Александр Зорич
Люби и властвуй

Если же кто-то из чужих слуг услышит его, Эгина, стук – еще хуже. Сплетни, кривотолки, а там кто-то и донос сподобится написать в Свод Равновесия… Ха-ха.

И тут он снова услышал лай. Не издалека, как ему показалось в первый раз. А скорее изнутри. Из дома, что ли? Овель вскрикнула. Кажется, она что-то заметила. Всадник всегда замечает точку на горизонте раньше лошади.

8

– Эй, ты, поставь девочку, на хрен, а сам вали отсюда!

Да, это был непростительный промах.

Коллеги из Свода подняли бы его на смех.

Из-за хлюпанья жижи под ногами не расслышать, как к тебе подкрался противник? Да такое даже салаги себе не позволяют. То, что он, Эгин, все-таки пьян, и то, что в голове у него – костюмированный бал еще со вчерашнего вечера, это в общем-то не оправдания.

Овель дрожала всем телом. Эгин аккуратно поставил ее на ноги. На хрен – не дождетесь, а вот на ноги – пожалуйста. Меч выпорхнул из ножен. Овель закусила нижнюю губу и, кажется, приготовилась реветь опять. Но Эгину было не до этого.

Два пса. При псах – трое. Это явно те, которые шли за Овель по внешнему, мощенному камнем, Желтому Кольцу.

Собачки привели их куда следует.

Разумеется, они решили, что догнать Овель будет легче, если идти по мостовой, а не плыть сквозь нечистоты. Они определили направление их движения, обогнали их, а теперь – не важно уж как – прошли сквозь дом. Может, слуг подкупили или даже перебили, а может, он тоже, Хуммер его раздери, «сдается».

– Я не стану разговаривать с вами иначе как на языке стали, пока вы не представитесь, милостивые гиазиры, – бесстрастно отвечал Эгин, приглядывая пути возможного отступления.

– «Милостивые гиазиры»… Видал, как загибает! – заржал один из трех, самый представительный и рослый. – А не пошел бы ты в пень, такой благородный!

Эгин молчал. Когда против тебя трое, лезть на рожон не рекомендуется.

– Я же вам говорила, Атен окс… Атен окс… Я же вас просила, Атен, то есть предупреждала, – зашептала Овель, сцепляя пальцы умоляющим замком. – Они выиграли. Им я буду как бы приз. А вы – уходите.

Точеный носик Овель покраснел. Это было заметно даже в темноте. А глаза… О да, милостивые гиазиры, то были глаза жертвенного ягненка. Эгин заложил черную прядь Овель за ее изящное ушко. Улыбнулся ей и, к собственному глубочайшему, хотя и неосознанному в тот момент удивлению, отвечал:

– Еще не ясно, кто выиграл. Может быть, приз достанется мне?

Сказал и подивился собственной наглости. Подпускать двусмысленности в разговорах с незамужней родней Сиятельного князя? Норо окс Шин, пожалуй, лишь пожал бы плечами, узнай он об этом.

9

– Ну что, нашептались? – Рослый детина в высоких сапогах решительно шагнул с крыльца в грязь, обнажая меч.

Что ж, первый шаг был сделан. Эгин мягко оттолкнул Овель к стене и вдохнул полной грудью. Трое и две собаки. Это плохо. Но не безнадежно.

– А вы чего стали, сюда! – скомандовал рослый, обернувшись к своим товарищам.

Те последовали за ним. Похоже, о честном поединке речь вообще не шла. Странно, впрочем, если бы было иначе. Псы безропотно последовали за хозяевами.

– Ты чего, благородный? Давно не получал, что ли? – Голос зачинщика был низким, с легкой хрипотцой. – Захотелось прадедушку проведать в Проклятой Земле Грем? – продолжал он, пока его ребята подтягивались к Эгину с боков.

Было видно, что решимость Эгина защищать Овель кажется всем троим чисто декларативной, нужной «благородному» только ради сохранения лица.

«Он из Иноземного Дома», – спустившись на полтона ниже, сообщил рослому его товарищ в охотничьей шапке.

– Да хоть из свиты Сиятельной! – заржал рослый.

