Зинаида Гиппиус
Как это случилось
По дороге, вдалеке, и шли, и ехали – я не видел кто и чуть различал очертанья своими близорукими глазами. Но когда я уже достиг церковной ограды, где клонятся бледные, пышные ивы (солнце начинало жечь, и я обрадовался тени), вдруг два всадника остановили мое внимание. Они мчались, как сумасшедшие, прямо ко мне, как мне показалось. Я ждал и смотрел, стараясь разглядеть их лучше.
И я онемел от изумления, убедившись, что это была Лея и князь Сардорелли.
Давно я ненавидел князя Сардорелли. Он глупо, смело, по-грузински ухаживал за моей Леей. Она обращалась с ним сухо и дерзко, даже не насмешливо, обрывала его на каждом шагу. Никогда я не слыхал, чтобы они катались вдвоем. И потому изумление мое не знало пределов теперь, едва я убедился, что это действительно они.
Лея подскакала к самой ограде и соскочила на землю раньше, чем князь успел ей помочь. Лея одевалась для верховой езды странно, выбирала цвета, которых я ни на ком не видал. Амазонка у нее была темно-красная, на голове что-то вроде треуголки. К ней шляпа очень шла, но вид был необычный.
– Петя, – сказала она, подавая мне руку, – мы ехали к вам. Вы не очень удивлены? Вы не знали, что князь и я совершаем иногда такие ранние прогулки? Я увидала вас и решила посмотреть, каковы-то вы на богомолье. Князь тоже очень интересовался. А какие чудные лошади у князя, не правда ли? И вообще он чрезвычайно любезен и мил-даже красив, не правда ли, скажите, Петя?
Я что-то бормотал, возмущенный, вне себя. Князь самодовольно улыбался, показывая неприлично белые зубы. Я с сердцем подумал, что он ей под стать, потому что похож на жида.
– О, конечно, – продолжала Лея, – я могла бы купить лошадей гораздо лучше еще, потому что я очень богата… (Мне показалось, что она из-под ресниц взглянула на Сардорелли). Но мне приятно, что это ваши лошади, князь, и что вы так любезны…
Князь кланялся, расцветая улыбкой. Я не верил своим ушам и глазам. Боже мой! Она – и Сардорелли! Правда, он из хорошей семьи – но у них долги! Дела запутаны! Да и сам он: ни образования, ни ума… И наружность: прямо кинто!
Я был вне себя. Кажется, я способен был что-то сказать… Но тут Лея внезапно переменила разговор и, взяв меня под руку, сказала:
– Петя, что же вы? Покажите нам Дидубе. Ведь это Дидубе? Что тут есть интересного? Это кладбище?
Мы пошли. Князь привязал лошадей к иве – и тоже пошел за нами.
Я молчал, Лея говорила, поминутно оборачиваясь к князю.
– Послушайте, князь, грузины очень религиозны? Не правда ли? А как они относятся к иностранцам? Скажите, они не любят евреев, например? Признайтесь, вам немного неприятно, что я жидовка, а?
– У такого прелестного цветка нет и не может быть нации, – галантно, но непонятно отвечал князь.
Лея захохотала.
– Прелестно, прелестно! К сожалению – неверно! Да, мой бедный князь, приходится покориться: я жидовка – и, главное, чувствую себя жидовкой! Да чем это худо, скажите? Вряд ли, если бы мой папенька был не еврей, накопил бы он три миллиона… Слышите, князь, у меня три миллиона!
Она смеялась, люди, проходившие мимо, оборачивались – я весь холодел и не знал, что делать.
Потом она перестала улыбаться, сдвинула брови и тихо сказала мне:
– Петя, не обращайте внимания. Помните, что всем очень, очень скучно, и мне тоже очень, очень скучно. Все думают, что я счастливая, а я проклятая. Будете это помнить?
– Буду… Только я вас не совсем понимаю… Если можно…
– Нет, все равно, – сухо проговорила Лея. – Пожалуйста, сегодня вечером приходите к нам. Придете?
– Постараюсь…
– Нет, наверное. А теперь – поедемте, князь. Пора. Мы, кажется, все осмотрели. До свиданья, Петя. Молитесь хорошенько Богу.
Она повернулась к князю, кивнула мне головой – и они ушли. Через минуту я услыхал топот копыт за оградой.
IV
Не знаю почему – сердце у меня радостно щемило, когда я шел к Порфировым в этот вечер. Вообще я несколько раз замечал, что я необыкновенно чуток и нервен. Мама и папа всегда боялись моей впечатлительности. Человек с чуткими нервами, конечно, обречен на большие неприятности, чем человек толстокожий, но – я не ропщу! Я зато живу более полной жизнью, чем другой.
