Зинаида Гиппиус
Стихотворения. 1911–1945

Полная версия

Хобиас

 
Какая чья-то синяя гримаса,
Как рана алая стыда,
Позорный облик Хобиаса
Преследует мои года.
 
 
И перья крыл моей подруги,
Моей сообщницы, – Любви,
И меч, и сталь моей кольчуги,
И вся душа моя – в крови.
 
 
Мы побеждаем. Зори чисты.
Но вот опять из милых глаз
Большеголовый, студенистый,
Мне засмеялся – Хобиас!
 

Не согласные рифмы

 
  В углу, под образом
Горит моя медовая свеча.
  Весной, как осенью,
Горит твоя прозрачная душа.
 
 
  Душа, сестра моя!
Как я люблю свечи кудрявый круг
  Молчу от радости,
Но ангелы твои меня поймут.
 

6 марта 1919

Петербург («В минуты вещих одиночеств…»)

 
…И не пожрет тебя победный
Всеочищающий огонь –
Нет! Ты утонешь в тине черной,
Проклятый город…
 

1909. «Петербург»

 
В минуты вещих одиночеств
Я проклял берег твой, Нева.
И вот, сбылись моих пророчеств
Неосторожные слова.
 
 
Мой город строгий, город милый!
Я ненавидел, – но тебя ль?
Я ненавидел плен твой стылый,
Твою покорную печаль.
 
 
О, не тебя, но повседневность
И рабий сон твой проклял я…
Остра, как ненависть, как ревность,
Любовь жестокая моя.
 
 
И ты взметнулся Мартом снежным,
Пургой весенней просверкал…
Но тотчас, в плясе безудержном,
Рванулся к пропасти – и пал.
 
 
Свершилось! В гнили, в мутной пене,
Полузадушенный, лежишь.
На теле вспухшем сини тени,
Закрыты очи, в сердце тишь…
 
 
Какая мга над змием медным,
Над медным вздыбленным конем!
Ужель не вспыхнешь ты победным
Всеочищающим огнем?
 
 
Чей нужен бич, чье злое слово,
Каких морей последний вал,
Чтоб Петербург, дитя Петрово,
В победном пламени восстал?
 

Апрель 1919

С.-Петербург

Презренье

 
Казалось: больше никогда
Молчания души я не нарушу.
Но вспыхнула в окне звезда, –
И я опять мою жалею душу.
 
 
Всё умерло в душе давно.
Угасли ненависть и возмущенье.
О бедная душа! Одно
Осталось в ней: брезгливое презренье.
 

Твоя любовь

 
Из тяжкой тишины событий,
Из горькой глубины скорбей,
Взываю я к Твоей защите.
Хочу я помощи Твоей.
Ты рабьих не услышишь стонов,
И жалости не надо мне.
Не применения законов –
А мужества хочу в огне.
Доверчиво к Тебе иду я.
Мой дух смятенный обнови.
Об Имени Своем ревнуя,
Себя во мне восстанови.
О, пусть душа страдает смело,
Надеждой сердце бьется вновь…
Хочу, чтобы меня одела,
Как ризою, – Твоя любовь.
 

17 октября 1919

Сад двух

 
Есть сад… Никто не знает
О нем – лишь я да ты.
Там ныне расцветают
Волшебные цветы.
Они разнообразны,
Красивы – и смешны,
Но все, хотя и разны,
Таинственно-нежны.
И все они мне милы,
Все милы мне, как ты.
Сама любовь взрастила
Волшебные цветы.
 