«Интересное дело, – подумал Эгин. – Эти ребята одеты как штатские, а хамят словно гвардейцы Сиятельного князя. Разгуливают по Пиннарину с псами, словно солдаты Внутренней Службы, и оскорбляют чиновника Иноземного Дома. По виду – лесные егеря, по речи – морячки из Урталаргиса».

– Разве вам не известно, какие влиятельные родственники у девушки, которую вы сейчас пытаетесь заполучить? – не оставляя надежды уладить дело миром, поинтересовался Эгин.

– Знаем-знаем. У нее о-очень влиятельные родственники! – снова заржал тот, что был за главного.

– Особенно дядя! – вклинился стоявший поодаль, тот, что придерживал псов.

– Они-то нас и послали, господин хороший, так что дела твои дрянные, – авторитетно добавил третий, обнажая свой короткий широкий меч.

Случилось то, чего Эгин давно ожидал, – Овель разревелась. Видимо, одно упоминание о родственниках катастрофически сказывалось на ее настроении.

– Короче, это твой последний…

Но рослый не смог договорить.

Эгин в глубоком выпаде всадил меч ему прямо в живот, который, к счастью, не был защищен даже дрянной кольчугой. Всадил на треть длины лезвия.

Остатки хмеля слетели с Эгина в тот же миг. Истерика Иланафа, философствования Онни и даже милые влажные губки Овель – все это уже не существовало для него. Оставались только двое вооруженных мужчин и два свирепых пса, готовых напасть в любой момент.

Так же стремительно Эгин извлек меч из раны и отскочил назад, к стене. К Овель. От неожиданности она даже перестала всхлипывать.

Рослый заскулил, скрючился, зажал рану ладонью и упал на спину, в помои. Нечистоты покрыли его с головой. Ослиная моча и кухонные отбросы, грязь вперемешку с теплыми каплями ночного дождя были ему саваном.

– Спускай собак! – выкрикнул тот, что разглагольствовал о дяде Овель.

Псарь что-то шепнул своим питомцам, и те, не издав ни единого звука, на удивление неспешно двинулись к Эгину. Они приглядывались и принюхивались к опасному человеку, которому должны были перегрызть глотку.

Обе твари были черными кобелями с обрезанными ушами и купированными хвостами. Поджарыми, мускулистыми, сильными, откормленными. Эгин не очень хорошо разбирался в псах, но даже его знаний было достаточно для того, чтобы понять: такие обучены держаться до последнего, не бояться вооруженного человека и ударом лапы вышибать из седла всадника.

При Эгине был только так называемый салонный меч. Кто мог знать, что вечеринка у Иланафа будет иметь столь неожиданное продолжение?

Как и всякий салонный меч, клинок Эгина был неширок, слегка искривлен и имел очень длинную рукоять с избыточно декорированной гардой. Для того, чтобы давать отпор псам, хорошо бы располагать чем-то более длинным и чуть более увесистым.

Обе собаки изготовились к прыжку. Одна из них погибнет. Но зато другая обязательно достанет Эгина, меч которого будет все еще вонзен в тело первой. Он будет запаздывать с извлечением меча на почти неразличимо малые доли мгновения. И все-таки второму исчадию достанет их, чтобы успеть погрузить свои клыки в горло рах-саванна.

Эгин всегда ненавидел собак. Иногда стеснялся этого. Особенно с Вербелиной. Но в тот момент, глядя в желтозубые пасти псов, в пасти четвероногих людоедов (до него доходили слухи, что в отдельных состоятельных поместьях кровожадные самодуры вроде Хорта окс Тамая кормят этих тварей человечиной), он поклялся, что никогда и ни за что не потреплет за ухом ни одну «псинушку», будь она хоть с голубя величиной.

Эгин все рассчитал верно. Когда собаки прыгнули, он уже завершал первый скрестный шаг, а к тому моменту, когда приземлились, был уже в трех саженях от того места, где находился прежде.

Он переместился с великолепной быстротой. Псарю оставалось только удивленно ахнуть. Псы тоже выглядели обескураженными.

«В этот раз не попали, но в следующий…»

– Сэ-ми-са! – истошно и совершенно неожиданно завизжала Овель. – Сэ-ми-са!

10

Псы, похоже, прекрасно поняли Овель.

