж мой мичман с восторгом примет это предложение. Небывалое приключение, возможность стать национальным героем, даже всемирным, путь к исполнению любых желаний… А ты, выходит, превратился в обыкновенного обывателя? «С одной стороны, с другой стороны…» – передразнила она.
И Дмитрию захотелось махнуть на все рукой и согласиться, а там будь что будет. Действительно: выглядеть в глазах той, которая… расчетливым и трусоватым хлюпиком, хрестоматийным интеллигентиком в мятой шляпе и захватанном пальцами пенсне… Ему, всегда рисовавшемуся перед Наташей манерами старорежимного офицера…
Только реакция эта была тоже из того, давно прошедшего времени, и девушка за плоскостью экрана внешне напоминала свой прототип.
– Что ж тут поделаешь? – Воронцов слегка развел руками, недоуменно посмотрел на палаш, который все еще держал в руке, и бросил его на кресло. – Жизнь – она всех учит. Хватит, погеройствовали. И воздаяние было… Помнишь, как Рощин в «Хождении по мукам» сказал? «Благодарное отечество наградило штыком в брюхо».
– Обидели тебя сильно… – не то спрашивая, не то утверждая, сказала Наташа. – Только при чем тут весь народ? Кажется, ты сам говорил, что Воронцовы всегда служили не властям, а России…
– Говорил. А России моя служба сейчас нужна? Вот эта, что ты мне сейчас предлагаешь? Наоборот не получится?
Наташа подошла к самому краю экрана, оперлась рукой о его внутреннюю поверхность. Их лица почти соприкоснулись.
– Что ж, давай попробуем вместе разобраться. Заодно отвечу и на второй твой вопрос. Ты – Воронцов. Последний, кажется, представитель своей ветви, так?
– С твоей помощью, – не сдержался от упрека Дмитрий.
– Согласна. Пусть с моей. Молодая была, глупая… Не в этом сейчас главное. Скажи, что ты знаешь о второй линии своих предков со стороны матери?
Вопрос был неожиданным, и Воронцов растерялся. Действительно, эта сторона собственной генеалогии была для Дмитрия покрыта туманом какой-то сомнительной тайны.
Из коротких, отрывочных, случайных почти что разговоров с матерью он знал, что она происходила из кубанских казаков, что дед его имел чин есаула и был станичным атаманом, в Гражданской войне участия будто бы не принимал, но в конце двадцатых или начале тридцатых годов был раскулачен и сослан со всей семьей, только мать каким-то образом уцелела, оказалась в Ленинграде, где вышла замуж за молодого командира РККФ Воронцова.
Говорить обо всем этом вслух в семье считалось непринятым. Дмитрий даже не знал отчества своего деда. Да, признаться, не слишком и интересовался.
Правда, мать, не желая выглядеть среди Воронцовых безродной крестьянкой (а в анкетах ей приходилось писать: «из крестьян»), подчеркивала, что предки ее происходили из польской шляхты и один из прадедов, в XVII, кажется, веке, сменив веру и подданство, вступил в Запорожскую Сечь.
– Неужели тебе никогда не хотелось узнать подробностей? – спросила Наташа.
– Как тебе сказать? Возникало иногда такое желание… Мать и сама мало что успела в детстве узнать, да и вспоминать ей, судя по всему, было не особенно приятно. По-моему, и она, и отец просто вычеркнули ее прошлое. Времена тогда были, сама знаешь. Только какое отношение…
– Отношение самое прямое, – перебила его Наташа. – Именно из-за твоего происхождения на тебя и обратили внимание. Не просто ж так, вдруг, взяли одного из пяти миллиардов, ты правильно отметил. Но чтоб разговор у нас дальше стал действительно предметным, ты кое-что почитай… Там в шкафу, на второй полке справа, зеленая кожаная папка. Посмотри внимательно, а потом продолжим.
Она кивнула ему ободряюще, изобразила нечто вроде воздушного поцелуя, и экран медленно потемнел. Как будто там, у нее в комнате, опустились светомаскировочные шторы.
Глава 5
Первая часть папки вызвала у Воронцова только положительные эмоции: естественный интерес к малоизвестным фактам истории запорожского и кубанского казачества, приятное чувство гордости за свою кровную причастность к славным делам и подвигам людей, о которых до этого и не знал ничего, выходящего за пределы «Тараса Бульбы» и знаменитой картины Репина.
