Зинаида Гиппиус
В человеческих тисках

А он? Должно быть, любил по-своему, не бросил же восемь лет, хоть и надоела ему, видимо. Да он трус, не бросит из одного страха скандала. И Золотова боится: был у них серьезный разговор на прощанье.

Но какая жизнь! Сквозь путаные слова и жалобы Веры Павловны Золотов все ярче видел эту жизнь. Сцены, грубые и хамские, Верины крики, слезы и унижения, его пьяный блуд и кутежи… Перед Золотовым сидела больная, измученная, упорная в своем безумии, конченная женщина – его бывшая жена. Ей уже нельзя помочь, не в силах он. А Фина? Как она тут живет, за что? Слушал, слушал Веру, жалел, а о девочке опять забыл?

Вера Павловна все еще говорила, но уже утомилась, голос падал.

– Полноте, Вера, – произнес Золотов, сдерживаясь, встал и прошелся по комнате. – Полноте, не расстраивайте себя; в жизни это бывает. Ведь любит вас Николай Яковлевич, и вы его любите… А любовью все побеждается…

Стыдно была говорить нарочные слова, но, сделав усилие, продолжал.

– Обойдется, любовь сгладит, право… Он человек молодой, и вы еще молоды. Вам бы полечиться, на воды куда летом съездить, отдохнуть… А Финочку я к себе возьму, – закончил он. – К тому и вел.

Мысль эта пришла ему в голову всего две минуты назад. И казалось странным, что не пришла давно, не была всегда. Или была?

Вера Павловна поглядела непонимающими глазами.

– Кого? Куда?

– К себе Финочку возьму. В Петербург. Ведь нельзя же ей здесь жить…

Опять сдержался, прибавил почти ласково, как с детьми говорят:

– У меня квартира большая. В частную гимназию ее отдам, потом на курсы. Ей будет хорошо.

Вера Павловна глядела, по-прежнему тупо, не понимая.

– То есть как это, на курсы? Финочку увезете? А я-то?

– А вы… Господи, ну вы отдохнете, вам надо полечиться, попутешествовать, жизнь свою наладить…

Он уже терял терпение. Ошеломленная тупость Веры Павловны раздражала.

– Что тут удивительного? Вы должны понять, что иначе нельзя. Девочке нужно образование. Да. И что спорить? Она почти взрослый человек. Мы не имеем права делать насилие. Она сама захочет. Я не спрашивал, но знаю, она поймет. Спросить ее…

Не дожидаясь ответа, рванулся к дверям, закричал на всю квартиру:

– Фина! Где ты? Поди сюда, слышишь?

Девочка вошла через минуту. Во вчерашнем синем платьице, гладко причесанная. Остановилась в дверях, увидев отца; и медленно стала сбегать розовая краска с худеньких щек.

– Софиночка, – заторопился Золотов, даже не поздоровавшись. – Вот мы с мамой тут говорили. Хочешь в Петербург поедем? Там гимназия хорошая, потом курсы. Вот, скажи: хочешь?

– Ах, папочка! И с тобой?

По-детски рассмеялась было радостно, зарумянилась. Но в эту минуту истерически взвизгнула Вера Павловна:

– Иринарх Иванович! Да что вы со мной делаете? Да что вы со мной делаете?

Взвизгнула – замерла, опять впав в столбняк. Фина рванулась к ней, но остановилась. К отцу-и опять остановилась.

– Папа… А… мамочка? Она где?

Золотов вдруг смутился, растерялся как вчера в гостинице. Хотя глупо было теряться, из-за чего? Дело ясное.

– Мамочке надо отдохнуть. У нее свои заботы. Мамочка поедет на воды… Ей трудно с тобой…

Вера Павловна истерически зарыдала, захохотала, повалилась ничком на диван. Сквозь надрывные рыдания выкрикивала:

– Делайте! Давайте! Добивайте! Она рада, пусть едет! Пусть! Пусть мать, как собаку… больную, негодную, одну… Пусть!

– Вера Павловна… Вера… – бормотал Золотов, не зная, что делать.

Фина стояла уже около матери. Повернула к Иринарху Ивановичу серьезное, бледное, почти старческое от серьезности лицо.

– Папочка, теперь уйди, – сказала повелительно. – Совсем уйди. А я уж знаю, у нее бывает, я знаю, что ей нужно.

– Но детка моя, как же ты…

– Уйди теперь, говорю.

Вера Павлова все билась и кричала. Горничная с каким-то флаконом влетела в комнату.

– Скорее, скорее! Я приду к тебе вечером. Уходи. Взяла его за руку, толкнула к двери.

– Эх, папа! А я не поняла. Я думала. Ну иди, иди. Я вечером…

Совсем растерявшийся от непривычных воплей, от неожиданности, от слов дочери, от всего вместе – Иринарх Иванович вышел из «своего» дома и, как пьяный, побрел в гостиницу.