Обе твари, словно бы получив обухом по голове, смиренно сели. Да, они были недовольны, что их неукротимая жажда крови осталась невостребованной, а голод – неутоленным. Но они слушались Овель. Слушались эту глупую девчонку!

Тут уже и псарь понял, что произошло.

– Теперь ясно, как эта дрянь смылась из «Дикой утки», – бросил один преследователь другому.

– Командуй, давай-давай. – Второй вместо ответа ткнул его локтем в бок.

– Саа! Саа! – закричал псарь.

Это словцо знал даже Эгин. Правда, благодаря Вербелине.

«Конечно, – объясняла своему увядающему от скуки и отвращения возлюбленному Вербелина, – каждый, кто держит собак, может тренировать их на свои собственные слова. Но обычно все пользуются известными. Говорят, харрениты, а позже варанцы когда-то позаимствовали их у даллагов. „Са“, например, обозначает что-то вроде „убей любой ценой“.

«А ты?» – нехотя спросил тогда Эгин, просто чтобы как-то поддержать разговор.

«У меня есть собственный шутейный пароль. – Вербелина расцвела в улыбке. – Когда я говорю „энно“, самые сообразительные из них делают обратное сальто через голову».

Тогда Эгин не придал этому разговору никакого значения, хотя и не забыл его. Теперь сделалось очевидным, что Овель откуда-то известен пароль, запрещающий обыкновенное «са» этим псам. Да и псов она, похоже, тоже знает. Судя по тому, что по отношению к ней они не проявляли ни злобы, ни агрессивности. Самое большее – служебный интерес.

Не дожидаясь очередного «са», Эгин оказался рядом с ближайшей тварью и снес ей голову косым поперечным ударом. А затем проделал ту же операцию и со второй, в тот момент полностью поглощенной проблемой двоевластия.

«Даже четвероногих иногда подводит интеллигентность» – так прокомментировал Эгин это событие двумя днями позже.

«Что ж, судьба раздает мне щедрые авансы», – подумал он, надвигаясь на двух оставшихся преследователей Овель.

Да, его новая знакомая оказалась совсем не такой бесполезной в этой ночной драке, какими обыкновенно оказываются прекрасные спутницы чиновников Иноземного Дома.

11

Дождь незаметно закончился.

Обезглавленные псы лежали на мелководье. Неподалеку от них из жижи проявлялось тело первого хама – главаря преследователей.

«Даже если рана не смертельная, после такой дозы дерьма ему не выжить», – безо всякого злорадства заключил Эгин.

Похоже, конец кровавой пьесы был близок. Мечи преследователей блеснули в неярком свете луны, выглянувшей в просвет между тучами.

Чиновник, собирающийся на дружескую пирушку, не берет с собой оружия левой руки. Не взял его и Эгин. А потому драться с двумя придурками одновременно, у каждого из которых, в отличие от него, было в левой руке по удобной даге, было очень несподручно.

Приходилось следить за огромным количеством вещей, за которыми гораздо удобнее было бы следить днем.

Несмотря на то что каждый из противников Эгина был не чета ему в фехтовальном искусстве, реализовать свое преимущество было непросто. В первую очередь потому, что он дорожил своей жизнью, а вот эти двое, кажется, не слишком.

«Они что, смертники оба?» – недоумевал Эгин, утирая пот со лба во время очередной краткой передышки. За минуту до этого псарь попытался подставиться под удар его меча, с тем чтобы дать своему напарнику возможность нанести предательский удар с другого направления.

Схватка затягивалась. Оба его противника тяжело дышали. Каждый из них втихаря гадал, кто умрет первым. Или кто первым даст деру.

Эгин ждал того, что в фехтовальном классе учителя Занно называли «гороховый верняк». Так молодые питомцы Свода Равновесия называли непростительный промах противника, приводящий к тому, что его становится так же легко поднять на пику, как тренировочный мешок, набитый горохом.

Он, разумеется, дождался.

Ослабевший от непривычно долгого поединка псарь занес руку с мечом слишком далеко. Замах вышел нелепым, корявым, гибельным.

Эгин не замедлил воспользоваться этим промахом. Минуту спустя псарь глотнул отбросов, судорожно пытаясь удержать жизнь, которая стремительно покидала его тело сквозь порванную шейную артерию.

