Роман Злотников
Мятеж на окраине галактики

Увидев неподвижно лежащего сына, придавленного кабаньей мордой, охотник скрипнул зубами и, навалившись своим весом на левую сторону животного, выдернул сына из-под мертвого секача. Веки мальчика дрогнули и приоткрылись. Торрей выдохнул:

– …Жив! – и обессиленно привалился к боку кабана.

До стоянки они добрались только к полуночи. У отца был сильно разодран бок, правая рука располосована кабаньими клыками и, похоже, сломано два или три ребра. А Уимон отделался несколькими царапинами, но был так измучен, что отцу пришлось большую часть дороги просто нести его, останавливаясь через каждые полсотни шагов. И потому путь, который утром они прошли за два часа, занял более двенадцати.

На следующее утро Уимон проснулся сам. Несколько мгновений он, жмурясь, поводил глазами по сторонам, недоумевая, почему, несмотря на то, что солнце уже довольно высоко, его никто не растолкал. Но тут в костре треснул уголек и Уимон дернул головой, отчего все тело пронзила такая острая боль, что мальчик, не удержавшись, застонал.

– Уимон! Что с тобой? Тебе больно? Где болит? – над ним склонилась лохматая голова Тарвеса. Прикрыв глаза, Уимон молча переждал вспышку боли, а потом ответил:

– Нет, уж прошло.

Одновременно с болью он вспомнил вчерашний день.

Тарвес серьезно глядел на него:

– Взрослые сказали, что тебе надо лежать. Есть будешь? У меня тут для тебя горячая похлебка и жареная печень. Итрон принес.

Не дожидаясь ответа, Тарвес исчез. Пока Уимон собирался с силами, чтобы сказать, что у него нет никакого желания что-нибудь в себя вталкивать, Тарвес уже вернулся, приволок деревянную миску-колоду со вкусно пахнущим варевом и оструганную ветку с нанизанными на нее кусочками жирной печенки.

– Твой отец и остальные с рассвета отправились к убитому тобой кабану. А пару часов назад вернулся Итрон и принес для тебя печенки и мясо для похлебки. – Мальчик замолчал, а потом произнес уже другим тоном: – Уимон, а как тебе удалось его убить? Итрон говорит, что кабан очень большой. Им пришлось даже делать две волокуши, потому что на одной не утянешь…

– Я не помню, Тарвес. Я просто… ну как бы знал, что надо делать.

Этот день пролетел быстро. К вечеру, когда вернулись охотники, притащив две здоровенные волокуши, нагруженные кабаньим мясом, Уимон сумел встать и встретил их у коптильни. Отец не тащил волокуши. Он шел впереди, опираясь на плечо одного из подростков и прихрамывая. Увидев сына, он ускорил шаги:

– Как ты?

Мальчик пожал плечами, сдержавшись, чтобы не сморщиться от приступа глухой боли, вызванной этим простым движением:

– Нормально.

Они помолчали. Потом Торрей спросил:

– Как тебе это удалось?

Уимон поднял голову и посмотрел отцу в глаза.

– Не знаю. – Он сделал паузу и попытался пояснить. – Мне показалось, что у него слишком толстые кости, и я решил ударить в глаз.

Торрей искривил губы в странной улыбке:

– Ты попал ему в глаз с первого раза. А удар был такой силы, что топор пробил мозг и воткнулся в кость с другой стороны черепа. Причем так, что нам даже не удалось сразу вытащить клевец. Пришлось поддеть копьем.

Они помолчали. За последний день с ними произошло так много неожиданного, что сила, с которой девятилетний мальчик, обычно несущий в заплечном мешке только половину груза и быстрее всех выматывающийся на переходе, вонзил клевец в голову секача, уже не казалась чем-то особо невероятным. Как и то, что он попал в глаз зверя с первого же раза.

Между тем вокруг нарастала суета. Мясо сгрузили и разделили. Часть детей была отряжена на засолку той доли, что была предназначена для вяления. Остальное стали готовить к копчению. Взрослые уже раскочегаривали коптильню. Она должна была работать всю ночь. Но вся эта суета не задевала этих двоих. То, что они совершили, как бы отделило их от остальных, возвысило. Отец поднял левую руку и провел по взъерошенной голове сына.

– Ладно, похоже, все самое страшное позади. – И, помолчав, добавил: – Ты был молодцом.

