Зинаида Гиппиус
Жизнь и литература (1913)
У всех в памяти недавний поход интеллигентов против интеллигенции. Группой «веховцев» отнюдь не исчерпывалось явление, оно было очень широко. «Веховцы» только стояли более на виду. Интеллигенция от таких обличений не «исправилась», она их и не услышала, а большинство обличителей – этих кающихся… не дворян, а «кающихся интеллигентов» – кончило трагически. Не трагедия ли, в самом деле, превращение русского интеллигента в русского обывателя?
Все равно, с какой индивидуальной окраской переходит интеллигент в обывательщину: будет ли он скептиком, ударится ли в эстетизм, прилепится ли к православию. Там – и здесь, и тут – он типичный обыватель, то есть он, во-первых, коренным образом безобщественен (а когда принужден сталкиваться с общественностью – консервативен), во-вторых, пассивен, и, в-третьих, желает, в той или другой форме, только собственной покойной устойчивости – собственного благополучия.
Естественно, что с этой позиции всякий суд над интеллигенцией становится бессмысленным, теряется право на суд. Потому что какая угодно грубая интеллигентская «писаревщина» лучше обывательской «красоты», глупая нетерпимость лучше равнодушной «смиренности», и в тысячу раз праведнее и святее пресловутое «безверие» интеллигенции, нежели православно-елейная, подчеркнуто-бытовая вера вновь обращенного обывателя.
Трагизма своего положения такой прозелит, конечно, не видит. Да, ведь, тут на каждом шагу самообманы. Думают, например, интеллигенты-обыватели: между интеллигенцией и народом пропасть; спуститься к серединке – к народу будет ближе; углубляет эту пропасть и «безверие»; а принять православно-обывательскую веру – к народу опять ближе.
Разве не самообман? Пусть даже существует пропасть. Пусть и безверие далеко от народной веры. Но, ведь, пропасть, при удаче, перескочить можно, перелететь можно… А из обывательщины самым определенным образом никуда «нет ходу». Запечатанное место, из него не подашься, – как из православно-обывательской церкви уже ни туда, ни сюда, ни к интеллигентскому безверию, ни к народной вере нельзя податься.
Таинственная все-таки вещь – серая середина, недвижная точка чертова равновесия, – обывательщина. Таинственная – и страшная…
Но не будем далее углубляться. Углубляясь, дна не скоро достигнем, а осложним вопросы наши безмерно. Хочу, оставив пока обывательщину в покое, на случайном примере показать, как действительно далека настоящая, наиболее типичная интеллигенция от всего народного. Невольно приходит на ум: не оттого ли так далека, что слишком близка? Этот парадокс требует пояснений.
Собственно, интеллигенция у нас теперь уже не прежнего, привычного, определенного типа; она многообразна, происходит в ней какое-то брожение. Иные идут в обывательщину, но в обывательщину идут отовсюду: сколько из декадентства! А, в общем, заметен среди интеллигенции сдвиг в сторону расширения взглядов, поисков более современного и определенного миросозерцания. Есть целые группы трезвых общественников, все сознательнее ломающих старую интеллигентскую догматику, готовых понять общественное значение тех вопросов, от которых типичный старый интеллигент до сих пор слепо отворачивается.
Наиболее верны типу старому, конечно, «народники», прямые и близкие потомки первой нашей, «народной» интеллигенции. Только что вышедшая книга Богучарского о народничестве 70-х годов поразительно интересна; она уясняет многое, между прочим, показывает и ту близость патриархов нашей интеллигенции к народу, близость – и дальность, о которой я говорил выше. Дело просто: полная близость духа к духу – и роковая дальность, больше – чуждость сознаний. У народа в то время почти не было сознания; а вступить на путь, по которому пошли «народники», народ не смог; путь этот противоречил его духу столько же, сколько внутреннему духу самих тогдашних интеллигентов. Сердце в них горело неугасимым огнем народного же сердца, а чуждая, беспомощная мысль шла по кривой, облекалась в соответственную одежду слов – и слова падали, мертвые. Не чист, конечно, огонь духа народного. Ведь, смешение – везде. У первых интеллигентов-народников силен был страх перед смешением, они гасили дух, заливая его чуждыми словами, порожденными чуждым течением мысли.
