Зинаида Гиппиус
Утро дней
– Знаете что, Лев Петрович? Приходите завтра утром во двор, где амбары, – помогать нам. Там мы с работницами будем шершней обваривать. Только смотрите, они кусаются, одевайтесь хорошенько…
– Если двенадцать укусят – лошадь умирает, – наставительно произнес дедушка.
Лева немного струсил, но сейчас же сказал:
– Конечно, я приду. Смотрите, чтоб вас-то не укусили. Вета ушла. Сумерки спускались быстро. Посерели тополи и слились их очертания. Уже почти осенние, холодные и точно удалившиеся звезды слабо замигали между ветвями. Становилось сыро. Лева не двигаясь сидел на скамейке и держал свернутый телефон.
Ему не хотелось ни чаю, ни ужина.
IV
За амбаром необходимо было уничтожить гнезда шершней. Шершни поселились и в щелях сломанной галерейки, между ступенями. Бедные работницы на грядах (сейчас около амбара был огород) не знали куда деваться, шершни не давали покоя и кусались гораздо больнее ос, которые, впрочем, тоже водились в большом изобилии и к осени сделались невыносимыми.
Где-то далеко горел лес. В утреннем, янтарном воздухе пахло дымом и свежей росой. Лучи солнца были еще не яркие, мягкие и желтые. Юлия Ивановна, побрякивали ключами, озабоченная и серьезная, прошла передний двор. Ее сопровождали две бабы в синих запасках, с голыми икрами. Они тащили ушат кипятку на палке.
Вета, с серьезным, как у матери, лицом и беленьким платочком на голове, шла позади всех.
Процессия завернула налево, к огородам. Около старого амбара, где гнездились неприятели, была тень. У рассевшихся досок и косых, серых деревянных столбов, подпиравших галерею амбара, рос лопух, мята, дикая полынь, стлалась повилика. Порой из щели, сердито и недовольно гудя, вырывался толстый шершень, величиной с добрую сливу, пушистый, точно одетый в мех. Мех этот отливал на солнце то желтым, то коричневым.
Началась война. Ни осы, ни шмели не любят крика. Поэтому Юлия Ивановна тихим голосом отдала приказание снять с ушата крышку и лить ковшом горячую воду быстро, помногу, во все большие щели. Клубы пара поднялись к потолку амбарной галереи, раздалось шипенье. Тучами загудели взволнованные, негодующие шершни, те, которые успели спастись. Проворная Вета ударяла их мокрым полотенцем – и они тяжело падали на землю. Юлия Ивановна закрылась с головою вязаным платком и тоже сражалась полотенцем. Мохнатые, шевелящиеся тела лежали в кучах. Гнезда были потоплены почти все. Вета по своей храбрости и проворству избегла острых жал, но одну работницу шершень изловчился укусить в ногу. От нестерпимой боли она завопила: «Ой, лишечко!», отчего немедленно ее укусили еще два шершня. Бедная Гапка, вспомнив, что если укусят двенадцать – лошадь умрет, – бросила все и в смертельном ужасе, преследуемая по крайней мере полдюжиной мохнатых рыцарей – пустилась бежать.
Опасность миновала. Собрали мертвые тела, вылили остаток воды в маленькие щелки. Юлия Ивановна сняла свой платок, отколола подобранное платье и собиралась идти домой: солнце было уже высоко. Личико Веты приняло серьезное выражение.
Вдруг из-за угла забора показалась странная, медленно и осторожно двигающаяся фигура. Вместо головы и лица круглилось громадное решето. Сверх решета болталась бахрома какой-то клетчатой хламиды, которая обвивала всю фигуру и еще волочилась по земле. Из-под хламиды выставлены-были непомерной величины руки или лапы, обмотанные черными тряпицами.
– Mein Gott! Was ist das?[3] – воскликнула, забывшись, Юлия Ивановна.
И вдруг из-под решета раздался тонкий, заикающийся голос:
– Как же это? Юлия Ивановна! Елизавета Германовна! Вы не закутаны! Что за неосторожность! А если шмели в вас вопьются?