И вот я с радостной болью в сердце, с предчувствием чего-то важного – отправился к Порфировым.
Там было целое собрание дам, два московских студента, молоденький помощник присяжного поверенного, пять или шесть военных – золотая молодежь местного клуба, неизменный князь Сардорелли и еще одно лицо – новое, я раньше этого человека у Порфировых не встречал.
Как я узнал, это был приезжий – граф Рынин. Его лицо мне не понравилось. На вид ему казалось лет под пятьдесят, лицо сухое, желтоватое, усы тонкие, с проседью и волнистые волосы, почти совсем белые. Несмотря на седину, видно было, что он себя старым не считает – да и другие не считали. Держался он прямо, одевался удивительно-я даже заметил. Он привез с собой велосипед – в то время у нас новость – и разъезжал на нем. Он приехал на юг для здоровья и скоро собирался назад.
Что в Рынине так мне не понравилось – не могу объяснить. Вероятно, его ни на чем не основанное высокомерие. Не думаю, чтобы он обладал особенно широким образованием и развитием. Большинство петербургских чиновников, как я теперь знаю, порядочные кретины. Правда, я был гимназист, притом же молчаливый и сдержанный, но все-таки, если бы он был проницательнее, он мог бы понять, что я нечто большее, чем гимназист, и удостоить меня разговором.
Я сидел с ним рядом и молчал, как он. Зато военные отличились, и князь Сардорелли, который был в ударе, весел и необыкновенно остроумен. Барышни визгливо хохотали. Одна Лея казалась сдержанной, задумчивой, хотя и не печальной. Одета она была, против обыкновения, с идущей к ней скромностью, в черное платье с большим белым кружевным воротником.
Она беспрестанно уходила и приходила, не изменяя выражения лица, не раздвигая бровей. Ее молчаливость заметили. Князь Сардорелли – все видели это – подошел к ней раз, взял за руку и что-то сказал тихо. Она пожала плечами и, не улыбаясь, сейчас же вышла.
Гости съезжались. Приехало еще несколько барышень. В гостиной делалось шумнее и жарче. Только я молчал, сидя в углу, да граф Рынин, которого после некоторых попыток хозяева перестали занимать, рассматривал какие-то альбомы.
Но князь Сардорелли был положительно героем вечера и держал себя развязнее, чем дома. Он придумывал игры, смешил, и только что хотел затеять танцы, как позвали в столовую.
В столовой сидеть мне всегда было мучительно, потому что лампа светила ужасно ярко, и мне казалось, что все на меня смотрят и за мною следят. От этого я становился еще сосредоточеннее и угрюмее.
Я заметил, что князь Сардорелли сделал попытку сесть рядом с Леей, но она указала ему место как раз на противоположном конце стола, – и он волей-неволей повиновался. Они очутились друг против друга – но очень далеко. Граф Рынин сел подле хозяйки, в тени, около самой двери. Он продолжал молчать, несмотря на смех и шутки вокруг. Вообще, как мне казалось, он делал вид, что попал не в свое общество. Этим он мне был противен.
Коля с несколькими товарищами гимназистами (другой гимназии, чем я) шумел, пожалуй, больше, чем все. «Молодежь забавлялась» – как говорила мадам Порфирова, сидя за самоваром.
Впрочем, была не одна молодежь. Графа Рынина, например, никто к ней не мог причислить. Сидели также две полные дамы – гостьи m-me Порфировой, и несколько седовласых чиновников – местных хороших фамилий, сам Порфиров относился к ним почтительно.
– Послушайте, господа, – сказал молоденький офицер с белыми усами. – Ужасно скучно так кричать без толку. Давайте, я вам покажу новую игру. Когда я служил в Нахичевани, она там в большом ходу была. Вот послушайте.
Барышни Порфировы презрительно усмехнулись. Вообще я заметил, что они с приездом Леи стали гораздо важнее, манернее, а пожалуй, и умнее.
– Нахичеванская игра! Воображаю! – засмеялась полненькая, низенькая блондинка с ямочкой на подбородке.
Ее звали Надина. Впрочем, о ней речь впереди.
– А вот посмотрите, – не унимался белобрысый офицер. – Это очень просто. Желаете?
– Желаем! Желаем! Показывайте!
– Называется «Отчего?».
– Так называется?
– Да. Мы сидим друг против друга. Каждый должен задать вопрос, начинающийся словом «отчего», тому, кто сидит напротив. Но необходимо, чтобы вопрос касался присутствующих и чтобы отвечающий говорил искренно. Иначе игра не будет интересна. Начнем.
