Зинаида Гиппиус
Горный кизил

Полная версия

Попозже отправился в курзал, ухаживал за барышнями, даже Оле Гвоздевой наговорил кучу полукомплиментов-полудерзостей (по-здешнему, здесь это принято). Но долго не остался, а возвращаясь к себе чернильно-черной ночью, слушая голос воды из темноты, все хотел разглядеть меж невидными ветвями, – звезды. Почему-то было важно увидеть хоть одну. У самой гостиницы увидал их много, больших, простых, – и успокоился.

* * *

Горная дорожка. Белый Сонин шарф. Зеленые волны сплошных древесных вершин по склону, – над ними точно летишь. Солнце, солнце… Вот, уже пологие лучи скользят по зеленому морю. Кусты кизиловые, высокие густые, темные. Под ними – прогретые солнцем, малиново-алые, палые ягоды. Они тогда и хороши, когда солнце насквозь процелует их нежное тело, убаюкает во мху, в темной колыбели.

Словно в шалаше мы, под кизиловыми кустами. Смуглая щека девическая, губы, невинные и алые, как солнечный кизил. Я наклоняюсь, низко, близко, ближе… Целую ли нежную руку? Может быть, да… Кажется, да…

И вдруг доверчивые руки обнимают меня, коса, прильнув, щекочет, вижу бессветные глаза, – непонятные? понятные? страстные? невинные?

– Я вас так буду любить… Так буду любить…

Кто во мне разъял эти обнимавшие руки? Я встал, поднял её. Послушно поднялась, черной головкой прижалась ко мне, с детским доверием. Я должен был охватить ее плечи, итак, вместе, мы пошли вниз. Молча. Я все ускорял шаг, поддерживая легкое тело.

Когда показались первые дома, я осторожно отнял руку. Взглянул. Глаза опущены, почти закрыты. Какая серьезность счастья в этом лице… Из нижнего парка вдруг запела музыка зорь, хрупким стеклом рассыпалась в горах.

– Завтра… вы придете к нам? – сказала Соня.

Подняла ресницы. Милые глаза были полны счастьем и слезами.

– К вам? Да, да, конечно, – залепетал я. – Завтра приду. Непременно приду.

Спеша и теряясь, повторил:

– Завтра к вам, как же… Да, да…

Хотел, кажется, улыбнуться, но не улыбнулся; сияние слез все стояло в глазах. Рядом стукнула калитка. Нельзя было и руки поцеловать. Соня набросила белый шарф на голову и быстро скользнула в переулок. Там был ее дом.

Я остался.

* * *

«Дорогая Софья Львовна…» Нет… «Дорогая, милая Соня…» Нет, просто: «Ради Бога, на коленях умоляю вас…» Нет, лучше сухо: «Я не знаю, я не уверен, что люблю вас, вы того заслуживаете. Я должен уехать, и в одиночестве…» Что – в одиночестве? Чепуха, ничего не надо. Пойти к ней – и сказать… Ах, лермонтовским «героем нашего времени»? Знал, что не могу.

К утру только заснул. Разбудил меня знакомый голос.

– Простите, ради Бога, что я так врываюсь. Я думал… Ведь уже поздно. Я думал, вместе позавтракаем, потом погуляем. Счастливо так освободился с лесопилки…

Николай Данилович! Вспомнил все. Сияние и слезы в глазах… К Николаю Даниловичу у меня холодная злоба.

– Ах, дорогой мой, – говорю (сам себе удивляясь) лицемерно-грустным тоном. – Вы счастливы, а я несчастен. Получил телеграмму, сегодня в четыре уезжаю! Ничего, оставляю вам свое благословение.