«Ну что ж, теперь поединок можно назвать честным. Один на один», – с удовлетворением отметил Эгин, отгоняя прочь усталость. Как вдруг раздался испуганный голос Овель:

– Атен! Атен! Там еще, посмотри!

Эгин отошел на безопасное расстояние от своего последнего врага. Его волосы были насквозь промочены потом и смрадными брызгами. Казалось, будто он только что покинул купальню.

Эгин обернулся.

К ним приближались еще трое. С двумя такими же черными псами, у которых вместо ушей – едва заметные лоскутки, а с языков стекает липкая обильная слюна.

12

– Ха! А вот и наша лапушка! Цела и невредима, бегляночка! – всплеснул руками очередной командир.

– Это ты, что ли, наших поперебил? – поинтересовался второй, с интересом оглядывая Эгина. Знаков отличия Иноземного Дома на рах-саванне уже было не разглядеть – так он измазался дерьмом и грязью.

– А ты что, последний герой? – заржал третий, обращаясь, правда, не к Эгину, а к его противнику, молившему всех известных ему богов о спасении несколькими минутами раньше, а теперь возносившему им по очереди благодарственные и хвалебные гимны.

Эгин быстро оценил обстановку. Он обессилен. Ранен, хотя и легко. Их трое, они свежи. Свежи их псины. Кто знает, пройдет ли у Овель тот же номер с «сэ-ми-са»?

Увы, все это означало, что в нем должен вновь воскреснуть дипломат, лицедей, наглец и… и… офицер Свода Равновесия, в конце-то концов!

– Вашего человека и двух собак убил я, милостивые гиазиры, – подтвердил Эгин. – Эта девушка – преступница, которой давно интересуется Свод Равновесия. Ее судьба поручена мне. Если у вас хватит наглости пойти против Свода и сразиться со мной, знайте: мне не составит большого труда одержать победу. Но даже если судьба будет на вашей стороне, никто из вас не проживет дольше завтрашнего вечера.

Эгин замолчал. Гости начали перешептываться друг с другом, явно удивленные таким оборотом дела.

Эгин даже не взглянул на Овель. Он и так был уверен в том, что глаза у нее сейчас больше, чем блюдца, на которых в благородных домах подают десерт. Для нее это тоже сюрприз – вдруг ощутить себя персоной, которой интересуется, как оказалось, офицер Свода Равновесия.

«Пусть ломают головы!»

Эгин устало прислонился к стене. Вот о чем он в тот момент не думал, так это о жуткой вони, которой, казалось, было напоено все вокруг, включая луну и безразличные к происходящему звезды.

13

Свод Равновесия – это государство в государстве. Свод подчиняется гнорру. Гнорр – Сиятельному князю. И более никому.

Любой варанец впитывал эти нехитрые истины с молоком матери. И эти молодцы с псами тоже, конечно, впитали, Хуммер их раздери.

Разумеется, решившись на такую с виду невинную ложь, Эгин совершал должностное преступление. Ни много ни мало.

Во-первых, он открылся людям, о которых толком не знал ни кто они такие, ни зачем им эта девочка.

Во-вторых, он сделал это ради особы женского пола, случайно встреченной им после дружеской попойки. Ради нее он солгал, объявив ее преступницей, а себя – следователем.

В-третьих, а также и в-четвертых, и в-пятых, сейчас ему придется совершить еще более тяжкое преступление – представить этим ублюдкам доказательства, если они не поверят ему на слово. Причем в отсутствие удостоверяющего жетона – Внешней Секиры, – которым он щеголял давеча перед Гастрогом и который сейчас преспокойно полеживает у изголовья его кровати на ореховом столике о трех ножках. А в отсутствие этого самого жетона факт предъявления самого веского из возможных доказательств – Внутренней Секиры – не может остаться не замеченным начальством. То есть Норо окс Шином.

Они, конечно же, не поверили.

– А чем докажешь, офицер? – соединив в этой фразе наглость и опасливый подхалимаж, спросил его уцелевший таки противник.

Разумеется, его интересовал вопрос, почему этот странный псевдочиновник Иноземного Дома не воспользовался своей подавляющей и наводящей страх привилегией сразу, пока его товарищи и псы еще были целы и невредимы.