В эту минуту с той стороны, где они выкопали ловушку, раздался гулкий звук. Все замерли, а Торрей, вскочив на ноги, произнес побелевшими губами:

– «Дикие»…

6

– Эй, парень, пора бы тебе уже научиться уважению!

Вслед за этим послышался глухой удар и Торрей, застонав, рухнул на землю. Уимон съежился. В то время как остальные «дикие» демонстрировали по отношению к пленникам презрительное равнодушие, этот чернявый, жилистый тип с маленькими бегающими глазками и гнусавым голосом все время выискивал поводы для придирок. Он так и норовил пнуть кого-нибудь, хлестнуть плеткой или врезать кулаком. Вот и сейчас он с довольным видом наблюдал за тем, как Торрей, перевязанный уже почерневшими от грязи полосами полотна, стиснув зубы, пытается подняться, опираясь на здоровую руку. Когда отец уже подтянул ногу, чтобы стать на колено, чернявый шагнул вперед и со злорадной ухмылкой врезал отцу по руке. Тот вновь рухнул лицом на землю. Чернявый дробно рассмеялся и произнес с наслаждением в голосе:

– А это тебе, чтобы получше запомнил.

Люди куклоса стояли вокруг, вжав головы в плечи и старательно отводя глаза. Уимон медленно обвел взглядом испуганные лица, а потом повернулся и, глядя прямо в отвратительную довольную рожу, тихо, но твердо произнес:

– Тебе лучше меня убить. Потому что я никогда этого не забуду. И когда вырасту, то, где бы ты ни прятался, я отыщу и убью тебя.

Чернявый резко оборвал смех:

– Что-о-о? Ах ты, щенок…

Он с угрожающим видом тронулся вперед, но откуда-то из глубины тени, со всех сторон обступившей костер, раздался спокойный голос:

– Если ты тронешь парня хотя бы пальцем, Гугнивый, тебе придется иметь дело со мной.

Чернявый растерянно пялился в темноту, откуда донеслись эти слова, а потом растерянно пробормотал:

– Но, Иззекиль, ты ж слышал, что он сказал.

– Слышал. – Говоривший шагнул вперед и вступил в освещенный круг. Он оказался высоким, жилистым мужчиной, одетым в такой же наряд, как и остальные «дикие», – странный головной убор с загнутыми вверх широкими полями, куртка, обшитая бахромой, такие же брюки и высокая обувь, которая, как уловил Уимон из их разговоров между собой, называлась «сапоги». – И полностью его одобряю. Я говорил тебе, чтобы больше ты не распускал руки?

Уимон внимательно посмотрел на этого человека. Среди тех, что напали на них позапрошлой ночью и теперь гнали куда-то на север, он его точно не видел. За прошедшие два дня люди куклоса успели хорошенько рассмотреть своих похитителей. Главное в них было – высокомерие и грубость. Этот же был другой. Пожалуй, высокомерия в нем было ничуть не меньше, но ощущалось и кое-что еще. Что-то, с чем Уимон прежде не сталкивался. Этот человек обладал здесь большой властью. Во всяком случае, чернявый даже и не подумал возмущаться. А только уныло затянул:

– Но, Иззекиль, он…

Тот, кого назвали этим странным именем, быстро перехватил левой рукой свою причудливую палку, способную, как все они уже знали, метать убийственный огонь, и резко, без замаха, выбросил вперед правую руку.

– А это тебе от меня.

Чернявый шмякнулся на землю.

– Пусть это послужит уроком тебе. – С этими словами Иззекиль отвернулся от ослушника и посмотрел на Уимона.

– Кем он тебе приходится, парень?

– Отец.

Говоривший кивнул.

– Что ж, хорошо, господь велел чадам заботиться о своих родителях. – Он окинул его внимательным взглядом. – Сколько тебе лет, ребенок?

– Девять.

Он покачал головой:

– Ты не очень-то похож на девятилетнего.

Уимон промолчал. А мужчина наклонился, схватил его за подбородок и, повернув голову, принялся рассматривать царапины на его лице и худых ключицах. Потом, подойдя к его отцу, так же тщательно осмотрел и его:

– Откуда у вас эти царапины?

Торрей опустил взгляд и, облизав пересохшие губы, глухо ответил:

– Кабан…

– Ты убил кабана? – удивился Иззекиль.

– Не я, сын…

Иззекиль долго буравил Уимона удивленным взглядом, а потом медленно произнес:

– Ты пойдешь со мной.

Но тут со стороны толпы, состоявшей из подошедших похитителей, раздался сварливый голос:

– Мы уже заплатили пошлину за проход по вашей земле, Иззекиль.