А оказывается, начиная с XV века запорожские казаки были грозой турок на Черном море, на своих «чайках» брали на абордаж до зубов вооруженные боевые корабли, высаживали десанты в окрестностях самого Стамбула…
Выходило так, что в нем, Дмитрии Воронцове, сомкнулись две линии российской морской истории – черноморской отчаянной казачьей вольницы и балтийского, созданного Петром, регулярного флота. И не так важно, что после переселения на Кавказское побережье казакам пришлось забыть свои морские подвиги, сменить палубы на седла и водные просторы на просторы ковыльных степей…
Воронцову подумалось, что на основании прочитанного им можно было бы снять десятки остросюжетных фильмов, не уступающих рыцарским, ковбойским, пиратским и прочим заграничным боевикам, столь популярным среди детей и взрослых, не имеющих понятия о собственной истории и уверенных, что все интересные и захватывающие события происходили только там, в прериях и пампасах, флибустьерских морях и средневековых Парижах и Лондонах, а у нас в прошлом, кроме бояр в нелепых шапках и собольих шубах, пьяных стрельцов, бунтующих против просвещенной власти, забитых крепостных и сонных обломовых, ничего и не было…
Воронцов вдруг с неприязненным удивлением осознал, что он сам, оказывается, даже о любимом своем русском флоте видел только два фильма, снятых лет тридцать назад: «Адмирал Ушаков» и «Корабли штурмуют бастионы». А больше смотреть-то было и нечего. Открытие оказалось неожиданным и печальным.
А материалы в папке подбирала рука очень квалифицированная. Имеющая доступ к любым хранилищам.
Знакомство с документами естественно подводило к мысли, сформулированной Львом Толстым: «Вся история России сделана казаками. Недаром нас зовут европейцы казаками. Народ казаками желает быть». В казачестве исторически как бы сконцентрировалась идея русского свободолюбия, неприятия всякого насилия над личностью, осознанный героизм, последняя опора древней памяти о вечевой новгородской демократии.
Подтверждалось это страницами из фундаментальной «Истории Кубанского казачьего войска» В. А. Щербины, неизвестной современному читателю, материалами из архивов, воспоминаниями современников.
Специально выделено было все, что касалось прямых предков Воронцова. С волнением и неясным чувством вины увидел он наконец выполненный рукой неизвестного художника графический портрет прадеда Акима Петровича, войскового старшины, и фотографию деда, Василия Акимовича. С датированной шестнадцатым годом овальной карточки смотрел на него суровый, немолодой есаул с подкрученными усами. На белой черкеске два офицерских ордена – Владимира и Станислава, оба с мечами, и солдатский Георгий, наверное, за японскую войну. «Неплохо, – подумал Дмитрий. – Не подвел дед…»
Но настоящее потрясение Воронцов испытал, перейдя к разделу послеоктябрьской истории.
Он не считал себя совсем уж неосведомленным, знал кое-что сверх обязательной программы о подробностях гражданской войны и о «перегибах» коллективизации, о репрессиях тридцатых годов, слушал и сам рассказывал анекдоты про «Иосифа и Лаврентия», но все это было настолько поверхностно, настолько забивалось бесчисленными славословиями «героическому пути», «невиданным успехам», «неслыханному энтузиазму», что существовало как бы в ином измерении, за пределами подлинной, научной, классово выдержанной истории. Враги оставались злобными и трусливыми, кулаки подлыми и коварными, красные конники беззаветными и героическими. А линия, разумеется, единственно верной на непроторенном пути.
А сейчас перед ним открывалась совсем другая история. Поистине страшная. Не уступающая ужасам полпотовской Камбоджи.
Он читал копию (или подлинник?) подписанной Я. М. Свердловым директивы 1919 года:
«Необходимо, учитывая опыт гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления.
Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно, провести массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью.
К среднему казачеству необходимо применить все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской власти…»
Имелась также спецдиректива, которой предписывалось физическое истребление по крайней мере 100 тысяч казаков, способных носить оружие, физическое уничтожение так называемых «верхов» станиц (атаманов, учителей, судей, священников), хотя бы и не принимавших участие в контрреволюционных действиях…
Читал Воронцов справки о действиях карательных отрядов на Кубани и Дону, количестве уничтоженных и выселенных станиц, расстрелянных офицеров, фронтовиков, юнкеров, георгиевских кавалеров… Некоторые из этих справок и документов были подписаны именами людей, которых Дмитрий с детства считал героями.
Документы подтверждались соответствующими фотографиями.
Дойдя до материалов, повествующих о зловещей «экспедиции» Кагановича на Кубань в 1933 году, Воронцов захлопнул папку.
Картина национальной трагедии не просто потрясала, она переворачивала душу, перечеркивала все его сложившиеся за тридцать пять лет жизни представления.
До нынешнего года (а на дворе стоял, прошу заметить, 1984-й) политические взгляды Воронцова немногим отличались от позиций подавляющего большинства людей его возраста, образования и круга общения. Несмотря на то что за последние десять лет он побывал в доброй сотне иностранных портов, стереотипы оказывались сильнее.