– Вот именно. Кто его знает, может, ты гониво гонишь, а? – подтвердил псарь из второй группы.

Эгин криво усмехнулся. Закатил левый рукав. Отер меч о платье и перехватил его за лезвие в последней трети так, словно это был ножик, которым он собирался почистить яблоко.

Не изменившись в лице, он взрезал сначала кожу, а затем и мышцу на своем левом предплечье. Все тем же острием клинка раздвинул кровоточащие ткани в обе стороны. И тогда Внутренняя Секира отозвалась своему хозяину трепетным мерцающим огнем.

– Оба-на! – не выдержали зрители.

– А можно поближе? – с почтением спросил один из преследователей.

Эгин не ответил, но тот воспринял его молчание как знак согласия и сделал три скромных шажка, по-гусиному вытягивая шею. Остальные не двигались.

– Мужики, там, Хуммер меня раздери, – залопотал любопытный, – там это, два глаза. Один мне только что подмигнул. Как есть подмигнул, мужики!

Другие не отважились подступиться ближе. Эгин закрыл рану ладонью и выжидающе посмотрел на «мужиков».

– Ну что, кто-то еще претендует на эту девочку? – зло процедил он.

– Пусть лучше нас хозяин на кишках повесит, чем к этим в подвал попасть, Хуммер меня раздери, – пробормотал тот, что подходил полюбоваться на пугающее чудо Внутренней Секиры.

Очень скоро четыре человеческих и два собачьих силуэта исчезли в прошлом навсегда.

Эгин улыбнулся Овель, которая, несмотря на нечаянную удачу, была мрачнее тучи.

– Так как же мне вас теперь называть, милостивый гиазир? – робко спросила она.

– Зови как хочешь, – примиряюще сказал Эгин, пытаясь перевязать руку поверх раны витым шелковым шнуром, на котором раньше болтался поясной сарнод.

– Давайте я, Атен, – с вымученной улыбкой предложила Овель. – У вас руки грязные.

14

Вопреки опасениям Эгина слуги не спали. Дверь черного хода тоже оказалась не заперта. Таким образом, ни стучать, ни объясняться, к счастью, не пришлось. Из кухни доносился зычный голос Аммы:

– …И вот представь себе, Кюн, молния ему прямо в голову ударила. А могла бы и в меня! Мы ведь рядом стояли. Ну, думаю, сдохнет как есть! Но тут еще один мужик, он лавку сейчас держит, тут прям подбежал и орет мне как оглашенный: «Рой землю, рой землю быстро!»

В людской, как обычно, разглагольствовал Амма. А Кюн, разумеется, мычал и жестикулировал в ответ.

«Интересно, Амма свои истории на ходу выдумывает или в Опоре Единства есть специальный одобренный начальством сборник „народных“ баек?» – усмехнулся Эгин, жестом приглашая Овель следовать за собой. Она изо всех сил старалась не создавать лишнего шума.

– …ну я и начал рыть, что твой крот. Земля мокрая, я быстро вырыл яму. И тогда мы того бедолагу закопали в сырую землю, как мертвяка. Только нос оставили. Я, конечно, не поверил, что это помогает. Но тот, который лавку теперь держит, знай твердил: «Поможет, поможет». И правда помогло, Кюн. Помогло! Я-то думал, он сдох – шутка ли, молния ударила. А он возьми да и оклемайся через часок-другой…

Глухонемой Кюн услышал звуки за дверью первым. Он прервал свое одобрительное мычание и указал Амме на дверь. Дескать, шаги со стороны черного хода. Двое. Хозяин? А если не хозяин?

Амма бросился к печи и схватил кочергу. Кюн мигом достал свой мясницкий нож с широченным кривым лезвием. Дверь распахнулась.

– Хозяин? – недоуменно и растерянно спросил Амма. – А отчего не с парадного?

Но у Эгина не было ни сил, ни желания держать перед слугами отчет.

– Приготовьте этой девушке в моей спальне. А мне – в фехтовальном зале, на сундуке.

– Будет сделано, – ответствовал оторопевший Амма.

Почтительно поклонившийся Кюн был полностью погружен в рассуждения о том, каким образом будет отстирывать платье хозяина завтра поутру. Может, лучше сразу выкинуть?