И его поддержал приглушенный гул недовольных голосов. Иззекиль резко, так что толпа от этого движения даже подалась назад, развернулся и уставился на говорившего.

– Вы, работорговцы, ходите по земле только милостью господней. И не вам устанавливать на ней законы. Я сказал, что он пойдет со мной. А если кто-то рискнет оспорить это… – Он резко оборвал свою речь, угрожающе лязгнув чем-то на своей огнеметательной палке.

Над поляной повисла напряженная тишина, а потом тот же голос примирительно произнес:

– Ладно, не кипятись, нам не нужны неприятности с Солдатами господа. Если тебе нужен этот сопляк – бери, делов-то…

Иззекиль молча кивнул и повернулся к Уимону.

– Итак, дитя, ты идешь со мной.

Но тот упрямо набычился:

– Без отца не пойду.

Иззекиль поглядел на угрюмо молчащую толпу и усмехнулся:

– Что ж, мальчик, значит, пойдете вы оба, – и вышел из освещенного круга.

Уимон почувствовал, как холодный ком, находившийся где-то внутри него все эти два тяжелых дня, внезапно растворился. А когда он посмотрел на родичей, то заметил, что по их лицам тоже пробежало какое-то странное выражение, что-то вроде тщательно скрываемого даже от самих себя облегчения. И он понял, что все это время они были страшно испуганы. Хотя сами, похоже, об этом не догадывались.

В тот вечер все произошло слишком стремительно. Не успел еще звук выстрела раствориться в ночном воздухе, а взрослые, бросившиеся к своим арбалетам, взвести тетиву и наложить стрелу, как со стороны коптильни послышалось:

– Ну вы, грязь, всем стоять!

Из темноты выступило несколько темных фигур со странными причудливыми палками в руках, направленными в их сторону. Один из взрослых, молодой охотник, вскинул свой арбалет, разрядив его в одну из приближавшихся фигур, бросился вперед, пытаясь проскользнуть в образовавшуюся брешь. Арбалетный болт попал нападавшему в плечо, и тот с криком выронил свою палку и упал. Один из нападавших вскинул к плечу свою причудливо искривленную палку, раздался гулкий грохот. Все невольно съежились, а беглец вздрогнул, будто споткнувшись, и с размаху рухнул на землю, перекатившись через левый бок. Чей-то голос злорадно произнес:

– Хотел привести «железнозадых», ублюдок?

Потом взрослых повалили на землю и начали пинать ногами, а детям отвесили по паре затрещин. Затем их заставили закончить работу с мясом кабана. А утром, после бессонной ночи, нагрузили взрослых и подростков копченым и подвяленным мясом, выстроили по двое, умело связав им руки их же веревками, и привязали всех еще к одной длинной веревке. Так, сдвоенной колонной, и погнали на север.

Отряд двигался быстро. На первом же привале мешок Уимона пришлось полностью разгрузить, распределив его поклажу между остальными. Но даже налегке он к концу каждого перехода выматывался так, что Тарвесу, который шел с ним в одной связке, приходилось буквально волочь его на себе.

«Дикие» следовали впереди и сзади колонны, взгромоздившись на лошадей, морды которых были опутаны какими-то ремешками. Лошади были несколько крупнее, чем те, на которых охотники куклоса охотились в южных долинах. А по бокам колонны, высунув красные слюнявые языки и злобно поблескивая глазами, бежали псы. И это убивало надежду на побег получше, чем веревки и огненные палки «диких». Высшие учили, что люди имеют право властвовать только над людьми, и возможная смерть от клыков и копыт прирученных животных пугала больше, чем смерть от руки человека. Пусть даже и дикого. Похитители явно спешили покинуть эти места. Хотя Уимон никак не мог понять, чего они опасаются. Впрочем, сегодняшнее происшествие кое-что объясняло.

На следующее утро Уимона с отцом отделили от общей колонны и отогнали к их вчерашнему заступнику, разбившему бивак в полумиле от основного лагеря. Судя по многочисленным следам, здесь обитало много народу, но сейчас человек со странным именем Иззекиль оказался единственным обитателем этой стоянки. Он встретил их дружелюбно, но веревки развязывать не стал. Только чуть ослабил узлы, чтобы веревка меньше натирала запястья, и привязал длинные концы к вьюку, положенному на спину одной из двух запасных лошадей. Потом вскочил на спину лошади, высокомерно кивнул конвоирам и легко ударил каблуками в бока своему коню. Их маленькая колонна тронулась в путь.