Пошли вопросы, выдумываемые с трудом. Барышни хихикали, ничего не могли придумать. Говорившие сыпали пошлостями. Военные откалывали комплименты весьма первобытные. Я боялся, что очередь дойдет до меня. Дело не клеилось. «Старшие» смотрели с улыбкой снисхождения. Коля задал сидевшей напротив него барышне какой-то технический вопрос относительно гончей собаки. А когда ему сказали, что этот вопрос против правил, что нужно говорить только о присутствующих – он заспорил, уверяя, что вопрос очень касается его Милки, которая, кстати, лежит под столом.
Игра готовилась совершенно расстроиться, к моему большому удовольствию. Лея сидела молча, опустив голову и пристально смотря на скатерть. Сквозь усиленные очки я видел ясно широкие, полукруглые полосы ее склоненных ресниц.
Кто-то сказал, продолжая игру:
– Отчего сегодня князь Сардорелли особенно весел?
Я смотрел в это время на Лею и увидал, как ресницы ее сразу поднялись вверх и открыли глаза – темные, неблестящие и бесконечно злые.
Я испугался и отвел взор.
Сейчас же вслед за этим раздался ее голос, небрежный по обыкновению, но без насмешливости:
– Господа, нельзя ли мне ответить на этот вопрос? Игра мало удается – верно, потому, что ответы недостаточно искренни. А мой будет очень искренний – я и без игры имела намерение вам пояснить, почему князь Сардорелли сегодня особенно весел.
В словах ее было что-то такое серьезное, что все – и барышни, и гимназисты, и офицеры-сразу примолкли. Полные дамы тревожно переглянулись, потому что m-me Порфирова казалась обеспокоенной. Князь Сардорелли нисколько не смутился и продолжал блаженно улыбаться.
– Я хочу, господа, – продолжала Лея твердо, – чтобы меня выслушали все. Я предупредила, что буду говорить искренно, прибавлю, что я буду говорить очень серьезно. Вы меня слушаете?
Все молчали напряженно и внимательно. Лея удовлетворилась и произнесла:
– Князь Сардорелли весел потому, что он сделал мне сегодня предложение – и получил мое полное согласие.
Произошло движение: кто-то хотел встать. Кто-то хотел крикнуть или выразить удовольствие. Но Лея поднялась со стула и жестом удержала всех в прежнем положении.
– Позвольте. Одну минуту. Я не кончила. Мне нужно сказать несколько слов князю, честно предупредить его о некоторых обстоятельствах – и я рада, что могу это сделать при свидетелях, особенно при господине Порфирове, который состоял моим опекуном, знает мои дела – и немножко меня… С недавних пор, впрочем, это все равно. Итак, князь Гиго Сардорелли, вы сделали мне честь – вы просили моей руки – и я согласилась. Это большая честь, потому что род ваш древний, известный в Мингрелии, славный в Грузии… а я простая виленская еврейка с темным происхождением, да еще которая и скрывать своего еврейства не согласится… Я понимаю, что мы равны, князь, я глубоко ценю ваше внимание, я была бы вам верной и доброй женой, но… известно ли вам маленькое распоряжение, которое я сделала недавно? Вы, конечно, знаете – я не сомневаюсь, что состояние мое довольно велико: оно простирается в ценных бумагах, я даже могла бы сказать в каких, я вхожу в дела до трех миллионов рублей. Этим состоянием я теперь могу распоряжаться. И я сделала так: в день моей свадьбы все имущество переходит на благотворительное учреждение – имя его указано, где надо. Не беспокойтесь, это оформлено. Я, конечно, всегда могу это решение изменить – но я не изменю. И мне стало жаль вас, князь. Вы получаете жену еврейку со странностями, не особенно красивую – нищую. Ведь мне придется на ваши средства жить, князь. Подумайте! Легко может случиться, что дела ваши запутаны – ведь вы молоды и веселы, что вам очень и очень пригодились бы тысяч двести… Знаете что, князь? Я не люблю бросать денег даром, но вам я с радостью, с открытой душой ссудила бы эти двести тысяч… Конечно, если я не выйду за вас замуж… Что вы скажете, милый князь? Рассудите хорошенько, спокойно, позволяют ли вам ваши обстоятельства, долг к имени, к семье – жениться на такой девушке, как я, и без всяких средств? О, я знаю, трудно иногда совладать с сердцем, но ведь есть же случаи, когда долг важнее любви… Не правда ли?..
Слова Леи звучали вкрадчиво, почти нежно. Князь встал, бледный. Он взглянул на говорившую и мог только произнести:
– Это все шутка?
Лея отвечала ему таким же пристальным, темным взором и, вдруг переменив тон, сказала почти грубо:
– Нет, это не шутка.
Никто не находил слов. Положение князя было нехорошее. Все ждали, что он заговорит, но заговорила опять Лея.