Овель смущенно прятала глаза. Не каждый день случается приходить за полночь в дом к офицеру Свода Равновесия, которого ты видишь первый раз в жизни. Впрочем, выбора у нее не было.

15

«Придет? Не придет?» – такая мысль вертится в голове у каждой столичной содержанки, когда она лежит в своей постели и глядит на лепные карнизы сквозь кисею балдахина.

В ту ночь строй мыслей Эгина, лежащего на длинном сундуке, набитом мечами, алебардами, деревянным тренировочным оружием, защитными масками, поножами и метательными кинжалами, был не слишком далек от строя мыслей продажных, но честных девушек.

Он лежал с открытыми глазами и следил за ветвлениями лепного винограда, покрывающими потолок фехтовального зала.

Дверь он нарочно оставил незапертой.

После купальни он был чист словно паж Сайлы исс Тамай, Сиятельной супруги Сиятельного князя. И на удивление бодр. Рана, которую Амма, претендовавший на некоторый авторитет в вопросах врачевания, залил едкой пакостью и перевязал, совершенно не докучала ему. Похоже, в Опоре Единства учили не только народным байкам.

Овель все не шла.

«Да с чего я, собственно, взял, что она вообще должна прийти? Я бы на ее месте и не подумал о таком развлечении, как ночная болтовня с офицером Свода».

Эгин сел на своей импровизированной постели. Он не узнавал себя. Не узнавал. С каких это пор его стало волновать, явится ли девушка пожелать ему доброй ночи или не явится?

Но не успел он сказать себе голосом наставника Вальха очередное и последнее «успокойся!», как дверь распахнулась. И Овель, босая, в одной батистовой рубахе с плеча Эгина, показалась на пороге фехтовального зала.

16

– Ого! – грустно сказала она, оглядывая совершенно пустую и оттого кажущуюся необъятной комнату. – Я вижу, вам тоже не спится, – добавила она, как бы извиняясь за вторжение.

Сердце Эгина бешено колотилась. Кровь стучала в ушах, а язык, казалось, на время перестал выполнять даже простейшие приказания своего владельца. Так всегда бывает, когда чего-то ждешь очень долго и вдруг это желанное «что-то» появляется и застает тебя врасплох. Застает взволнованным и нелепым.

– Я… мм… очень рад видеть вас, госпожа Овель. Мне тоже, знаете ли, не спится.

Эгин не солгал ни в первом, ни во втором. Быть может, он даже слишком рад ее видеть. Она даже еще не успела приблизиться к нему на расстояние верного кинжального броска, а любовный зуд, ударивший в чресла, уже показался ему почти нестерпимым.

«Я заслужил ее, заслужил», – носилось где-то среди непрошеных мыслей об Обращениях и Изменениях.

– Я так и думала, Атен, иначе бы не пришла, – смутилась Овель. – Я просто хотела объяснить вам, что там на самом деле происходило. А то дико как-то получается. Вы рисковали своей жизнью и тащили меня по этой навозной речке, вы ранены, и вдобавок у вас с плечом… А вы даже не знаете толком, ради чего все это!

Эгин намотал простыню на чресла и, отодвигаясь на самый край сундука (чтобы случайно не спугнуть наверняка чрезвычайно щепетильную родственницу княгини), по-мальчишески поджав ноги, предложил Овель место поодаль от себя. К счастью, она воспользовалась его приглашением. Впрочем, сесть больше было некуда. Разве что на пол, застеленный кое-где матами, набитыми фасолевой шелухой.

– Как вы себя чувствуете, госпожа? – куртуазно поинтересовался Эгин, больше всего радея о том, чтобы легкая дрожь в голосе не выдала его волнения.

– Да мне-то что. Я ведь только стояла поодаль и сидела у вас на руках.

Повисла пауза, какие обычно возникают вслед за правдивыми ответами на вежливые вопросы.

– Вы очень хорошо сидели, Овель, – улыбнулся Эгин.

Пожалуй, в тот момент он был полностью уверен, что готов сидеть на этом сундуке хоть до завтрашнего вечера, лишь бы Овель продолжала говорить. Говорить любые глупости. Лишь бы звучал хрусталь ее голоса и доносились до него легкие флюиды благовоний, утонченный запах которых источало свежевымытое тело его ночной гостьи.