Октябрь 1919

Рай
(в альбом ***, в СПб-ге)

«…почтительнейше билет возвращаю…»

(Ив. Карамазов)

 
Не только молока иль шеколада,
Не только воблы, соли и конфет –
Мне даже и огня не очень надо:
Три пары досок обещал комбед.
Меня ничем не запугать: знакома
Мне конская багровая нога,
И хлебная иглистая солома,
И мерзлая картофельная мга.
Запахнет, замутится суп, – а лук-то?
А сор, что вместо чаю можно пить?
Но есть продукт… Без этого продукта
В раю земном я не могу прожить.
Искал его по всем нарводпродвучам,
Искал вблизи, смотрел издалека,
Бесстрашно лазил по окопным кручам,
Заглядывал и в самую чека.
Ее ж, смотри, не очень беспокой-ка:
В раю не любят неуместных слов.
Я только спрашивал… и вся ревтройка
Неугомонный подымала рев.
……………
И я ходил, ходил в петрокомпроды,
Хвостился днями у крыльца в райком…
Но и восьмушки не нашел – свободы
Из райских учреждений ни в одном?
 
 
Не выжить мне, я чувствую, я знаю,
Без пищи человеческой в раю:
Все карточки от Рая открепляю,
И в нарпродком с почтеньем отдаю.
 

«Никогда не читайте…»

 
Никогда не читайте
  Стихов вслух.
А читаете – знайте:
  Отлетит дух.
 
 
Лежат, как скелеты,
  Белы, сухи…
Кто скажет, что это
  Были стихи?
 
 
Безмолвие любит
  Музыка слов.
Шум голоса губит
  Душу стихов.
 

«Сказаны все слова…»

 
…Сказаны все слова.
Теплится жизнь едва…
 
 
Чаша была полна.
Выпита ли до дна?
 
 
Есть ли у чаши дно?
Кровь ли в ней, иль вино?
 
 
Будет последний глоток:
Смерть мне бросит платок!
 

1920

Надежда моя
(Амалии)

Speranza mial Non piange…

Неаполитанская песенка

 
Надежда моя, не плачь:
С тобой не расстанемся мы.
Сегодня ночью палач
Меня уведет из тюрьмы.
Не видит слепой палач –
Рассветна зеленая твердь.
Надежда моя! Не плачь:
Тебя пронесу я сквозь смерть.
 

Ничего («То, что меж нами, – непонятно…»)

 
То, что меж нами, – непонятно,
Одето в скуку, в полутьму,
Тепло, безвидно и невнятно,
Неприменимо ни к чему.
 
 
Оно и густо, как молчанье,
Но и текуче, как вода.
В нем чье-то лживое признанье
И неизвестная беда.
 
 
Колеблется в одежде зыбкой,
То вдруг распухнет и замрет.
Косой коричневой улыбкой
И взором белым обольет…
 
 
Вам нет нужды, и не по силам
Пытаться – изменить его.
И я чертам его постылым
Предпочитаю – Ничего.
 

1921

Висбаден

Рыдательное

 
Кипела в речке темная вода,
похожая на желтое чернило.
Рыдал закатный свет, как никогда,
и всё кругом рыдательное было.
Там, в зарослях, над речкой, на горбе,
где только ветер пролетает, плача, –
преступница, любовь моя, тебе
я горькое свидание назначил.
Кустарник кучился и сыро прел,
дорога липла, грязная, у склона,
и столбик покосившийся сереп.
а в столбике – забытая икона…
Прождать тебя напрасно не боюсь:
ты не посмеешь не услышать зова…
Но я твоей одежды не коснусь,
я не взгляну, не вымолвлю ни слова –
пока ты с плачем ветра не сольешь
и своего рыдательного стона,
пока в траву лицом не упадешь
не предо мной – пред бедною иконой…
Не сердце хочет слез твоих… Оно,
тобою полное, – тебя не судит.
Родная, грешная! Так быть должно,
и если ты еще жива – так будет!
Рыдает черно-желтая вода,
закатный отсвет плачет на иконе.
Я ждал тебя и буду ждать всегда
вот здесь, у серого столба, на склоне…
 

Бродячая собака

 
Не угнаться и драматургу
за тем, что выдумает жизнь сама.
Бродила Собака по Петербургу,
и сошла Собака с ума.
 
 
Долго выла в своем подвале,
ей противно, что пол нечист.
Прежних невинных нету в зале,
завсегдатаем стал че-кист.
 