– И прошу князя, если можно, – продолжала она прежним вкрадчивым голосом, – сказать свое решение теперь же. Он знает положение своей семьи и состояние собственных дел. Решить будет не трудно. Я лично, относясь к князю с глубоким доброжелательством, советовала бы ему показать смелость и твердость характера. Мне искренно жаль, что двести тысяч, которые в данное время достаточны для неотложного поправления дел князя, могут быть отделены от моего состояния только под условием нарушения нашего брачного обещания. Но дав себе обещание – не вольна его изменить. Жду вашего слова, князь.
Князь был теперь еще бледнее.
– Вы… Лея Николаевна… вероятно, я не достоин…
– Почему не достойны?
– Вы просто не хотите… Не так относитесь…
– Как бы я ни относилась – торжественно повторяю свое обещание быть вашей женой, если хотите взять меня без одной копейки. Но подумайте, князь! Вспомните ваше семейство…
– Да… Я вам очень, очень благодарен… Вы искренняя, прямая натура… Да, трудно владеть собой… Но все знают меня… Повторяю, я благодарен вам глубоко… И я усматриваю ваше желание, то есть желание вашего возвышенного сердца…
– О, пожалуйста, без высоких слов! – холодно перебила Лея. – Все очень просто. Вы берете назад ваше предложение?
– Я… я не считаю себя вправе… Поверьте…
– Отлично. Значит – путь свободен. Двести тысяч вы принимаете?
Порфиров, который давно был в ужасе, попробовал вмешаться.
– Лея, постой…
– Прошу вас, опекун, – это мое дело. Вы свидетель. Князь, моя покорнейшая просьба к вам – примите эти двести тысяч как дружескую услугу… Не оскорбляйте меня… Ваши дела поправятся – мои деньги будут возвращены, и все-таки я не забуду никогда, что вы отнеслись ко мне не как к чужой… Что я могла вывесть вас и вашу семью из случайного затруднительного положения…
– Боже мой, Лея Николаевна! Я не нахожу слов… Да и нет слов… Я уничтожен… Но знайте, если я прошу, то не для себя… О, не для себя…
– Господа, вы слышали? – с торжествующей улыбкой произнесла Лея, обводя глазами присутствующих. – Вы слышали? Князь принимает!
Коля вдруг ни к селу ни к городу крикнул «ура!». Но это разорвало заколдованный круг, все стали говорить, кричать, кого-то поздравлять, кого-то упрекать. Я видел, как Порфиров подошел к Лее, крепко и сердито сжал ей руку и проговорил:
– Сумасшедшая! Что ты делаешь? Для чего? Что это такое?
Лея не удостоила его ответом, пожала плечами и отвернулась. Сама Порфирова, толстые дамы, которые, хотя не все поняли, встревожились и возмутились чрезвычайно – и встали, чтобы уйти. Сделать Лее замечание Порфирова не решалась.
– Видите, господа, как все просто, – раздался опять над всеми голос Леи. – И как интересно, когда говоришь искренно! Вот я и не богатая невеста! Позвольте, позвольте, минуточку молчанья!
Она постучала ложкой о блюдце. Говор замолк.
– Искренность хорошая вещь, господа! Послушайте: между вами есть люди, которым я нравлюсь, даже очень нравлюсь… Многие, я думаю, я знаю – не в шутку мечтали сделать мне предложение. Но… я была богата! А кто, господа, решился бы так, не подумав, объявить сейчас, что готов жениться на бедной, нищей еврейке?
Она молчала – и улыбалась. И все молчали, как мертвые. Я в эту минуту заметил, что графа Рынина не было за столом: он незаметно исчез.
– Что ж, никто?
Она покачала головой, все улыбаясь. Все были тихи, как уснувшие.
Не знаю, что сделалось со мной. До сих пор не понимаю, какая сила толкнула меня вперед. Я точно не сам двигался.
Я встал резко, неловко, повалил стул и задел свой стакан. И сказал невнятно, обращаясь к Лее:
– Я готов всегда… Всегда бы готов за вас… то есть на вас жениться… Мне все равно, какие у вас деньги…
– Браво! Браво, – закричали и гимназисты, и офицеры, и барышни, хлопая в ладоши, радуясь, что наконец можно все принять за шутку. – Ай да молодец! Ай да жених! Боже мой! В тихом омуте…
Я не смущался и не оскорблялся почему-то этим смехом. Я знал, что я не шучу. Я думаю, и она знала, потому что не смеялась, а, улыбаясь, протянула мне руку.
– Хорошо, хорошо, Петя! Господа, я даю слово Пете! Только не скоро, конечно, ведь вы еще и гимназию не кончили… Так, лет через семь-восемь… Ничего, Петя, ведь и я не тороплюсь… И если вы точно так бескорыстны… И если в другом наши взгляды будут сходны…
