Зинаида Гиппиус
О «Я» и «Что-то»
Таковы наши писатели; они именно описатели. Возьмем кого-нибудь из ряда и остановимся на нем. Возьмем Пришвина.
Вероятно, он сам никогда и не говорил себе: «есть Я, есть только Я». Он сразу стал на то место, где «видят Что-то». Его самого, его «Я», его мысли, его воли – вы не заметите ни в одной строчке прекрасных описаний, да и между строк не прочтете ничего, потому что ничего этого нет. Бьется какое-то громадное чувство, но уже не человечье, не сердечное, а… просто не знаю, как и выразить, – глазное и кожное.
…Вот, вот… Летит сова… Гудит лес… Собака воет… Над Библией клонится мужик крепкий, мужик старый… Вздыхает Русь болотинами своими…
Хорошо? Конечно, хорошо, весьма хорошо описано, а хорошо ли это по существу, дурно ли, и чего Пришвин хочет, где он сам, – я не знаю, и он не знает.
Разные могут быть точки зрения. Но мне-то, знающему кое-что о личности, помнящему этапы индивидуализма, жутко наблюдать такие явления, попросту жаль человека: куда потерялся, только глаза, только «Что-то».
Я отмечал недавно «беспозициошюсть» наших модернистов. Чему удивляться? «Я» может еще занять какую-нибудь позицию. Но если есть одно «Что-то» – причем позиция? «Что-то» – решительно везде. Все для него – позиция.
Пришвин начал с этнографии. Но художественному таланту, – хотя бы и современному, «глазному таланту» – в этнографии тесно. Острым глазам и большому темному чувству доступна вовсе не одна узкая внешность предметов и людей (которые вместе составляют «Что-то»). Взором и чувством можно сцеплять образы, «творить», как творит всякий художественный талант. Естественно, что Пришвин не остался этнографом, да и занимаясь этнографией, он уже был художником. Только его останавливала робость, которую потом он бросил. И к своей выгоде. Прочтите любой из его рассказов, – они все одинаково хорошо или недурно написаны, сцепление образов красиво и довольно приятно. А если рассказы мы сравним с его современными «очерками» (есть такие в газетах, в журнале «Заветы», между прочим), то поразимся беспомощностью и удручающим отсутствием связанности; да и кому связывать, – автора нет. Это, однако, тоже «описания», «наблюдения», и Пришвин тот же самый. Но ему нет свободы безмыслия, какая дана в рассказах; для «очерка» автор нужнее; требуется, если не рассуждение, то все же одна нить, на которую наблюдения нанизываются. Безмыслие и там, и здесь – одинаковое; но в «описательстве художественном» оно не так бросается в глаза.
Большинство рассказов Пришвина не имеет никакого содержания. А когда и есть содержание, то оно, по существу дела, ничего не меняет. Ибо это не содержание, а опять художественное сцепление образов. Как они, образы, сцепились, вышло ли «содержание», или не вышло – художник не знает. Да и не все ли равно?