Вета вгляделась пристальнее – и залилась таким громким, детским смехом, что, не умея остановиться, присела на ступеньку амбара. Она смеялась с неудержимостью, все лицо у нее раскраснелось, и на глазах выступили слезы.
– Боже мой, – сказала сдержанная Юлия Ивановна, – вовсе не надо было так костюмироваться, шмели гораздо добрее, чем вы думаете.
Лева, сконфуженный, уничтоженный, красный, стащил плед, снял решето с лица и разматывал тряпки на руках. Несколько раз Вета взглядывала на него – и опять с новой веселостью начинала хохотать.
Лева сначала обиделся, но потом, глядя на розовое смеющееся лицо девочки, сам принялся хохотать – и казалось, они оба, стоя друг перед другом, никогда не кончат и не успокоятся.
Юлия Ивановна им вторила тонко и с большой умеренностью.
Но всему бывает конец. Отерев заплаканные глаза, Вета сказала:
– Хотите, пойдем в сад, Лев Петрович? До завтрака еще есть время. Вы мне покажете погреб… Дедушка спит.
Смех удивительно сблизил их. Не оставалось и тени вчерашней неловкости. Вета накинула на волосы свой беленький платочек – и они отправились.
На дворе, плоском и открытом, наступил уже день, но в саду еще было утро. В тени лип и кленов, не успевших поредеть, лежала ароматная сырость; влажный мох зеленел на толстых корнях деревьев; прелые прошлогодние листья пахли томно и пронзительно.
– А что, мы будем говорить сегодня в телефон? – спросил осмелевший Лева.
Девочка взглянула на него лукаво.
– А зачем мы будем говорить в телефон?
– Потому что… ну потому что я в телефон откровеннее. Я вам в телефон всю правду могу сказать, и про себя, и про вас – все…
– Это нехорошо, если только в телефон. Вы должны вообще со мною быть откровенным.
– Не правда ли? – радостно воскликнул Лева. – Знаю, что это так, а между тем… без телефона мне точно мешает что-то. Хотя вот сегодня я чувствую, что вы мне друг. И как бы я здесь жил без вас? С тех пор, как мама умерла – вот уж больше полгода, у меня нет друга. А она была, знаете, очень хорошая. Вот именно такая, как мы с вами говорили, не грубая. Мы с ней Шекспира читали. Только она была всегда больная. После нее меня и в корпус отдали.
– Ваша мама, я думаю, Лев Петрович, оттого больше и умерла, что жизнь такая стала. Ничего, ничего нету! Когда я была маленькая, я все волшебников и фей ждала… Ну, положим, фей нету; но ведь вот в книжках, у Шиллера, даже в истории Иловайского – там ведь нет волшебства, все это может случаться и случалось. Отчего же теперь воры вместо разбойников, драка Трофима кучера с Игнатием – вместо войны, а вместо рыцаря – наш становой Иван Данилович? Тогда было страшнее, но лучше… Я не умею хорошо объяснить. Только, верно, оттого ваша мама и умерла. Я сама бы умерла, если б у меня было слабое здоровье, – задумчиво прибавила девочка.
– Нет, не умирайте. Лучше будем долго жить и будем всегда друзьями. Хорошо? Только уж навеки.
– Конечно, навеки. Ну, а если вы в корпусе привыкнете и совсем изменитесь?
– Никогда этого не случится! – с жаром воскликнул Лева. – Вы не знаете, какая вы хорошая… и красивая, совсем как Офелия в «Гамлете». Вы читали «Гамлета»?
– Нет, не читала. А какая она, Офелия?
– Чудесная, очень красивая. Потом она сходит с ума и прибегает вся в цветах.
– Так я похожа на нее?
– Мне кажется – ужасно похожи. И знаете что еще? Мне еще кажется, что я в вас влюблен… Попросту себе влюблен! Ну что, вы не сердитесь?
Вета покраснела и засмеялась. Ей и раньше приходило это в голову, но неясно и неопределенно. Теперь она с полусознательным кокетством взглянула на Леву и произнесла:
– Нет, не сержусь. Это даже хорошо, что вы влюблены. Мы будем, как Герман и Доротея. Хотите? Они тоже были влюблены друг в друга…