Да, живут они там лучше, чем мы, да, имеют там место так называемые «буржуазные свободы», но зато наша страна – самая передовая, самая миролюбивая, опора и надежда всего прогрессивного человечества. А если что и не так, как хотелось бы, – на то есть объективные причины: войны, неизведанность пути, происки империалистов, родимые пятна капитализма и прочее из того же набора.
И вообще, крупнейшей национальной катастрофой он считал Цусиму и связанные с ней последствия для русского флота, который на полвека утратил возможность занимать подобающее ему место среди флотов прочих мировых держав.
Это в нем, конечно, говорил кастовый дух и оскорбленная профессиональная гордость.
Но вдруг Воронцов столкнулся совсем с другой историей. Которой просто не могло и не должно было быть!
Однако самое странное, что он ни на минуту не усомнился в подлинности открывшихся ему фактов, хотя, казалось бы, они настолько противоречили всему, что он знал о «самой великой и гуманной революции»… Или документы показались ему абсолютно убедительными, или подсознательно Воронцов был готов к принятию именно такой информации, потому что сотни маленьких неправд, умолчаний и искажений исподволь складываются в одну большую грандиозную неправду, и тогда достаточно внешне незначительного удара, чтобы кривое зеркало разлетелось вдребезги.
Стоя у окна, он жадно курил, но здравый смысл и логическое мышление его не покинули. Вопрос, который тут же возник у Воронцова, был чисто практическим: а зачем форзейлям потребовалось, чтобы он узнал все это? На какие действия должна подвигнуть его такая информация и нынешнее душевное состояние?
Завербовать его в стан белой эмиграции? Привлечь на сторону «правозащитников» и «диссидентов»? Подготовить к участию в военном перевороте?
Смысла в этом мало, да и речь все время шла о другом. Как соотнести сведения о репрессиях против казачества – и необходимость помочь пришельцам в поисках Книги?
Разумного ответа на находилось. Оставалось выслушать, что на сей счет скажет Наташа.
Но экран оставался темным, несмотря на то что Дмитрий подошел к нему вплотную, всем своим видом изображая готовность к продолжению переговоров.
Возможно, ему предоставлен перерыв для обеда и более глубокого усвоения пройденного материала.
Воронцов и не заметил, как погода за высокими окнами изменилась. Поднявшийся ветер унес дождевые тучи, яркие солнечные полосы легли на вощеный паркет, а вдали от горизонта раскинулось слегка пенящееся море, не серое, как вчера и сегодня утром, а веселое, сине-фиолетовое, вспыхивающее сотнями бликов.
Он повернул бронзовую задвижку балконной двери, и порыв ветра едва не выбил ее из рук, шторы взметнулись сорванным парусом.
Внизу шумели и раскачивались кроны могучих дубов и кленов, издали доносился гул прибоя, в воздухе ощущался запах морской соли и обсыхающих на полосе литорали бурых водорослей.
Чудесное место. Если секстан в адмиральском исправен, можно определить координаты. Только вряд ли стоит. Единственным местом, где возможно сочетание берегового рельефа, такого типа растительности и открытого океана (а перед ним именно океан, тут уж он не ошибается), может быть лишь побережье Новой Англии.
Но берег от Финляндии до Бостона – сплошной мегаполис, таких заповедных уголков, пригодных для размещения базы, там давно уже нет. Если… Если за бортом не декорация или не любой век раньше семнадцатого…
Наташа появилась на экране почти через час.
– Все прочитал? – спросила она.
– Достаточно. Какой реакции ты от меня ждешь?
– Дело не в реакции. Что ты умеешь владеть собой, я знаю и так.
– Тогда к чему все? Надеюсь, реставрация монархии не входит сегодня в наши планы?
Наташа улыбкой показала, что ценит его чувство юмора.
– Пока нет. Но связь между нашими разговорами и тем, что ты сейчас узнал, самая прямая. Ты присядь, спешить нам некуда… Значит, так. Книга уцелела после гибели наблюдателей, мы об этом говорили. Она находилась в специальном контейнере, непроницаемом для любых видов излучения. Поэтому ее невозможно запеленговать. Только когда контейнер вскрыт…
– Тут у них технический просчет, – вставил Воронцов. – Датчик следовало вынести наружу, тогда и проблем бы не было.
– Значит, они не рассчитали на такой случай. Но не это сейчас главное. За минувшие века контейнер вскрывался лишь трижды. Время и место установлено. Первый раз – на следующий день после битвы на реке Сить, очевидно – тем человеком, который спас Книгу после гибели владельцев. Потом – через триста лет, на острове Томаковка, на Днепре, где размещалась ранняя Запорожская Сечь. И наконец – сорок первый год… Вот такая картина получается.
