Зинаида Гиппиус
Журнальная беллетристика

Полная версия

Нет, образец модерна – рассказ Шмелева «Поденка» в той же книжке «Заветов».

Можно сказать, выписался человек, достиг! Это уже не скромный беллетрист из «Знания», это и не Шмелев, автор хорошей, настоящей повести (тоже, однако, родственной, и приятно родственной, «Знанию») – «Человек из ресторана», – нет это самый типичнейший модернист, писатель-описатель со всеми достоинствами и со всеми недостатками. Какой неожиданный рост и, главное, почти чудесное превращение!

«Поденка» – собственно ни при чем в рассказе. Так, красивый штрих, красивый жест природы, пожалуй, чуть аллегоричный, по в первую голову красивый и красиво описанный. Сюжет рассказа в том, что живет студент-репетитор летом в купеческой, звероподобной семье, живет, живет… ну, и больше ничего, и остается жить. Сначала ужинают, потом ложатся спать, потом встают, потом обедают, потом пьет чай, потом пьют вино… В промежутках студент купается. Может быть, порядок дня не тот, я уж забыл, по ведь это не важно. Не забыл я, что с первой строки, с ужина, сразу начинаешь видеть каждого купеческого «зверя», почти слышать, как жует старуха, хозяйка, понимать, что она непременно обожрется. Видим мы с кинематографической ясностью и сыновей ее, приехавших пожрать в праздник, и параличную тушу хозяина в кресле, в знойном саду под деревьями, и пышную, жадную, красивую невестку… Не прелесть ли кучер, когда он купается на речной отмели со студентом? Не прелесть ли эти свиньи – пьяные сыновья? И дочь – «Мунька-телупька»? Воздух горячий переливается, закатывается солнце, какие-то мысли тянутся у студента… Ну, это, пожалуй, и послабее, можно бы и без этого; впрочем, пусть себе идут, как полуденные облака, или речные всплески, или несвязные речи пьяного коммерсанта… Дело художника сделано. Он подслушал, подглядел – и передал нам, как трубка самого лучшего, самого дорогого граммофона. Я знаю, что таких граммофонов нет и нельзя такого выдумать, а все-таки… все-таки художественное «описательство» – в какой-то мере «граммофопизм». Чем неоспорнее, ярче, талантливее художник, тем настойчивее требуешь от него еще чего-то… чего как раз и не дает современный повествователь. Может быть, такое умение, такие краски не даром приобретаются? Может быть, за каждую вот такую «художническую» черту, строку мы должны платить кусочком человеческой души?

Не знаю. Да и не мое это дело, я отвлекся. Шмелев характерен, я отдал ему должное, сказал все, что можно сказать о «Поденке». В смысле пристрастия к модерну, «Заветы» перещеголяли все журналы. Черт возьми, коли эстетика – так эстетика. Брюсов устарел, возьмем Клюева и Игоря Северянина. Это ничего, что они так разны, что Клюев больше насчет «самогудов» и «полонянок» «жалкует», а Игорь Северянин – «грезер», любящий «эксцессерок»; что Клюев поет о каком-то «голгофском христианстве», а эгофутурист возглашает:

 
Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!
 

Это ничего. Они отлично марьируются (Игорь Сев. заразил меня иностранщиной) в одних «Заветах». Они оба – dernier cri, оба «с пылу – с жару». А о чем они болтают, кому дело разбирать? Ведь это «искусство», и если они болтают искусно…

Вот как влюблены «Заветы» в современное художество.

Что сказать о «Вестнике Европы» и «Современном Мире»? В первом – очень обыкновенен и очень недурен Горький: очерки «По Руси». Кажется, что уж все это давно читал, но опять читаешь, и со скукой, и с удовольствием. Очерки Айзмана куда хуже. («Дети», I и II кн. В. Е.). Сентиментально и не трогательно, очень притом забвенно. Борис Зайцев («Вечерний час») – нежен и слаб, всегдашний Борис Зайцев. А роман Тырковой «Жизненный путь» по началу мне скорее понравился. Это подчеркнуто женский роман, и требованиям, которые можно к нему предъявить, он, кажется, удовлетворяет: вяжется, тянется тихая история тихой, намеренно пассивной женской души.