17

– Это были люди моего дяди, Хорта окс Тамая. Вот почему они были такими наглыми. Я знаю в лицо кое-кого из них. И собак, разумеется, тоже знаю, – запинаясь и бледнея, начала Овель. – Я их видела в поместье «Дикая утка». Вы наверняка знаете, о чем я…

– О да, конечно. Маленький Варан посреди большого Варана, как говаривал по поводу «Дикой утки» один из моих приятелей, – откликнулся Эгин.

– Их послал за мной дядя. Я сбежала из «Дикой утки» в возке одной знатной дамы, приезжавшей погостить. Она сжалилась надо мной, и я спряталась у нее в ногах, свернувшись клубочком, а она накрыла меня пышным подолом своей юбки. К счастью, мой вес невелик. Двое даллагов, что тащили возок, ничего не заметили. Так, в ногах у этой дамы, я и проделала весь путь до столицы… Потом едва разогнула спину, как будто это я возок тащила, – хохотнула она, забыв о том, какой грустный – безо всяких циничных кавычек! – рассказ собиралась преподнести Эгину.

Эгин улыбнулся. Представить себе Овель, впряженную в возок, было так же забавно, как представить гнорра зазывалой портового трактира, где вши величиной с форель.

– Насколько я понимаю, это было вчера? – осведомился Эгин.

– О нет, не вчера. Три дня тому назад, – поправила Овель, снова погрустнев. – Моя благодетельница сказала, что из страха перед дядей не может скрывать меня у себя. А потому она, пойдя на хитрость перед возчиками, выпустила меня возле Восточных Ворот, отдав все свои наличные деньги и даже два перстня.

– А потом, что было потом?

– Потом было плохо и совсем неинтересно. Я пыталась уплыть морем. Но когда я добралась до порта, я обнаружила, что о моем бегстве уже известно в «Дикой утке» и люди с собаками уже обыскивают корабли именем Сиятельного князя. В общем, я решила придумать что-нибудь получше, путая следы. Я даже намазала свои туфли специальным снадобьем, которое, по уверениям бабки, продавшей его, отбивает след, когда на тебя охотятся с собаками. Но этим собакам, видно, все нипочем. Или снадобье оказалось липовым, – вздохнула Овель.

– Скорее собаки оказались настоящими, – зло сказал Эгин. – Не знаю, что там было за снадобье, но то, что эти псы взяли наш след, когда мы шли по сточной канаве, говорит о том, что…

– Что? – в нетерпении спросила Овель.

– Что это не совсем обычные псы… – начал Эгин, как вдруг его взяло такое зло на всех – на Вербелину, на Хорта окс Тамая, на Гастрога, – что он поспешил сменить навязчивую собачью тему на любую другую. – Не важно. Так что было дальше?

– Они меня поймали. Выследили и поймали. Собственно, это были те самые люди, которым сегодня посчастливилось уйти от вас живыми. Они заперли меня в той самой гостиничной комнате, где я остановилась, и послали за своими. Это было прошлым вечером…

– Но вам снова удалось бежать! – с неподдельным восхищением воскликнул Эгин.

– Угу. Я вылезла через окошко под потолком, – скромно ответила Овель. – Я ведь не очень толстая… Но к сожалению, мне опять не повезло. Меня снова поймали!

На этом месте Овель снова заревела.

«Ну и плакса эта госпожа!» – вздохнул Эгин, поглаживая Овель кончиками трепещущих пальцев по блестящим черным, а быть может, каштановым – в полумраке не очень-то разберешь – волосам. Впервые в жизни ему выпало сыграть роль утешителя столь прекрасной, столь плаксивой девушки.

18

Никогда не определишь тот момент, когда невинные поглаживания становятся предвестниками страстной ласки. Да Эгин и не собирался этого делать. Рах-саванн умер в нем вместе с пробуждением чувства, столь мощного, что оно, пожалуй, смогло бы умертвить и осознание того, что отец «…назвал его Эгин». Хотя, конечно, на самом деле Эгином назвал его вовсе не привычный человеческим детенышам отец, а Отцы Поместий. Как его нарекли при рождении родители – о том ему было неведомо.

