Зинаида Гиппиус
Приехала

Пока, до новой кухарки, Дениза чадила в кухне оладьями, угощала Андреевых, похваляясь дешевизной, не очень свежим бараньим боком с кашей и приговаривала: «Кушайте, кушайте, русскому русское блюдо здорово. Здесь „они“ что, – намешают травы… Кушайте пока есть много. Папа, мама, показ показывайте!».

Андреев был человек дельный, во всем умеренный и большой оптимист. Эмиграцию принял, как неизбежное; что дети у него растут полуфранцузами – тоже. А когда, недавно, Мишель, сойдясь с кружком «русских мальчиков», забредил «Россией» – отец и к этому отнесся спокойно. В рассуждения Мишеля и новых его друзей он не вникал, да и что же? Никакой России, ни старой, ни новой, «рыцари» эти не знают, только влекутся к ней влюбленной мечтой, – как к «далекой принцессе», – и чувства эти очень симпатичны. Потом все выяснится и как-нибудь образуется.

Насчет маленького домашнего дела, – Денизы, – Андреев тоже думал, что «образуется». А что она о России расскажет? Можно бы и позвать кое-кого «послушать»… Но Дениза ничего толком не говорила, а когда говорила, и подчас, сердилась, то опять на непонятное и казавшееся ничтожным. Знакомых же Андреевых, эмигрантов, резко отказалась видеть; это опять было непонятно. А раз, вернувшись, Сергей Сергеевич нашел ящик своего стола выдвинутым, – пачка конвертов унесена, даже перо и чернильница унесены.

– Это ваша Дениза! Повсюду ходит и у меня рылась! – закричала Лили: как ни сдерживала она себя, но мамину vieille folle franco-russe^[5] презирала все больше, ничуть не стараясь ее и понимать.

Марья Павловна пошла к Денизе объясняться. Та спокойно лизала унесенные марки, заклеивала унесенные конверты. Тут же стояла и унесенная чернильница. Самое искреннее, почти детское изумление встретило первые слова Марьи Павловны. Ну да, она не нашла, что нужно, в комнате Лили. У Сергея Сергеевича нашла; и марки, и подходящие конверты. И чернильница у него удобнее. Она вздумала Татьяне Лукьяновне написать, да Петру Гаврилычу. Как с наркомпросом они разделались? Жиры на волторге почем теперь? Она ответит.

Марья Павловна опять попыталась свое, – почему Дениза не спросила? И зачем ей искать самой в кабинете, уносить?.. Новое удивление Денизы. Почему же нет? Ведь они живут здесь на общих началах, разве Дениза «вселенная» какая-нибудь? Раз никто не вселен, как же иначе? Если ей, Марье Павловне, что-нибудь понадобится у Денизы, почему ей не прийти и не взять?

Марья Павловна, вернувшись, смущенно передала это мужу и прибавила: «Она не понимает…».

Сергей Сергеевич вздохнул.

– Да и мы тоже. По-моему, Манюся, она все еще живет в какой-то России, которую мы совсем не знаем.

– В России? – закричал Мишель. – Много она понимает Россию! Француженка, да еще оглупевшая, главное – нисколько не русская!

– Почему вдруг не русская? – поддразнила брата Лили. – Что в ней французского? Настоящая âme slave des soviets!^[6]

Нелепый взор возгорелся, злой и ни к чему не ведущий. Отец ушел. Марья Павловна не вступалась, грустно и беспомощно думая о своем. Все равно «personne ne comprend personne»…^[7]