Они шли довольно ходко, но темп движения был не таким выматывающим, как в прошлые дни. Иззекиль велел им оставить мясо, которое они волокли, но позволил взять с собой заплечные мешки со скудными пожитками. Разрешил навьючить их на запасную лошадь. Так что пленники двигались налегке. И если бы не веревка и не собаки, бегущие по бокам их небольшого отряда, можно было бы представить, что они с отцом просто накоротке выскочили из куклоса проверить силки.

До конечной точки маршрута они добрались дня за четыре. На второй день пути Иззекиль отвязал их от лошади, а на третий совсем снял веревки, пояснив:

– Мне нужны ваши руки. А бежать не стоит, безопасная дорога здесь одна, а собаки бегают быстрее людей.

И действительно, начиная со второго дня, их путь так петлял между оврагов и буераков, поднимался на каменные осыпи и опускался в узкие ущелья, что даже такой опытный следопыт, как отец, вряд ли сумел бы отыскать обратную дорогу. А на третий день после полудня тропа стала такой крутой, что «дикий» и сам не садился на лошадь, а вел ее за повод, затаскивая на склоны и подставляя плечо на спусках. А Торрей с сыном волокли запасных лошадей. Это был нелегкий труд. Отец работал наравне с Иззекилем, но по его лицу было видно, что всякий раз, когда он прикасался к этим прирученным животным, то с трудом преодолевал отвращение. Сам же Уимон, к большому удивлению, не чувствовал никакого отвращения. Ему даже нравилось трогать их гладкую, бархатистую шкуру, так не похожую на грязную, всю в ранках от укусов, в мелкой шелухе и травинках шкуру их диких собратьев. На одном из привалов Иззекиль, заметив любопытный взгляд мальчика, сунул ему в руку скребницу и предложил:

– А ну-ка, парень, почеши бок Длинногривке.

И Уимон принялся не очень умело, но старательно работать нехитрым инструментом, чувствуя при этом какую-то затаенную радость. Радость осталась с ним даже после того, как все было сделано, а отец ясно дал понять, что ему не нравится такое поведение сына.

Куклос «диких» ничуть не походил ни на их куклос, ни на благословенный Енд. Хотя чем-то неуловимо напоминал последний. Дома были разбросаны на довольно большом пространстве и построены так, чтобы казаться частью ландшафта. Но именно казаться, а не быть им, как куклос. И к ним не вело никаких дорог – так, тропки, похожие на звериные. Куклос «диких» появился не сразу. Сначала им начали попадаться довольно крупные стада свиней, которые паслись в лесу, охраняемые собаками. Затем, ближе к селению, появились коровы, лошади и еще какие-то более низкорослые животные с густой и длинной шерстью. На опушках и полянах они увидели высоченные кучи срезанной травы. А в самом селении им то и дело попадались под ноги многочисленные стаи водоплавающей птицы. Вся эта живность совершенно не боялась людей и подходила так близко, что глаза Торрея невольно зажглись охотничьим азартом.

Чем ближе был центр поселения, тем больше народу высыпало посмотреть на вновь прибывших. В отличие от куклоса все были одеты столь пестро и разнообразно, что у мальчика зарябило в глазах.

Наконец Иззекиль остановил коня и спешился. Перед ними возвышалось строение, искусно втиснутое или, скорее, вписанное в промежуток между двумя раскидистыми дубами. Оно было увенчано прямоугольной башенкой с высокой пирамидальной крышей. В башенке висела странная конструкция, представлявшая собой вытянутую металлическую оболочку с длинным куском металла внутри.

Иззекиль воткнул свою стреляющую палку в кожаный чехол, притороченный к седлу, снял шляпу и, как он это делал уже не раз за время похода, последовательно прижав сомкнутые горстью пальцы ко лбу, животу и обоим плечам, двинулся вперед. В этот момент дверь отворилась, на пороге появился седой пожилой мужчина, одетый в длинную, ниспадающую многочисленными складками одежду. Иззекиль остановился перед ним и опустился на колени.

– Я вернулся, отец мой.