 
Ей бы теплых помоев корыто, –
(чекистских красных она не ест).
И, обезумев, стала открыто
она стремиться из этих мест.
 
 
Беженства всем известна картина,
было опасностей без числа.
Впрочем, Собака до Берлина
благополучно добрела.
 
 
«Здесь оснуюсь, – решила псица, –
будет вдоволь мягких помой;
народ знакомый, родные лица,
вот Есенин, а вот Толстой».
 
 
Увы, и родные не те уже ныне!
Нет невинных, грязен подвал,
и тот же дьявол-чекист в Берлине
правит тот же красный бал.
 
 
Пришлось Собаке в Берлине круто.
Бредет, качаясь, на худых ногах –
куда? не найдет ли она приюта
у нас на Сенских берегах?
 
 
Что ж? Здесь каждый – бродяга-собака
и поглупел, скажу не в укор.
Конечно, позорна Собака, однако
это еще невинный позор.
 

Июнь 1922

(на случай)

Париж

Голубой конверт

 
В длинном синем конверте
Она мне письмо прислала.
Я думал тогда о смерти…
В письме было очень мало,
Две строчки всего: «Поверьте,
Люблю я, и мир так светел…»
Я думал тогда о смерти
И ей на письмо не ответил.
На сердце было пустынно…
Я сердцу не прекословил.
Разорванный, праздный, длинный
Конверт на ковре васильковел.
 

Цифры

 
  22, 25… целых 8!
Далеко стонет бледная Лебедь,
Этот март невесенен, как осень…
  25… 26 – будет 91
  Будет 9… Иль 100? 90?
Под землей бы землею прикрыться…
Узел туг, а развяжется просто:
  900, 27, но не 30.
  900, да 17, да 10…
Хочет Март Октябрем посмеяться,
Хочет бледную Лебедь повесить,
  Обратить все 17 – в 13.
 

«Господи, дай увидеть!..»

 
Господи, дай увидеть!
Молюсь я в часы ночные.
Дай мне еще увидеть
Родную мою Россию.
 
 
Как Симеону увидеть
Дал Ты, Господь, Мессию,
Дай мне, дай увидеть
Родную мою Россию.
 

Извержение Этны

«Население Montenegro и Monterosso, убегая, запрягало в тележки домашний скот, свиней и даже индюшек…»

 

Из газет

 
Меж двумя горами, Черной и Красной,
мы, безумные, метались тщетно.
Катится меж Черной и Красной
огненная стена из Этны.
 
 
Запрягли индюшек – рвемся налево,
запрягли свиней – бежать направо,
но нет спасенья ни направо, ни налево,
и ближе дышит, катится лава.
 
 
Катится с металлическим скрипом,
с тяжелым подземным лаем.
Опаленные, оглушенные скрипом,
мы корчимся, шипим – и пропадаем.
 

Гурдон

A Miss May Norris

 
Суровый замок на скале-иголке.
  Над пепельностью резких круч
  Лет голубей, свистящий шелком,
И сырь сквозистая заночевавших туч.
 
 
Бойниц замшенных удивленный камень,
  И шателенка, с белым псом,
  В одежде шитой серебром,
С весенним именем – с осенними глазами,
 
 
Здесь все воспоминания невнятны:
  Слились века и времена,
  Как недосмотренного сна
  Едва мерцающие пятна.
 
 
Здесь – в облачном объятии дремать,
  В объятии сыром и тесном,
  Но жить – нельзя… А вспоминать –
  Зачем? О чем?
        О неизвестном?
 

Падающее

 
Падающая, падающая линия…
Видишь ли, как всё иное
Становится день ото дня?
 
 
Чашка разбилась синяя.
Чашка-то дело пустое,
А не скучно ли тебе без меня?
 
 
Падает падающая линия…
Не боюсь, что стало иное,
Не жалею о прошедшем дне,
 
 
Никакого не чувствую уныния.
Ты не видишься почти со мною,
Но ты вечно скучаешь обо мне,
 
 
Ибо чашка-то не разбилась синяя.
 

1923