– Понимаю, – сказал Воронцов, раскуривая новую
сигарету, помолчал, неторопливо затягиваясь и стараясь, чтобы не обломился длинный столбик пепла.
Он добился своего, пепел не упал, а Наташа не выдержала паузы и заговорила сама:
– Выходит, что человек, спасший контейнер, сберег его. Возможно, образовалось особое общество, братство хранителей, для которых Книга стала высшей ценностью, реликвией… Они сумели переправить ее на Украину, и там она хранилась до наших почти что дней. О причинах можно только гадать… Наверное, это было сверхтайное общество, могущественное и достаточно многочисленное, раз почти тридцать поколений традиция не прерывалась.
– А почему именно так? – спросил Воронцов, по привычке тут же изобретая альтернативы. – Может быть, все проще? Никаких хранителей, исключительно воля случая. Подобрали Книгу монголы, переходила из рук в руки: Золотая Орда, генуэзские купцы, крымские татары, в какой-то момент и запорожцы, потом ростовщики-евреи с Волыни, и так далее, пока немецкая бомба или снаряд не попали в подвал, где ваша штука валялась забытая и никому не нужная…
Наташа покачала головой, чуть приоткрыв губы в улыбке, словно ей нравилось, какой у них пошел интересный разговор, где можно посоревноваться в остроумии.
– Не получается. Я же сказала – открывали всего трижды. А пойди Книга по рукам, контейнер или вообще бы выбросили, и Книга пеленговалась бы непрерывно, или ее саму разломали бы в поисках спрятанных внутри сокровищ, а то из чистого любопытства. И все. А здесь – три раза за семьсот лет, и каждый раз на очень короткое время… Согласен?
– Что тут возразишь? Четко мыслишь, молодец. Ну а теперь давай завершающий штрих. Чтоб уж добить меня наверняка…
– Дим, ты ведь уже все понял сам… Но если так хочешь – пожалуйста. Форзейли предполагают, что твои предки имели отношение к хранителям. Проанализировав массу информации, они установили, что их положение в иерархии Старой и Новой Сечи, целый ряд необъяснимых деталей биографии говорят о том, что реальный статус мужчин вашего рода был гораздо выше официального. Знаешь, как, например, у членов сицилийской мафии…
– Ну, спасибо, – рассмеялся Воронцов. – А может, они просто анекдоты лучше других умели рассказывать, отсюда и авторитет. И вообще не сходится. Ведь мои деды-прадеды на Кубань с войском переселились. Отчего бы? Раз они такие важные персоны, ну и сидели бы возле своей реликвии…
– Дим, – вдруг сказала Наташа неожиданно мягким голосом, – ну а с чего ты взял, что Книга обязательно осталась на Хортице? Вспомни – шестнадцатый век, потом сразу середина двадцатого. А что между? Тебя сбила с толку географическая близость Запорожья и Киева… А если наоборот? Против часовой стрелки? Сечь, Кубань, Сибирь – и только потом снова Украина…
Вот только после этих слов Дмитрий как-то окончательно поверил в реальность или, вернее, достоверную возможность предложенного ею варианта.
Ничего слишком уж убедительного Наташа не сказала, а Воронцов поверил. Может, оттого, что вдруг ощутил психологическую и кровную связь с возникшим из небытия дедом? Он сам поступил бы, наверное, подобным образом…
Боевой казачий офицер, кавалер нескольких орденов, да еще член древней и тайной организации, ничем не провинившийся перед новой властью, вдруг объявлен врагом, вместе с семьей, станичниками, старыми друзьями засунут в промерзший вагон, в насмешку названный теплушкой, и отправлен воистину куда Макар телят не гонял.
И в одном из наскоро собранных узлов с остатками имущества – та самая вещь. Смысла и названия которой он и сам не знает (а вдруг знает?), но которую сберегла в веках теряющаяся из глаз вереница предков… А теперь должен сохранить он, в условиях, хуже которых, наверное, не было на Руси все предыдущие семь веков.
После Батыя уж точно не было…
И вот он живет бог знает где, может, в Игарке, а может, на Алтае, а сам ищет выхода. Чтоб цепь не прервалась, чтоб исполнился не им возложенный на себя обет…
Где-то перед войной такая возможность представляется. Старый хранитель с верными товарищами бежит из ссылки, или по закону его отпустили, мало ли… Возможно, зачем-то ему обязательно нужно на Хортицу, на землю предков, а может, и в Турцию, к казакам-некрасовцам, соблюдающим древнее благочестие.
А тут война, стремительный прорыв немцев…
Однако помочь ему узнать истинную правду не в силах даже форзейли, при всей неограниченной мощности их компьютеров и анализаторов. И хочешь не хочешь, принимать решение придется лишь по косвенным данным.