Он шептал ей слова утешения, покрывая робкими поцелуями ее волосы, а она не протестовала.

Он обнял ее озябшие плечи и поцеловал ее в батистовое плечо – правда, она стала реветь еще более прочувствованно, но по крайней мере не сопротивлялась и не отстранялась.

Затем он освободил от прядей ее мраморную, белую шею и поцеловал ее со всей нежностью, на которую вообще был способен, а она лишь благодарно шморгнула носиком.

Он вытирал ее слезы, а она лила их вновь и вновь. Соленые жемчужины стекали по ее лицу и падали на пол, на сундук, набитый воинственным барахлом, на горячие ладони Эгина. Он ловил эти слезы, как дети ловят капли долгожданного дождя. И он благословлял их, как земледельцы благословляют грозу после долгой засухи.

– Ты мне нравишься, Овель. Ты мне нравишься, девочка, – шептал Эгин, в упоении лаская ее тело.

Она не отвечала ему. А может, и отвечала, но разве разберешь что-нибудь, когда слезы шумят, словно дождик, а длинные влажные ресницы щекочут твою щеку?

Эгин посадил Овель себе на колени. Простыня, разумеется, уже давно была не у дел. Она валялась на полу, напоминая о затянувшейся прелюдии. Туда же отправилась и батистовая рубаха Эгина, скрывавшая скульптурную наготу Овель исс Тамай.

Казалось, Овель не была смущена, а лишь прятала лицо среди прядей, чтобы не показаться распущенной. Ее ручки, маленькие белые ручки обвили шею Эгина с трогательной, доверительной нежностью, а ее губы уже отвечали поцелуем на поцелуй.

Ее огромная серьга в виде клешни морского гада, усыпанная сапфирами, покалывала щеку Эгина, не принося ему боли, но лишь остроту изысканной пряности. Он провел языком внутри ушной раковины своей красавицы. Пусть эта сладкая боль, боль комариного укуса, повторится еще и еще.

Эгин сделал большой глоток воздуха, прежде чем набраться храбрости сделать решительный шаг, после которого возврата к стыдливым поцелуям уже нет и быть не может.

«Вербелина, пожалуй, не пожалела бы денег, чтобы только навести на эту девочку порчу, узнай она о том, какая пропасть лежит между тем упоением, которое дарит мне ночь с ней, и блаженством, которое приносит мне один жасминовый запах белоснежной шеи Овель исс Тамай», – подумалось Эгину, когда тесное объятие слило их тела воедино.

«Так и навеки», – говорили молодые офицеры в конце клятвы верности Своду Равновесия. «Так и навеки», – пронеслось в голове у Эгина совсем по другому поводу.

19

Эгин толком не знал, сколь много времени прошло. Быть может, час. Быть может – сутки, а на дворе уже рассвет следующего дня.

Их тела, слившись в сладком, усталом объятии, лежали теперь под кисейным балдахином в его спальне.

Глаза Овель были грустны, а ее трогательные губки с крохотной родинкой в излучине улыбки были сложены в плаксивый бутон. Но она больше не плакала. Прильнув к Эгину, она молчала, время от времени роняя трогательные вздохи.

«Я хочу тебе что-то сказать на ушко», – зардевшись, прошептала Овель минуту, а может быть, вечность назад. «Я слушаю тебя, милая», – улыбнулся Эгин, заранее потворствуя любому ее желанию. «Я люблю вас, офицер», – сказала она и спрятала лицо в подушках. Эгин поцеловал ее в плечо.

Он молчал, ибо понимал, что на такие слова он, рах-саванн, с которого, быть может, завтра заживо сдерут шкуру, не имеет права.

Он, Эгин, даже не из захудалых дворянчиков. Даже не из торгового сословия. Он, Эгин, – никто, милостью Свода и гнорра ставший Кем-то окс Кто-то. Атеном окс Гонаутом, например.

Он не имеет права произносить слово «любовь» по отношению к женщине. Как не имеет права сочетаться браком. Даже если бы родственники Овель насильно выдали ее за него. Поцелуй. Вот единственный ответ, который заслужило трогательно признание Овель. Понимает ли она, в чем причина такой сдержанности Эгина?