Так закончился их путь…

Они жили на ферме Иззекиля уже два месяца. Его жилище напоминало куклос гораздо больше, чем остальные строения селения. Да и располагалось оно гораздо дальше от церкви, чем остальные дома. Строго говоря, оно было построено далеко за пределами селения, за густым перелеском, заросшим таким колючим кустарником, что Уимону он иногда казался Барьером. Вот только Барьер пожирает любую живность, а этот перелесок буквально кишел пичугами, ящерицами и иными мелкими тварями. А тут еще и лестницы… Да и прирученной живности у Иззекиля жило как бы не поболе, чем в большинстве домов Нью-Питтесберга. Так интересно называлось это поселение.

Большая часть их дня была заполнена уходом за животными. И хотя отец по-прежнему не испытывал к прирученным животным ни толики привязанности, но и он мало-помалу привык. Так что выражение отвращения почти не появлялось на его лице. А Уимону вся эта возня с животными доставляла огромное удовольствие. Животные отвечали ему взаимностью. Даже Иззекиль удивлялся тому, что лошади, коровы и овцы при виде мальчика радостно тянули к нему свои морды и нежно всхрапывали, а собаки, стоило ему только бросить на них ласковый взгляд, следовали за ним по пятам и, виляя хвостами, улучали момент и облизывали ему нос.

По вечерам Иззекиль усаживал пленников в кресла и, торжественно раскрыв толстую тяжелую книгу, начинал нараспев читать:

– «…И сказал Господь Моисею: пойди к фараону и скажи ему: так говорит Господь: отпусти народ Мой, чтобы он совершил Мне служение.

Если же ты не согласишься отпустить, то вот, Я поражаю всю область твою жабами.

И воскишит река жабами, и они выйдут, и войдут в дом твой, и в спальню твою, и на постель твою, и в домы рабов твоих, и народа твоего, и в печи твои, и в квашни твои,

И на тебя, и на народ твой, и на всех рабов твоих взойдут жабы…»

Сказать по правде, они не очень понимали, о чем и про что эта книга. Но Иззекиль относился к этому странному вечернему времяпрепровождению чрезвычайно серьезно и… он был их хозяином. Поэтому они старательно слушали и искренне пытались понять его объяснения.

Каждое воскресенье Иззекиль отправлялся в церковь – так называлось то странное строение, поразившее их при первой встрече с Нью-Питтесбергом. А заведовал этой церковью тот самый человек в длиннополой одежде, которого, хотя он не был ни Родителем, ни Самцом, ни Мужчиной семьи, все называли «отцом» или «святым отцом».

Так кончилась осень. Снег покрыл землю, а пруды и ручьи, в которых плескались одомашненные птицы, затянуло льдом. Теперь по утрам Уимон выбегал на пруд с пешней, чтобы разбить наросшую за ночь на полынье корочку. Чтобы можно было набрать воды, да и гуси и утки могли бы немного поплескаться.

А однажды вечером Иззекиль вернулся с разлапистой зеленой елью. Он отряхнул снег с сапог и, повернувшись к Уимону, весело произнес:

– Ты помнишь, парень, скоро Рождество?

Уимон не понял, что означает это слово. Но от него повеяло чем-то радостным и волнующим.

На следующий день они наряжали елку. Украшали ее деревянными палочками, оклеенными крашенными в луковой шелухе осколками яичной скорлупы, ярко начищенными гильзами и кусочками кожи. А потом Иззекиль приволок из чулана тройной складень и коробку с удивительными вещами. Там были вырезанные из дерева и кости фигурки людей, животных и деревья. Когда он развернул складень, вся его внутренняя поверхность оказалась одной сплошной картинкой. На ней были изображены дома, очень похожие на дома Нью-Питтесберга, только стоящие вплотную друг к другу, а также ночное небо с месяцем и звездами. Картинка стерлась, но даже оставшихся красок хватило для того, чтобы мальчик понял, какой яркой и красивой она была когда-то. Иззекиль трепетно провел по ней ладонью и благоговейно произнес:

– Это вертеп, Уимон, настоящий рождественский вертеп. Еще с прежних времен. Такой есть только у меня.

Утром они проснулись от колокольного звона. Мерные звуки плыли над спящими, укутанными толстым слоем снега полянами, над лесом, над застывшими озерцами, и казалось, что весь этот замерший, заиндевевший мир как-то меняется, светлеет. Разбуженный торжественными звуками, мальчик приник к почти затянутому морозными узорами маленькому оконцу и не заметил, как дверь его комнатки тихонько отворилась и на пороге вырос уже полностью одетый Иззекиль. Он приподнял жировую свечку, которую держал в руке, вгляделся в глаза мальчугана и торжественно произнес:

– Одевайся, мальчик. Сегодня ты идешь со мной. В церковь.